Премьеры военных фильмов обычно приурочивались к датам начала и окончания Великой Отечественной. «Семнадцать мгновений весны» поспели к сроку, несмотря на то, что Лиозновой пришлось выбивать дополнительные средства из-за перерасхода. Но картины не вышла ни к 9 мая, ни к 22 июня. И причиной тому была вовсе не «нерадивость» киношников. Фильм получился не только антифашистским, но и в значительной мере антиамериканским, а в июне 1973 года Брежнев как раз отправился с визитом в США (президент Никсон побывал в Советском Союзе в 1972-м). На кону стояла не просто «разрядка международной напряжённости», но предотвращение угрозы ядерной войны. Поэтому премьеру отложили ровно настолько, чтобы кэмп-дэвидские соглашения успели сойти с первых полос газет. Первую серию показали 11 августа. На следующее утро все только о ней и говорили. Не знавшие, о чём речь ужасно огорчались — пропустили что-то интересное, а его в те поры на телеэкране было не так чтоб очень уж много. Начиная со второй серии, страна прильнула к экранам телевизоров почти на две недели — последнюю показали 24 августа. Милицейские сводки действительно победоносно рапортовали о снижение количества происшествий. А как могло быть иначе? Какие уличные грабежи, какие квартирные кражи, если улицы пусты, поскольку 80 миллионов советских граждан сидят по домам как приклеенные?! «Мгновения» попросту лишили грабителей поля деятельности. Впрочем, преступники — тоже люди, у них тоже были телевизоры… Верить никому нельзя. Мне — можно Одна из многочисленных легенд, порождённых картиной, гласит что дорогой Леонид Ильич, ещё не досмотрев фильм до конца, приказал выяснить, где сейчас Штирлиц. Даже если в действительности этого не было, легенда возникла не на пустом месте — «Семнадцать мгновений весны» публика почти единодушно восприняла как фильм почти документальный. И у неё были все основания для того, чтобы «обмануться». Вопреки флуктуирующему по интернету мнению «диванных кинокритиков», Татьяну Лиознову никто не заставлял включать в картину кинохронику военного времени. Это было её собственное решение, поддержанное главным оператором Петром Катаевым и художником-постановщиком Борисом Дуленковым. Поначалу в Красногорск, где и по сию пору располагается Государственный архив кинофотодокументов, они ездили втроем. Но вскоре Татьяна Михайловна поняла, что эти просмотры необходимы всей съёмочной группе, включая актеров. Сколько километров пленки они отсмотрели уже и не сосчитать, отбор хроникального материала для картины занял больше двух месяцев. Результат стоил затраченных усилий. Стилизация под документ, усиленная отбивками по датам, выдержками из «личных дел», разнообразной «информацией к размышлению», давала создателям фильма право сделать зрителя не наблюдателем, а свидетелем разворачивавшихся на экране событий. Да, хронометраж происходящего по дням и часам задан достаточно условно. И личные дела сотрудников Главного управления имперской безопасности выглядели иначе. И характеристики на членов НСДАП включали в себя другие параметры. И информация к размышлению порой грешит неточностями. Но иллюзия приобщения зрителя к высшим тайнам Второй мировой работает даже сейчас, когда, не выходя из дома, за два клика можно добраться до несметного числа архивов, мемуаров и научных исследований. А тогда, в начале 70-х, эффект полного погружения в историческую реальность был, практически, стопроцентным. Некоторых это даже раздражало. Например, известный писатель и сценарист Григорий Бакланов, боевой офицер, дошедший со своим артполком до Будапешта и Вены, впоследствии ставший одним из наиболее ярких представителей так называемой «лейтенантской прозы», укорял Татьяну Лиознову в том, что по фильму выходит, будто войну выиграла наша разведка, тогда как на самом деле главная тяжесть легла на солдатские плечи. Григорий Яковлевич считал несправедливым, что подлинные герои войны, её чернорабочие, лишь мелькают на полустёртых кадрах кинохроники, теряющихся в глубокой тени, отбрасываемой блистательно-аристократичным Штирлицем. Тем