«Объясни». Проводник подошёл к Болтуну. «Там нет моей власти, Болтун. Я знаю всё, что происходит, такой у меня дар. Но этот дар я получил от Стекла, и я не могу идти против его воли. Я не вижу центра. Я не знаю, что там. Поэтому есть только надежда». «Мало», – сказал Болтун. Это у него было похоже на «маа». «Тогда иди обратно». Это выглядело очень просто и оттого – чудовищно. Человек провёл рядом с тобой многие месяцы, поддерживал тебя, помогал, нёс поклажу, слушал твои истории, а теперь ты говоришь: иди обратно. Но самым неприятным в этом были не сами слова Проводника, а их лживость. Я понимал, что есть что-то помимо веры, что Проводник не из тех, кто идёт вслепую. Если ты знаешь всё обо всём, ты не можешь себе позволить уйти в неизвестность, потому что ты привык к знанию. Ты подсел на него, как люди подсаживаются на то, что Ка выдаёт за Стекло. Ты не можешь иначе. Я сознательно искал в словах Проводника фальшь – и находил её, или мне казалось, что находил. Некоторое время они стояли и смотрели друг на друга – человек, которому известно всё, и человек, лишённый возможности задать вопрос. Не то чтобы это было противостояние – мы даже не видели их лиц под защитными масками, но чувствовалось, что незримая связь между ними, между учителем и учеником, между ведущим и последователем – разрушена. Казалось, что это длится вечность. Замедленный кадр, музыка, застрявшая на одной-единственной ноте. А потом Болтун развернулся и пошёл прочь – один в никуда, в бесконечное белое, без палатки, с рюкзаком, в котором могло не хватить еды даже на одного. Через несколько шагов он остановился на пару секунд и обернулся, точно надеялся, что кто-нибудь его позовёт, что кто-нибудь ответит на его непроизнесенный вопрос. Но все молчали, и он снова повернулся к нам спиной. Он шёл и шёл, пока не превратился в тонкую тёмную полоску, а потом и вовсе не растворился в белизне. «Больше никто не хочет уйти? – спросил Проводник. – Вместе будет проще, чем поодиночке. И сейчас последний шанс, через день мы уже будем на месте». Но никто не хотел. Проводник тронулся, и мы – за ним. Почему-то мне не хватало Болтуна, не хватало его молчаливой поддержки и его нечёткого мычания, когда жестов недоставало для того, чтобы выразить мысль. «Болтун так и не рассказал свою историю», – сказал я. «Поэтому он и не выдержал, – ответил Проводник. – Его ничто не держало. Он не смог стать одним из нас». «Расскажи ты», – попросил я. «Расскажу». Он помедлил. «Болтун был лжец. В том была вина его отца – жестокого и несправедливого человека, который постоянно помыкал матерью и регулярно бил детей – Болтуна и его сестру Вильфу. Болтун привык врать, скрывать, утаивать – нередко это позволяло избежать побоев. Защитная реакция ребёнка переросла в привычку взрослого. Болтун стал патологическим лжецом. Он лгал учителям, лгал торговцам, лгал случайным прохожим – даже когда те просто спрашивали у него дорогу. И он научился лгать так искусно, что стал обманывать самого себя – и сам себе верил. Он мог убедить себя в чём угодно и, поверив, убеждал других, потому что убедить другого можно только в правде. Пусть даже эта правда только для тебя. До поры до времени его ложь оставалась мелкой. Он убеждал одного продавца, что уже уплатил другому, или с лицом завсегдатая рекомендовал случайным людям посетить тот или иной спектакль – при том, что сам никогда не был в театре. Но как-то раз он убедил шестилетнего мальчишку, что если произнести несколько волшебных слов, то можно научиться летать – и ребёнок разбился, спрыгнув с моста на автомобильную дорогу. Болтун узнал об этом и понял, что его слово – это оружие, которое можно использовать против врагов. Не раз он применял это оружие – очернял людей, оговаривал и подставлял их, и всегда оставался в выигрыше. Но однажды он встретил девушку, которую полюбил. Правдами и неправдами он пытался покорить её сердце, но она любила другого – статного черноволосого красавца, в то время как Болтун был мал ростом и, несмотря на молодость, плешив. Она вышла замуж за своего возлюбленного, и Болтун решил заставить их расстаться, очернив её перед ним. Он полагал, что муж выгонит её из дома, и тут появится он, Болтун, такой нежный и заботливый, и она не устоит, примет его доброту и ласку. Только он не учёл, что муж его возлюбленной был человеком религиозным и даже фанатичным. Болтун оболгал женщину, подбросив мужу «доказательства» её измены, мастерски подставил её, обвинил. А муж, приняв всё за чистую монету, наказал неверную жену по своим законам: отвесил сотню плетей, отрезал уши, нос и язык – и выкинул на улицу. Её подобрали какие-то сердобольные и отвезли в госпиталь, где женщину подлатали и перебинтовали. На третий день, когда она смогла ходить – после избиения ноги на время отказали, – она дошла до зеркала, содрала бинты и