– Винсент, ты же не можешь просто так… – Почему же, могу, – прервала его Винсент и развернулась к выходу. После истории с Алкайтисом она стала безжалостной как никогда прежде. Она вышла на улицу через дверь на кухне. Мирелла на нее даже не взглянула. Она и представить не могла, что Мирелла проявит такое ледяное равнодушие, но, в конце концов, они с ней были актрисами. «Ты не из мира денег», – как-то сказала ей Мирелла в другой, уже бесконечно далекой жизни. Если они с такой непринужденностью вращались в чуждом им мире денег, сумев скрыть свое происхождение, что же удивительного в том, что Мирелла притворилась, будто незнакома с Винсент? Они обе превосходно умели притворяться. Тем вечером она отправилась в ресторан Russian Café в Нижнем Манхэттене, куда часто захаживала в годы жизни с Алкайтисом, хотя если бы ее там сейчас узнали, то развернули бы на пороге. В тот день работала ее любимая управляющая, женщина лет тридцати с чем-то по имени Ильева; она разговаривала с легким русским акцентом и однажды вскользь упомянула, что получила грин-карту в обмен на свидетельские показания по уголовному делу. – Вы без пальто? – спросила Ильева, подойдя к столику Винсент. – Обморозитесь же. – Я только что бросила работу, – сообщила ей Винсент. – А пальто осталось в комнате для персонала. – Уволились? – Я так и сказала. – Будете бокал красного за счет заведения? – Спасибо, – ответила Винсент, хотя вино здесь было ужасным. Прелесть этого места была не в вине, а в атмосфере. Здесь было тепло, горел тусклый свет, пахло кофе и чизкейком, из колонок доносились песни Нины Симоне, и оцепенение, охватившее Винсент, постепенно стало проходить. Этот ресторан остался единственным связующим звеном между царством денег и ее нынешней жизнью. – Так что теперь? – спросила Ильева, поставив перед ней бокал вина. – Опять пойдете работать в бар? – Нет, у меня есть вторая работа в другом месте, – ответила Винсент. – Попрошу, чтобы мне там дали больше смен. – Вы ведь там работаете на кухне? То есть хотите стать шеф-поваром, открыть свой ресторан? – Нет, – ответила Винсент. – Наверное, я хочу поработать в море. Мать Винсент отправилась в морское плавание, когда ей было двадцать с небольшим. Винсент постоянно уговаривала ее рассказать истории из молодости, гораздо чаще, чем отца, потому что его биография казалась куда более прозаичной – обыкновенное детство в пригороде Сиэттла, учеба на философском факультете, потом отчисление и работа арбористом. Прошлое матери Винсент было окутано тайной. У нее было трудное детство в маленьком городке в прериях: она росла с тетями, дядей, бабушками и дедушками (Винсент сразу дали понять, что видеться с ними она не будет); в семнадцать переехала на восток, в Новую Шотландию, работала официанткой и писала стихи, а в девятнадцать стала стюардессой на корабле канадской береговой охраны, который снабжал проходящие судна всем необходимым для навигации. Она одновременно любила и ненавидела эту работу. Она видела северное сияние и проплывала мимо айсбергов, но в то же время постоянно мерзла и боялась умереть от клаустрофобии, поэтому ушла после двух вахт и стала ездить по стране с новым бойфрендом. Она нигде не знала покоя. Спустя год ее друг уехал в Ванкувер и поступил на медицинский, а мать Винсент кое-как перебивалась в Кайетт, сочиняла стихи, которые иногда печатали малоизвестные литературные журналы, ездила на лодке или автостопом в Порт-Харди и там убирала за деньги дома, а потом влюбилась в женатого мужчину – отца Винсент – и забеременела. Ей было всего двадцать три. Мать Винсент не любила рассказывать о своей семье. «Они не очень хорошие люди, – говорила она. – О них не стоит вспоминать, не спрашивай, солнце». Но среди тех историй, которые она соглашалась рассказывать, Винсент больше всего нравилось слушать о работе на корабле береговой охраны, и она так часто просила маму их повторить, что они словно стали ее собственными воспоминаниями: она никогда не бывала на том берегу, но будто своими глазами видела северное сияние в зимнем небе и безмолвные пики айсбергов в темно-сером море. После того как пропала мать, Винсент пыталась представить ее частью этой картины – вот она смотрит на айсберг, ее взгляд устремлен к северному сиянию – но какой на самом деле была ее мать в двадцать – двадцать один год? Так трудно представить своих родителей во времена до своего рождения. В памяти Винсент мать навсегда осталась тридцатишестилетней, потому что именно в этом возрасте она зашла в комнату к тринадцатилетней Винсент, поцеловала ее в макушку – Винсент читала и едва взглянула на нее поверх книги – и сказала: «Я немного поплаваю на каноэ, солнце, и скоро вернусь», а потом в последний раз спустилась вниз по лестнице. На следующий день после встречи с Миреллой