более, что про боевые действия художественных картин такого масштаба, как «Семнадцать мгновений» не снимали. То, что Штирлиц — тоже солдат, только воюющий на фронте, который принято называть невидимым, яростный защитник «окопной правды» так, похоже, и не признал, но, как видим, иллюзии достоверности поддался и он. Если изъять «Семнадцать мгновений весны» из документальной оправы, получится обычный фильм в духе военных приключений. Увлекательный, но недостаточно динамичный для такого жанра: темп раскручивания сюжета сильно подтормаживают тяжкие раздумья, то и дело одолевающие главного героя. Однако, если перед нами не «боевик», а «документальный военный детектив», то всё становится на свои места. Зритель прекрасно понимает, что повествование в режиме реального времени — вот совещание в бункере фюрера, вот приём по случаю его дня рождения, а вот инспекционная поездка на фронт Германа Геринга — требует неспешности и обстоятельности. В том числе и в размышлениях: Штирлиц идёт по коридору, печёт картошку, прогуливается по залам музея природоведения. Впрочем, стилистика документальности позволяла, помимо прочего, ещё и отправить послание наиболее прозорливой части публики. Не будем забывать, что съёмки картины были инициированы Комитетом государственной безопасности, прилагавшим немало усилий для поддержания имиджа страны. Аналогия была достаточно прозрачна — в начале 70-х великие державы, как и в победном сорок пятом, заняты поисками взаимоприемлемых условия мирного сосуществования, и разведке в этой игре отводится далеко не последняя роль. Хельсинкское соглашение 1975 года — едва ли не самое убедительное тому подтверждение. Можешь добавлять немного русской брани Радистка Кэт — образ абсолютно литературный, созданный безудержным воображением Юлиана Семёнова. Ни о каких реальных прототипах в строгом значении этого слова, и речи нет. И всё-таки существовала женщина, подарившая экранной Кате Козловой если не биографию, то, во всяком случае, характер. С разведчицей-нелегалом Анной Филоненко кураторы фильма познакомили Лиознову ещё до начала съёмок. Радисткой она по основной своей специальности не была, хотя радиодело знала в совершенстве — в 1941 году Анну, тогда ещё Камаеву, готовили к подпольной работе в Москве, если бы город пришлось оставить. Группе девушек, в которую она входила, предстояло осуществить головоломную операцию по ликвидации фюрера. Когда врага от столицы отбросили, Анну несколько раз забрасывали в немецкий тыл в составе диверсионных групп. Вскоре её перевели в службу внешней разведки и в 1944 году отправили со спецзаданием в Мексику. Через два года Анна Камаева вернулась на родину и спустя некоторое время вышла замуж за своего коллегу Михаила Филоненко. Их первенец Павел появился на свет в Москве без всяких приключений. А вот дочь Машу Анна рожала уже в Харбине, добросовестно крича по-чешски — согласно легенде, семья выдавала себя за политэмигрантов, бежавших из социалистической Чехословакии. Девочку потом даже крестили в католическом храме. В Китае чета Филоненко проработала три года. Следующим «пунктом назначения» для них стала Бразилия, где родился их третий ребенок — Иван. И на этот раз Анне не изменили выдержка и хладнокровие — разведчица ничем себя не выдала. Деятельность супругов в Латинской Америке была весьма успешной, но из-за тяжелой болезни Михаила им пришлось вернуться. Операция по выводу наших разведчиков из игры была разработана самым тщательным образом, чтобы не повредить агентурной сети, созданной ими в Латинской Америке. Их дети только в Союзе узнали, кто они на самом деле, а профессию родителей от них ещё долго держали в тайне. Выбор Екатерины Градовой на роль Кэт оказался снайперски точным — актриса филигранно выстроила психологическую канву образа, опираясь на бесценные советы Анны Федоровны. За судьбой Кати, сдерживая слёзы, следила вся страна. Лиознова впоследствии вспоминала, как по окончании одной из серий ей дозвонились работницы какой-то ткацкой фабрики. Самой Татьяны Михайловны дома не было, и женщины насели