посмотрела на то, что с ней стало. Потом она открыла больничное окно и выбросилась с пятого этажа. Он ничего об этом не знал. Он полагал, что она сама ему позвонит, но так и не дождался. Тогда он разузнал, что произошло, и пришёл в больницу – посмотреть на неё. Она упала на бетонную площадку в нескольких метрах от него. Его забрызгало кровью, и он бежал, бежал куда глаза глядят, что было сил, пока не выдохся, не упал на колени. Он рыдал несколько дней и всё никак не мог остановиться, а потом пошёл на кухню, взял нож и вырезал себе язык – не совсем под корень, а скорее посередине, как смог. И больше Болтун никогда не врал». Повисла тишина. Мне стало не по себе. Я думал о том, кого собрал в своей экспедиции Проводник. Мы были бандиты, негодяи, дураки, несчастные с разбитыми сердцами, ни одного нормального, ни одного человека, хотя бы отдалённо достойного спасения. Мы были тленом и тьмой, пустотой и отчаянием, мы шли вперёд не потому, что хотели, а потому, что у нас не было другой дороги, и Проводник был попросту единственной нашей надеждой. Он вытаскивал из нас эти камни, снимал их с наших исковерканных душ и заставлял жить – не просто существовать, но чувствовать себя живыми. Проблема была лишь в том, что мы не знали, насколько нам это нужно. Нас устраивал пожирающий наши сердца пепел, нас устраивало падение, наше затянувшееся пике. Мы хотели, чтобы нас жалели, мы хотели быть раздавленными и не просили нас поднимать. Иногда лежащему лучше, чем стоящему во весь рост, потому что по лежащему уже не попадёт, он огрёб своё, а остальное пускай достаётся другим. Как карточный домик можно разрушить одной-единственной неверно поставленной картой, так и наши души теряли равновесие от малейшего дуновения. И Проводник точно знал, где наддать, а где придержать, чтобы мы оставались на этой грани. «Зачем он бы нужен?» – спросил я. «Ты всегда точен в вопросах», – сказал Проводник. «Тогда ответь». «Чтобы построить башню, нужно построить леса. Но на что эти леса должны опираться? Они слишком легки для того, чтобы просто стоять рядом со зданием. Поэтому в башнях делали технологические отверстия – на каждом этаже вынимали из кладки пару блоков, чтобы вставить туда опоры для лесов. Потом леса убирали, а отверстия оставались. Если они были внутри, их использовали, например, в качестве стенных ниш. Если снаружи – никак не использовали. Я строю башню и возвожу вокруг неё леса. Некоторые опоры становятся ненужными, и, если они обрушиваются, ничего не меняется, поскольку они отслужили своё, помогли взобраться на новую высоту или закрепить новый элемент системы. Каждый из вас – такая опора, или ниша, или площадка, и Болтун был подобной, пройдя свой путь и обрушившись по его окончании». «Мы для тебя – просто леса». «Нет. Леса – это те, кто сдастся, кто не дойдёт, кто не станет частью оконченной башни. Прошедший весь путь целиком станет частью стены». Я не знал, как оценить эту перспективу. Быть камнем в башне, на вершине которой – Проводник. «Или не на вершине», – сказал он. «Что?» «Ты подумал о том, что если все вы – камни, то я – на вершине. Но это не так. Возможно, я тоже стану камнем, а на башню поднимется кто-то другой, кто-то из вас. Я знаю настоящее, но я не вижу будущего». Меня всегда раздражала его способность то ли читать, то ли угадывать мысли. Это было как минимум некорректно. Как будто кто-то залез в вашу постель и смотрит на то, как вы занимаетесь сексом с женой, и это его ничуть не смущает. Дальше мы шли в молчании. Я пытался вспомнить, что я знаю о Болтуне – не о том Болтуне, о котором рассказал Проводник, а о человеке, рядом с которым на протяжении долгого времени сидел, ел и спал. Но я ничего не мог вспомнить, рассказ Проводника вытеснил былого Болтуна из моей памяти и подменил его другим – негодяем, чья ложь привела к смерти любимой женщины. Внезапно я понял, что под ногами больше ничего не скрипит. Раньше толстый наст всё-таки поскрипывал, проминался – но теперь мы шли точно по асфальту, гладкому и аккуратному, какой можно встретить только там, где его однажды положили и больше никогда по нему не ездили. Я посмотрел под ноги – поверхность оставалась белой, но не была ни льдом, ни снегом, ни Стеклом. Она напоминала матовую пластмассу с мелкими пупырышками, не позволявшими ботинкам скользить. «Послушайте, тишина какая», – сказал Цифра. И в самом деле не только шаги стали беззвучными. Всё вокруг как будто замерло, исчезло. Великое ничто окончательно потеряло земной облик и превратилось в мир до того, как создатель, если таковой существовал, слепил из глины первую стену, разделив свет и тьму. Мы плыли в космосе, и у нас под ногами было ровно то же самое, что над головой, и то же было впереди, и позади, и по бокам, и мне даже захотелось развести руки, загрести пустоту, точно воду, оттолкнуться от неё – и