Проводник подошёл к окну. В конце истории Кмоль отдавал всю свою удачу умирающей девочке. Она выживала, а он погибал. Так и было? Нет, я придумал только что. И в чём смысл? В том, что сотни лет назад один человек – пусть его зовут Кмоль – коснулся Стекла и стал другим. У него не было учителя. У него не было меня. Он не знал, что обрёл дар, и не знал, как его использовать. Поэтому он совершил много зла, которое не искупишь мизерным добром, пусть даже это добро спасло жизнь. А у тебя есть я. Она рассмеялась. Ты думаешь, я бы сама не справилась? Справилась бы. Но высокой ценой. Она понимала, что он прав, хотя её раздражало его высокомерие, уверенность в собственных силах, чувство превосходства. Это история о бойце, который явно сильнее соперника и может этим гордиться. Другой вопрос, что победить может и слабейший – если ему улыбнётся удача. Сколько нас? Тех, кто может коснуться, – всего пятнадцать. Мы рождаемся в среднем раз в два-три года. В какой-то год могут родиться трое или четверо, в какой-то – ни одного. А сколько коснувшихся? Трое. Алярин недоверчиво покачала головой. Всего? Да. Двое – это ты и я. А третий? Третий сейчас в другом городе, не очень далеко отсюда. Он отличается от нас. Мы несём мир, а он – мор. Ты с ним встречался? Нет. Но, видимо, придётся встретиться. Она задумалась. А остальные? Где остальные? Ты тоже их позовёшь, как меня? Проводник улыбнулся и кивнул. Ты так ничего и не поняла, Алярин. Я уже их позвал. Все они здесь. Он повёл рукой, и Алярин посмотрела вокруг. И тут она поняла. Ты им не сказал. Нет. И не скажу. Тот из них, кто решится, обретёт свой дар. Тот, кто не решится, умрёт в неведении. Я могу им сказать. Скажи. Кто поверит тебе? Особенно если я опровергну твои слова. Она встала. Но почему? Потому что миру не нужно пятнадцать сверхчеловек. Уже трое – слишком много. А пятнадцать уничтожат всё, что ты видишь вокруг. Она подошла к окну и встала рядом с ним. Чтобы уничтожить мир, хватит и одного, сказала она. Да, ответил он. Например, тебя. 21. Ложь Настроение Фила ухудшалось с каждым днём, если не сказать – с каждым часом. До инцидента с Аффи он был едва ли не самым жизнерадостным среди нас – шутил, поддерживал беседу, легко соглашался кому-либо помочь, сделать какую-нибудь работу. Но, сделав Аффи смертельную инъекцию, он изменился. Почти всё время Фил молчал, а на просьбу Проводника рассказать свою историю буркнул: «Потом». Это «потом» так и не наступило. Последним утром мы поднялись раньше обычного – примерно на час. Впервые за много дней было неясно, чем всё закончится. Мы ежедневно вставали, чтобы монотонной змейкой пройти сколько-то очередных километров и лечь спать после душеспасительной или душещипательной – тут каждому своё – лекции Проводника. Но в этот день мы осознали, что крайней точки маршрута нет. Что теперь мы идём в подлинную неизвестность. Мы все спали в палатке – было тесно и неудобно, но всё равно лучше, чем как раньше. Фил вышел первым – он надевал костюм быстрее любого из нас и умудрился сделать это незаметно, балансируя на одной ноге среди лежащих вповалку тел. Проснулся только я. Снова заснуть не вышло, и я тоже оделся и выбрался наружу, чтобы присоединиться к Филу. Он сидел на земле, чем бы она ни была – чрезмерно слежавшимся настом или всё-таки Стеклом, – лицом к северу. Руками он обхватил колени, голову склонил. Я подошёл и сел рядом. Он повернул ко мне голову, хотя это не имело смысла – лица всё равно не было видно. «Зачем пришёл?» Иногда я думал, как это странно. За проведенные вместе недели мы научились определять, кто есть кто, по малейшим движениям, как будто нет на нас одинаковых костюмов, как будто мы все разноцветные, с именными бирками на груди. На самом же деле явно отличались только могучий Баба и худосочный Младший, остальных можно было поставить в ряд и считать близнецами. «Послушать». Он понял. Конечно, я имел в виду не «послушать Фила», а «послушать Стекло». Я хотел почувствовать его приближение, поймать невидимое и неосязаемое, узнать, что ощущает Проводник. Но вокруг была лишь абсолютная тишина и пустота, только краем глаза я видел тёмную скрюченную фигуру брата. Я так и подумал тогда – «брата», потому что все мы стали, конечно, братьями за эти дни, даже те, кто ушёл, даже те, с кем в обычной жизни нам было бы стыдно оказаться в одном помещении. «Оно ничего не скажет», – сказал Фил. «Да». «Я думаю, оно и ему ничего не говорит. Он такой же, как мы, идёт вслепую, выдумывает сказки. Просто он решительнее любого из нас. Мы все на самом деле туда хотим, но нам нужен стимул. Палка, которой нас будут гнать, как скот. И он это делает». Я ничего не ответил. Фил был прав. «Знаешь, я ведь всегда был один. Вообще всегда. Я сирота, как и Баба. Но я не влюблялся в приютских девочек и не пытался спасти их от убийц. Я ни с кем не общался в приюте, ни с кем не общался в школе, ни с кем не общался, когда работал. Я даже имён не знал. Мог сказать «привет», но и только. Многие думали, что я гордый, что думаю – кто они такие, чтобы с ними разговаривать, но это не так. Я просто не хотел. Они для меня ничего не значили. Для меня никто и никогда