на её маму, умоляя сказать только одно — закончится ли история Кэт благополучно, а то все переживают настолько, что работа в цеху стоит. Пастор Шлаг или светлый образ его… Ростиславу Яновичу Плятту досталась в картине, пожалуй, самая сложная задача — сыграть священника, являющегося положительным героем. Актёру пришлось мобилизовать всё своё недюжинное дарование на поиск нужных красок. Он был, можно сказать, первопроходцем — подобных прецедентов советское кино не знало. Служители церкви, независимо от конфессии, представали перед зрителями, в лучшем случае в гротесково-комическом виде, в худшем выставлялись махровыми мракобесами и отъявленными негодяями. Ростислав Плятт сыграл эту роль с таким мастерством, что его пастор получился едва ли не самым человечным и душевным персонажем телесаги. Тому, что Шлаг мгновенно покорил сердца зрителей, удивляться не приходится. Восторги отечественной критики тоже вполне объяснимы. Потрясает другое — восхищение, которое вызвал экранный пастор у своих «коллег», заслужив немало тёплых слов от протестантских священнослужителей. Они не только извинили создателей фильма за такую странность, как объявление пастора католическим священником (так указано в справке, которую зачитывают Айсману), тогда как по всем законам логики и разума ему полагается быть протестантским. В своих симпатиях к Шлагу они дошли до того, что наперебой стали предлагать кандидатуры возможных его прототипов. Кто-то называл пастора Пауля Шнайдера, выступившего против фашистов еще в 1933-м. Его несколько раз арестовывали, но всё же выпускали, надеясь на то, что он «перевоспитается». Тщетно. В 1939 Пауль Шнайдер погиб в Бухенвальде. Кто-то полагал, что это пастор Мартин Нимёллер, которого антифашистские проповеди привели в Дахау. По счастью, он уцелел и дожил до освобождения лагеря американцами. Но более всего сходства со Шлагом обнаруживают в судьбе пастора Дитриха Бонхоффера, имевшего немалый вес в международных религиозных и политических кругах. Когда война ещё была в самом разгаре, он ездил в Швецию и Швейцарию с целью убедить клерикальных иерархов объединить усилия католической и протестантской церквей в борьбе с фашизмом. В 1943 его арестовали и, продержав два года в застенках гестапо, казнили в самом конце войны. Несмотря на явные совпадения с биографиями реальных служителей церкви, пастор Шлаг персонаж вымышленный. Но «прообраз» у него всё-таки был. Юлиан Семёнов наделил Шлага умом, обаянием, остроумием и логикой мышления своего друга — известного литературоведа и литературного критика Льва Аннинского. По воспоминаниям Льва Александровича, он однажды зашёл к писателю в гости, тот предложил ему разыграть в лицах диалог между Штирлицем и Шлагом и записал его на диктофон. Выбор писателем собеседника был не случаен — Аннинский в то время работал в Институте философии и христианское богословие входило в круг его профессиональных интересов. Многое из этой беседы Семёнов потом включил в свой роман. Когда книга вышла из печати, он подарил своему «соратнику» экземпляр с дарственной надписью: «Лёвушке — пастору Шлагу». А вас, Штирлиц, я попрошу остаться Вскоре после выхода фильма на Центральное телевидение пришло письмо от экипажа одного из кораблей Тихоокеанского флота, адресованное сразу и Юлиану Семёнову, и Татьяне Лиозновой: «Одни утверждали, что полковник Исаев вымышленный герой, другие — что подлинный. Просим вас написать единственно правильный ответ на наш спор». И годы спустя почти на каждой творческой встрече читатели задавали Юлиану Семёнову вопрос о том, существовал ли Штирлиц на самом деле. И искренне огорчались, узнав, что это образ собирательный. Однако отправной точкой для фантазии писателя послужил вполне реальный документ. В начале 60-х писатель, собирая материалы для другого романа, случайно наткнулся в одном из архивных дел, относящихся к началу 20-х годов, на сообщение, полученное военным министром Дальневосточной республики Василием Блюхером от Павла Постышева, занимавшего тогда пост члена реввоенсовета Приамурской области. Текст