взлететь. «Уже близко, – сказал Проводник. – Кажется, я не совсем верно рассчитал расстояние. Завтра придём». С одной стороны, я хотел дойти, как и любой из нас. Я хотел завершить этот навязчивый квест, поставить точку. С другой, ощущение близкого финала не могло не пугать. Завтра мы либо умрём, либо… вот тут многоточие прерывало ход моих мыслей, поскольку у смерти не было толковой альтернативы. Всё проще: мы или умрём, или не умрём, вот и все дела. Надо было делать привал. По прикидкам Проводника идти было ещё часа три, а приходить к цели уставшими – плохой вариант. Лучше остановиться в последний раз и утром двинуться в путь, чтобы достигнуть Источника в более или менее свежем состоянии. Всё было как обычно. Мы поставили шатёр, сгрудились внутри, достали энергопайки и усердно их поглощали, делая вид, что ничего не произошло. Но в воздухе всё равно висело напряжение, которое дополнительно подчеркивалось чрезмерным простором – если тринадцать человек помещались в столовой с трудом, то одиннадцать уже имели определенное пространство для манёвра. И это пространство раздражало. Требовалось больше энергии, больше движения, чтобы почувствовать чужое плечо, рефлекс «не двигайся резко, чтобы никого не толкнуть» потерял смысл. Ощущалась нехватка, недостача, будто из пейзажа, на который смотришь много лет подряд, какой-то негодяй-дровосек решил вырубить дерево, – и мир никогда уже не будет прежним. – Это последний день, – сказал Проводник. – Я давно думал, что нужно сказать что-то торжественное, и я был уверен, что кто-то из вас уйдёт, хотя не мог предсказать кто, и тем более не знал, что он уйдёт ещё до привала. И то, что я хотел сказать, в какой-то мере потеряло смысл, потому что мысль была проста: если вы хотите уйти, у вас есть последний шанс. Если вы войдёте в круг, риск станет необратимым. Я не утверждаю, что вас ждёт смерть, как, впрочем, и меня, но я не могу обещать, что вы останетесь в живых. Поэтому если хотите уйти – уходите. Мы сидели и молчали. Болтун уже сделал то, что хотел. Хотел ли вернуться кто-нибудь ещё? Я не знаю. Сам я был уверен, что пойду до конца. – Ты хочешь коснуться, – сказал Шимон. – Да. – И что будет? Только не отвечай «я не знаю». У тебя же есть предположения. – Есть, – кивнул Проводник. – Я стану сверхчеловеком. Обрету доселе невиданные способности. Например, превращать в Стекло всё, чего коснусь. Или смогу растворять Стекло, плавить его. Что-то такое. А может – просто умру. – Превращать в Стекло всё, чего коснёшься, – это плохая способность. Проводник усмехнулся. – Это да. Жил-был однажды царь, который услужил богу и получил в подарок способность превращать всё, к чему прикоснётся, в золото. Сперва он радовался, но потом обнаружил, что не может есть, поскольку еда, которую он берёт, тоже становится золотой. А потом он случайно коснулся своей дочери, и она превратилась в золотую статую. – Я слышал другую версию, – сказал Энди. – В ней он не успел коснуться дочери, но сразу после неудачного обеда побежал к богу, чтобы тот забрал его дар, и тот предложил ему искупаться в реке. Царь искупался и снова стал обычным человеком, а река с той поры несёт в себе частички золота. – А ещё есть вариант, – добавил Шимон, – в котором он побежал к богу, но тот сказал: раз уже получил дар, так и пользуйся им, сам попросил. И царь скитался несколько дней, обращая в золото всё подряд, пока не умер от голода. До сих пор в лесах находят золотые деревья, а однажды нашли золотого волка. – Или так, – сказал Фил. – Бог отказал ему, и он сел на берегу реки, чтобы ничего не касаться и никому не причинить вреда, и просидел там три дня и три ночи, а потом умер и сам стал золотой статуей. – Или, – продолжил Яшка, – его дочь вышла на берег, и увидела сидящего в печали отца, и обняла его – и превратилась в золото. – Но бог смилостивился над ней, – добавил Цифра. – Царь-то был ему безразличен, бог не любил алчность, но девушка была ни в чём не виновата, и он расколдовал её, снова сделав живой. Я тоже внёс свою лепту: – Но уже после смерти царя, потому что он хотел, чтобы царь в полной мере осознал свою ошибку и был наказан. Царь умер в полной уверенности, что его дочь мертва и что он сам убил её. – Она всё равно погибла, – сказал Близнец. – Все хорошие в конце погибают, иначе история не имеет морали, ничему не учит. – А чему учит твоя история, Близнец? – спросил Проводник. – Какая история? – Которую ты так нам и не рассказал. – У меня нет истории. Я просто жил, просто работал. – У тебя был брат. – Да. Он погиб во время пожара на отцовской скотобойне. После этого я уже не мог там работать и ушёл странствовать. И встретил тебя. Проводник опустил голову. А потом посмотрел на Бабу – именно на Бабу, а не на Близнеца. – А как же девочка по имени Луисса? Помнишь такую? Баба тоже поднял голову. Он помнил.