Винсент добралась на поезде до города, затем пересела на метро в южном направлении, доехала до конечной и пошла на белый песчаный пляж на краю города снимать волны. Было холодно и пасмурно, но холод бодрил. Далеко на горизонте проплывал контейнеровоз. Она думала о матери, а потом, глядя на корабль, неожиданно стала вспоминать одну из последних ночей в отеле «Кайетт», через день или два после встречи с Джонатаном. В ту ночь он ужинал в баре, и они разговаривали, когда вошел еще один гость, с женой. Она не помнила его имя, но ей запомнилась одна деталь из его разговора с Джонатаном: «Я работаю в судоходстве», – сказал он, когда они коснулись темы работы, и ей запало это в память, потому что было очевидно, что он любит свою работу: его лицо буквально сияло, когда он заговорил о ней. Спустя годы, стоя у океана холодным весенним днем, она опустила камеру, чтобы понаблюдать за плывущим кораблем. Получится ли у нее попасть на работу в море? Джеффри – Таиланд, – повторил Джеффри, стоя на борту Neptune Cumberland осенью 2013 года. – Почему ты хочешь поехать в отпуск в Таиланд? – Потому что я там никогда не была, – ответила Винсент. – Да уж, серьезная причина. Просто люди обычно едут домой, когда наконец сходят на берег. – А где мой дом? Я не намекаю ни на какую трагедию, – сказала Винсент, – но сейчас я не чувствую, что на суше у меня где-то есть дом. – Но, я надеюсь, ты не считаешь Neptune Cumberland своим домом? – спросил Джеффри. – Сколько ты уже в море, два месяца? – Три. Три месяца она вставала в своей каюте посреди ночи, чтобы принять душ перед приготовлением завтрака, часами готовила еду в комнате без окон, которая ходила ходуном в непогоду, прогуливалась по палубе под дождем и под солнцем, занималась сексом с Джеффри, работала сверхурочно, возвращалась обессиленной и спала без снов, пока корабль выполнял свой 68-дневный рейс из Ньюарка в Балтимор и Чарльстон, из Чарльстона во Фрипорт на Багамах, из Фрипорта в Порт-Элизабет в ЮАР, потом в Роттердам в Нидерландах и Бремерхафен в Германии, а затем обратно в Ньюарк через Атлантику. Большинство мужчин на корабле – она была среди них единственной женщиной – работали на корабле по шесть месяцев, после чего брали трехмесячный отпуск, и она решила поступить так же. Джеффри улыбнулся, но не посмотрел на нее. Он складывал оригами в виде крохотного лебедя. Винсент сказала, что его каюта мрачновата, и он согласился, поэтому они делали маленьких бумажных лебедей и подвешивали их к карнизу. – У меня были такие романтические представления о мореплавании, – сказал он, – когда я был маленьким. Ну то есть я думал, что посмотрю мир и все в таком духе. Оказалось, что мир везде выглядит примерно одинаково – как серия контейнерных портов. – И все-таки ты здесь. – Все-таки я здесь. Место затягивает. Ты читала книгу, которую я тебе подарил на день рождения? – Он покрутил между пальцами лебедя и вручил его Винсент. – Прочитала уже почти половину. Мне нравится. – Винсент проткнула лебедя иглой из швейного набора, купленного в комиссионном магазине, и протянула через отверстие леску. – Я так и знал. Если ты уже на половине, значит, дошла до места, где они охотятся на птиц? – Да. Мне понравился этот образ. Джеффри подарил ей сборник историй, записанных капитаном и экипажем американского торгового корабля Columbia Rediviva, который совершал кругосветное плавание в конце 18-го века, и в этой книге был образ, навсегда запечатлевшийся у нее в памяти: в последний день 1790 года в двухстах милях от побережья Аргентины в небе собралась стая альбатросов. Члены экипажа на палубе стали забрасывать в океан рыболовные крючки с наживкой из солонины, чтобы втащить на борт птиц, падающих в воду за добычей. – Мне тоже понравилось. Я читал эту книгу в шестнадцать, и после этого у меня появилась навязчивая идея сходить в плавание. – Последний лебедь у него не получался; он нахмурился, разгладил бумагу и начал заново. – Хочешь, расскажу кое-что немного трагичное? – Давай. – Отец однажды сказал мне, что мечтал стать пилотом. Ты спросишь, что в этом трагичного? – Ты говорил, что он работал шахтером. – Винсент встала на стул, чтобы повесить лебедей на карниз для занавесок, который больше ни для чего не годился, потому что окно Джеффри всегда заслоняли ряды контейнеров. – Господи, Джеффри, ты прав, это ужасно. Мечтаешь летать, а в итоге… – Я не хотел жалеть о том, что так и не решился уйти в море. – Абсолютно правильно. – Тебе нравится? – Он сложил еще одного лебедя из оранжевой бумаги, и он вышел слегка кривобоким. – Ты про что, твоего лебедя? – Нет, я про все вообще. Море. Твою жизнь. – Да. – Она поняла это, когда произнесла вслух. – Мне все нравится. Очень нравится. Я никогда не была счастливее. VIII Антижизнь 2015 В своей антижизни Алкайтис