донесения гласил: «Сегодня перебросили через нейтральную полосу замечательного товарища от ФЭДа: молод, начитан, высокообразован. Вроде прошел нормально». ФЭД — это, конечно же, Дзержинский, а значит, сомневаться в том, что речь идёт о разведчике-нелегале, не приходится. Коротенькая записка засела в памяти Семёнова. Впоследствии он установил, что тот «замечательный товарищ» благополучно добрался до занятого японцами Владивостока и устроился корреспондентом в одну из белогвардейских газет. Очень удобное прикрытие для сбора информации. Жизнь Штирлица в границах «Семнадцати мгновений весны» не составлена из фрагментов биографий разных людей. И не только потому, что никто из наших разведчиков таких высоких званий в иерархии немецкой разведки не достигал. Это, кстати говоря, было бы просто невозможно — вопрос чистоты происхождения нацисты считали первостепенным, так что у всех, кто поднимался в высшие эшелоны руководства, проверяли родословную на протяжении, как минимум, последних ста лет. Но главное, большая часть информации, имеющей непосредственное отношение к дезавуированию операции «Sunrise», как она называлась у американцев, или «Crossword», как ее именовали англичане, не подлежит рассекречиванию до сих пор, значит, доступа к ней Юлиан Семёнов, при всех его связях, иметь не мог. Ему приоткрывали лишь верхушку айсберга. Однако и работа в архивах, и беседы с кадровыми разведчиками служили для писателя не столько кладезем конкретных фактов, сколько энергобатареей, от которой питалась его поистине неуёмная фантазия. Завистники, недостатка в которых у Семёнова никогда не было, острили — зачем ему архивы, ему собственного воображения хватает. Доля истины в этой шутке есть — если бы Юлиан Семёнович строил Штирлициану на фрагментах биографий реальных разведчиков, прототипов главного героя можно было бы вычислить более-менее точно. Но Семёнов был не историком-популяризатором, а писателем. Власть факта не являлась для него непреложной, и возможность хитро закрутить сюжет в его глазах выглядела куда заманчивей, чем необходимость скрупулёзно следовать истине. В его воображении реальные истории наслаивались одна на другую, дробились и перетасовывались, чтобы в итоге сплавиться в биографию штандартенфюрера СС фон Штирлица Макса Отто. Образ получился настольно живым, что мириться с его «сконструированностью» не хочется даже спустя десятилетия после выхода картины. По мере открытия новых имен в истории советской разведки, и обычные зрители, и киноведы, и профессиональные историки не оставляют попыток вычленить из «биографии» Штирлица эпизоды, имевшие место в жизни реально существовавших людей. Например, в личном деле Штирлица указано, что он является чемпионом Берлина по теннису. Среди наших разведчиков был профессиональный теннисист. Правда, успехи Александра Короткова в этом виде спорта были несколько скромнее, и достигнуты были в Москве. До войны Александр Михайлович работал во Франции и даже сумел поучиться в Сорбонне. В Берлин Коротков попал только в 1940 году в качестве 3 секретаря советского полпредства, а на самом деле — заместителя руководителя легальной резидентуры. После нападения Германии на СССР был возвращён на родину и занимался подготовкой разведчиков-нелегалов. Друживший с Семёновым генерал-майор КГБ Вячеслав Ервандович Кеворков полагал, что к Штирлицу «наиболее близок именно Коротков, действительно работавший во время войны в Германии». Александр Коротков Тихонова-Штирлица не раз упрекали за излишнюю сдержанность, даже холодность. Легендарному Киму Филби приписывают неутешительный вердикт — с таким сосредоточенным выражением лица Штирлиц не продержался бы и дня. С другой стороны, имеются свидетельства, что именно таким был в жизни советский резидент Норман Бородин, работавший в Германии до прихода Гитлера к власти, а потом переброшенный во Францию. Семёнов был с ним лично знаком. На первую встречу с писателем Норман Михайлович взял своего тогдашнего подчинённого — Кеворкова. Впоследствии Вячеслав Ервандович вспоминал, что Семёнов был очень