ничего не значил. Женщины, с которыми я спал, были тем же, чем мог быть любой уличный бродяга. Просто функции. Одну функцию можно применить так, другую – иначе, и я применял их в меру возможностей. В этом вся моя тайна, всё то, о чём так просит рассказать Проводник. В том, что впервые в своей жизни, а мне тридцать два года, я что-то почувствовал. Я почувствовал, что такое дружба, взаимопомощь, интерес к другим людям. Ещё полгода назад я бы не смог говорить с тобой так, как говорю сейчас. А теперь могу. Он для этого меня и взял. Чтобы я преодолел себя. Кто-то преодолевает жажду к пыткам детей, а я – способность жить в пустоте, несмотря на окружающих меня людей. В этом смысл. И неважно, что там скажет Стекло. Ничего не скажет – и ладно. Оно всё равно мёртвое». «Проводник так не думает». «Откуда ты знаешь? Ему тоже нужно победить демона, и мы не понимаем какого. Он утверждает, что просто хочет знать. Хочет заткнуть дыру в этом своём всевидении. Но вспомни, сколько раз он врал. Вспомни, как он соврал мне». Да, ложь Филу была самой страшной за наше путешествие. Я не знал, убивал ли Фил раньше, но даже если так, смерть Аффи явно не стала для него рядовым событием. «Что ты будешь делать сейчас?» «Ничего. Буду делать то, что он говорит». «Даже понимая, что это ложь?» «Есть лучший вариант?» Лучшего варианта не было, как и пути назад. Впереди могла ожидать смерть, но могло найтись и спасение. Позади не было ничего, кроме смерти – пусть не в снежном ничто, пусть даже через полвека в собственной постели, но это было страшнее. Потому что развернуться сейчас означало всю последующую жизнь сожалеть о том, чего не сделал. Это как дойти до края земли и не решиться заглянуть за него. Мы сидели так ещё некоторое время, а потом из палатки стали выползать остальные. Несмотря на последний день, никакой торжественности не ощущалось – обычное потягивание, скованные движения, редкие реплики. Раньше в это время мы ещё и шутили, пытаясь разогнать утреннее уныние, но теперь, когда с нами не было Бабы, Близнеца, Болтуна и Аффи, шутки как-то не получались. «Палатку берём?» – спросил Яшка. Это был хороший вопрос. Раньше палатку тащил Баба, а после его ухода – Цифра с Младшим, и потому мы двигались заметно медленнее. «Нет, – ответил Проводник. – И, предвосхищая ваши вопросы, я отвечу: нет, я не уверен. Но в принципе один день мы можем выдержать и без неё, пересидим в костюмах». Звучало прагматично и правильно. Палатку свернули и аккуратно уложили. Вместе с ней оставили ещё ряд вещей, в основном – съестное, за которым мы полагали вернуться. Тяжёлая ноша – тепловая пушка – осталась только у меня, потому что она могла понадобиться. Фил предложил помочь, но я отказался – нести в одиночку было сподручнее. Мы выдвинулись. Теперь передо мной шёл Фил, позади – Цифра. Я пытался представить, как может выглядеть цель нашего путешествия. Может, это дыра в земле, а может, напротив, ледяной столп. А может, там ничего нет, просто Проводник остановится в произвольном месте и скажет: это здесь. Я сниму с плеча тепловую пушку и начну плавить лёд, если там в принципе будет лёд. Мы всматривались в белое, пытались нащупать глазами малейшую зацепку, изменение пейзажа, что-то отличное от окружавшей нас монотонности, но не было ничего. Я помню, как в одной детской книге носорог спрятался от охотника за пальму. Этот эпизод очень удивил меня в детстве, и я задал матери вопрос – как может огромный носорог спрятаться за узким стволом? Мать рассмеялась в ответ и сказала, что это сказочное преувеличение, что настоящий носорог, конечно, так сделать не сможет, а вот волшебный, из книжки, способен спрятаться не то что за пальму, но за человеческий волос. Ночью я взял пару волос, застрявших в маминой расчёске – у неё были длинные волосы, удобные для моего эксперимента, – и попытался смотреть сквозь них так, чтобы предметы за ними оставались невидимыми. Но волосы расплывались и исчезали из поля зрения, а отдалённые объекты, напротив, обретали чёткость. Это ужасно меня огорчило – так, что в течение нескольких месяцев я отказывался слушать сказки и вернулся к книгам, лишь научившись читать самостоятельно. Здесь, в далёкой северной реальности, я пытался рассмотреть носорога за пальмой. Мне хотелось надеяться, что сейчас из ниоткуда появится какой-то значимый объект, фиксирующий наше прибытие. Так моряк, завершив плавание, делает первый шаг и чувствует под ногами не шаткую палубу корабля, а твёрдую землю. Так солдат возвращается домой после войны и обнимает жену. Так снайпер, нажав на спуск, видит, как падает цель. Нам нужен был итог. И только я подумал об этом, как воздух стал другим. Я не мог вдохнуть его из-за многочисленных фильтров костюма, но я увидел, и увидели другие. Он искрился, как будто невидимое солнце отражалось в мириадах серебристых пылинок. Проводник остановился, и остановились мы все. Я поднял руку, глядя на неё сквозь этот странный воздух, и почувствовал эфемерность, ирреальность собственного тела. Меня не существовало, я то ли умер, то ли вовсе не рождался, мной была каждая блестящая пылинка, каждый миллиметр пространства, облачённого в свет.