идет по неизвестному отелю. За окном возникают новые пейзажи, потому что у него постоянно меняется представление о том, в каком отеле он находится. Он не помнит названия этих мест, но видит их необычайно ярко и в мельчайших подробностях. Допустим, это отель с массивной белой лестницей у стойки регистрации, апартаментами с джакузи, утопленным в пол, и окнами до потолка. В таком случае он видит за окном бледное голубое море на границе с белым небом у ослепительной черты горизонта. – Эти придурки думают, что они воинственные монахи, – говорит Черчвелл, кивая в сторону пяти белых парней, в унисон делающих упражнения в дальнем углу двора. – Носятся с дебильными идеями про кодекс чести. – Ну, наверное, неплохо иметь какой-то кодекс, – отозвался Алкайтис, немного раздосадованный тем, что его заставили выйти из антижизни. – Я понимаю, у человека может быть потребность в порядке, – сказал Черчвелл. – Чувство причастности к чему-то, чувство семьи, допустим, это я все понимаю. Я просто к чему: не надо задвигать про кодекс чести, если ты отбываешь пятьдесят лет за детскую порнографию. У Таита, которому дали срок за детскую порнографию, не было татуировок, когда он появился во Флоренс, – тогда он был бледным мягкотелым парнем в очках и с чистой кожей – но теперь у него на спине появилась маленькая свастика. – У некоторых с рождения есть семья, – сказал он. – Другим приходится искать ее самим. Сцена происходит в кафетерии. Алкайтис, который сам изо всех сил пытается не думать о своей семье, погружается в сон. В антижизни ему нравится еще и то, что в ней нет Таита. Предположим, он в другом отеле, не на материке, с видом на горизонт, а на острове, искусственном острове в виде пальмового дерева, названия которого он уже не помнит. Здесь он видит застоявшуюся воду между пальмовыми листьями и нечто вроде ряда безвкусных коттеджей, поблескивающих в лучах жаркого солнца на противоположном берегу. Ему нравились эти апартаменты. Они были громадными. Винсент по много часов проводила в джакузи. Но нет, теперь начались воспоминания, а не антижизнь. В антижизни нет Винсент. Он чувствует, что важно разделять эти плоскости – памяти и антижизни, но провести между ними границу становится все труднее. Граница размывается. В воспоминаниях кондиционер работал на полную мощность, поэтому Винсент все время мерзла и грелась в горячей ванне, а в антижизни ее не было вовсе. В антижизни он отворачивается от коттеджей и выходит из комнаты в просторный коридор, в котором лежит ковер с замысловатым узором, заходит в темный зеркальный лифт и неожиданно оказывается в лобби отеля «Кайетт», где в кожаных креслах сидят Винсент и Уолтер, ночной управляющий. Это уже воспоминание: они вернулись туда за год до его ареста. Он проснулся в постели один, насколько он помнит, в пять утра и пошел ее искать, а она сидела в лобби с Уолтером. Он запомнил этот эпизод, потому что, когда она подняла глаза, маска на мгновение исчезла, и на миг он увидел на ее лице нечто вроде разочарования. Она была не рада ему. Но дальше воспоминания и антижизнь расходятся, потому что в реальности он завел мучительно натянутый разговор о джетлаге, а в антижизни его взгляд упал на вид за окном – было слишком светло для пяти утра в Британской Колумбии, слишком ярко светило солнце – и внезапно он оказался в Дубае, на острове с пальмами, смотрел на дома по ту сторону узкого залива, а потом лобби пустело. Есть ли у других заключенных своя антижизнь? Алкайтис разглядывал их лица, пытаясь найти ответ. Раньше другие люди никогда не вызывали у него такого пристального интереса. Он даже не знает, как спросить. Но он видит, как они смотрят вдаль, и ему становится любопытно, куда они мысленно уносятся. – Ты никогда не думал о параллельной вселенной? – спросил он у Черчвелла примерно в начале 2015-го. Подобные мысли посещали его на свободе, но казались откровенно нелепыми, зато сейчас они все притягательнее. Строго говоря, Черчвелл не был его другом, но они часто ели за одним столом и входили в некое подобие союза людей, которые уже никогда не выйдут на свободу, а также союза жителей Нью-Йорка. Такие объединения называют машинами, и Алкайтису это нравится. «Мы все здесь в одной машине», думает он порой, ощущая легкий намек на братство рядом с Черчвеллом или другими пожизненно осужденными, хотя, конечно, никогда не говорит об этом вслух, к тому же подобные мысли угнетают. («Мы все здесь в одной машине, которая заглохла и больше никогда никуда не поедет».) Черчвелл, надо полагать, тоже слышал об идее параллельной вселенной и прочих вещах, он ведь только и делает, что читает книги и пишет письма. Черчвелл был кристально честным двойным агентом, работавшим на ЦРУ и КГБ, и решил использовать пожизненный срок, чтобы наверстать с чтением.