дотошен, старался выудить из своего собеседника как можно больше мелочей, бытовых деталей. Бородин-то и рассказал Юлиану Семёновичу о том, как переживала его жена Татьяна — она ждала ребёнка и очень волновалась, сможет ли кричать по-французски. «Я те слова пропустил тогда мимо ушей, — признавался Кеворков, — а когда увидел в фильме сцену, где Кэт разговаривает об этом с мужем и Штирлицем, просто ахнул: «Вот это настоящее, писательское! То, что Толстой умел делать — тщательно собирать детали и потом удачно и к месту их использовать». Справедливости ради отметим, что у советской разведки был «свой человек» в Главном управлении имперской безопасности, причём на весьма важной позиции. Потому и оперативный псевдоним ему присвоили Breitenbach, то есть «полноводный поток». Гауптштурмфюрер СС Вилли Леман, истинный ариец, не обладавший, в отличие от Штирлица, ни спортивным сложением, ни аристократической внешностью, курировал вопросы безопасности в сфере военного строительства и оборонной промышленности. Герра Лемана никто не вербовал — он сам вышел на советскую резидентуру, агентом которой случайно оказался друг его юности. И работал не ради денег. Через него шла ценная информация об оснащении немецкой армии, производстве различных видов вооружения и техники. «Брайтенбах» был одним из тех, кто сообщил дату вторжения Германии в Советский Союз. К разоблачению успешно работавшего агента привела роковая случайность. Радист Ганс Барт попал в больницу и под наркозом во время операции наговорил, что называется, лишнего. Врачи доложили по инстанции, едва оправившегося Барта арестовали и под пытками он не выдержал. Отголоски этих событий явственно прослеживаются в истории Кэт. В конце 1942 года Лемана арестовали. Он исчез без следа — никаких документов в архивах гестапо не сохранилось, вероятно, они были уничтожены, чтобы никто, кроме самого узкого круга посвященных не узнал, что в рядах политической полиции работал предатель. Вдове Лемана сообщили, что её муж погиб, случайно выпав из вагона поезда. Она так никогда и не узнала правды. Как я вас перевербовал за пять минут без всяких фокусов Феномен любви к «Семнадцати мгновениям весны» в истории советского кинематографа не имеет себе равных. После первого показа на телевидение полетели письма, в которых зрители, во-первых, сетовали на то, что такой замечательный фильм показывают летом, когда все в отпусках (страда на дачных и садовых участках в самом разгаре, а телевидения там нет), а во-вторых, в неудобное время — 19.30, когда большинство работающих граждан до дому еще не добралось. Те, кто успевал приехать домой к началу, тоже выражали недовольство, поскольку приходилось откладывать ужин — жёны, бросив готовку, устраивались у экранов, но даже, если еда была на столе, всё равно было невозможно смотреть картину с вилкой в одной руке и чашкой чая в другой. С той поры фильм засмотрен буквально до дыр, выучен практически наизусть до последнего кадра, разобран на цитаты, которые до сих пор в ходу. По количеству анекдотов Штирлиц на три корпуса опередил не имевшего прежде конкурентов Чапаева, их количество, по разным подсчётам, колеблется от двух до пяти с половиной тысяч. Лев Аннинский, следивший за творчеством своего друга ещё и как профессиональный литературный критик, поначалу укорял Семёнова в том, что цикл о Штирлице создавался им исключительно из желания потрафить читательским вкусам. Юлиан Семёнович действительно очень заботился о «читабельности» своих произведений и писал так, что «и не захочешь, а прочтёшь». Однажды Льву Александровичу, заядлому туристу, пришлось проситься на ночлег в какой-то богом забытой деревеньке. Постучал в окошко крайней избы, а из комнаты звук телевизора — в очередной раз «Семнадцать мгновений» показывают. Хозяйка, разозлённая, что её от кино оторвали, приютить отказалась. Аннинский, в надежде уговорить женщину, сослался на знакомство с Семёновым, а та возьми и спроси: «Ну, если ты его знаешь, то скажи тогда, где сейчас Штирлиц?» «На своём посту» — ответил нежданный гость и получил от хозяйки дома и стол, и кров. После этого случая отношение Аннинского-критика к Штирлицу изменилось: «…Я подумал, что Юлиан, наверное, прав. Народ принял этого Штирлица в свой синодик и правильно сделал. Потому что у него была уникально разработана система выживания человека в предельном режиме. Там, где герой должен был сломаться и потерпеть поражение, у него находятся сверхсилы, чтобы удержаться. На то он и Штирлиц». С восторгами советского времени всё понятно: и те, кто создавал картину, и те, кто её курировал от известного ведомства, хотели, чтобы зритель гордился своей страной, и успешно этой цели достигли. Не нужно быть психологом, чтобы понимать — гордиться чем-либо куда приятней, чем презирать и ненавидеть. Но как объяснить живучесть «Мгновений» в новые времена, когда с интересом и увлеченностью его смотрят те, кто родился на излёте 80-х и потом, когда никакого СССР уже не было, зато желающих всё советское выкрасить исключительно в чёрный цвет — хоть пруд пруди? После каждого телепоказа «Мгновений» новоявленные «критики» и «историки», с видом профессионалов, имеющих доступ к высшим государственным тайнам, с энтузиазмом, достойным лучшего применения, принимаются доказывать, что никакого отношения к действительности фильм не имеет, что в нем отражены реалии не Германии 40-х годов, а Советского Союза времён 30-х, что о переговорах союзников с немцами за спиной СССР сообщали не бравые советские разведчики, а завербованные агенты, продававшие информацию за бешенные деньги, причём не только нашей разведке. Все недочёты картины снова и снова разбираются чуть ли не по секундам. Пересчитана вся советская сантехника, плохо справившиеся с ролью немецкой, учтены все обручальные кольца, надетые не на те пальцы не тех рук, с точностью до метра зафиксированы все топографические несоответствия. Вот как недобросовестные кинематографисты обманывали доверчивого советского зрителя! Но больше всего нареканий вызывал, конечно же, главный герой. И дело было не только в том, что Штирлиц не мог быть таким, сяким или разэтаким. Главное, он вел двойную жизнь, верой и правдой служа «империи зла». Похвала от товарища Сталина — «Что касается моих информаторов, то, уверяю вас, они очень честные и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно и многократно проверены на деле» — в их глазах выглядела самым тяжким обвинением из всех возможных. Вывод из всего этого делается однозначный — с теми, кто продолжает смотреть и любить «Семнадцать мгновений весны» что-то не так. Их подозревали либо в маниакальности, либо в фанатизме. В пылу полемики господа обличители начисто забывали, что перед ними фильм художественный, а не документальный, а, следовательно, история в нем рассказанная, не обязана соответствовать исторической действительности. Они тоже подпали под магию, сотворённую Татьяной Лиозновой и её соратниками. Кинокритик Виктор Дёмин, один из тех немногих, кто сразу по выходе фильма сделал серьёзнейший разбор его достоинств и недостатков, воздержавшись от неумеренных восторгов, недоумевал по поводу того, «…как могло случиться, что перед нами разом и детектив, и не детектив, и любование документом, и весьма неточное его использование, а кроме того, и просто попытки документализировать чистый вымысел». Проанализировав картину со всех сторон, Дёмин приходит к заключению, на первый взгляд, парадоксальному: «Не в том ли дело, что она разом и серьезна и грешит облегченностью, то есть адресуется и взыскательному и крайне нетребовательному зрителю? <…> Или телевизионный эпос невольно возродил слитность, нерасчлененность древнего, исконно эпического мышления, когда реальные события истории объяснялись вмешательством мифических персонажей и удивительные поэтические прозрения шли бок о бок с предрассудками и суевериями?» Что ж, фильм «Семнадцать мгновений весны» достоин того, чтобы рассматривать его как современную реинкарнацию одного из древнейших мифов человечества о вечной борьбе Добра и Зла — Георгий Победоносец в очередной раз побеждает Дракона. Глава 9 «Вариант Олега»