Отдышавшись, Хоттабыч смиренно спросил: — Чего бы тебе хотелось сейчас, о драгоценнейший зрачок моего глаза? — Будто не знаешь? Избавиться от бороды! — Увы, — сокрушённо ответствовал старик, — я ещё бессилен выполнить это твоё желание. Но нет ли у тебя какого-нибудь желания? Скажи, и я его в тот же миг исполню. — Побриться!.. И как можно скорее! Спустя несколько минут они были в парикмахерской. Ещё минут через десять усталый мастер высунулся из распахнутых дверей мужского зала и крикнул: — Очередь! Тогда из укромного уголка подле самой вешалки вышел и торопливо уселся в кресле мальчик с лицом, закутанным в драгоценную шёлковую ткань. — Прикажете постричь? — спросил парикмахер, имея в виду причёску мальчика. — Побрейте меня! — ответил ему сдавленным голосом мальчик и снял шаль, закрывавшую его лицо по самые глаза. VII. БЕСПОКОЙНЫЙ ВЕЧЕР Хорошо, что Волька не был брюнетом. У Жени Богорада, например, щёки после бритья стали бы отсвечивать синевой. А у Вольки, когда он вышел из парикмахерской, щёки ничем не отличались от щёк всех сверстников. Шёл уже восьмой час, но ещё было совсем светло и очень жарко. — Нет ли в вашем благословенном городе лавки, где продают шербет или подобные шербету прохладительные напитки, дабы смогли мы утолить нашу жажду? — спросил Хоттабыч. — А ведь верно! — подхватил Волька. — Хорошо бы сейчас холодненького лимонаду или крюшону! Они зашли в первый попавшийся павильон фруктовых и минеральных вод, сели за столик и подозвали официантку. — Пожалуйста, две бутылки лимонной воды, — сказал Волька. Официантка кивнула головой и пошла к стойке, но Хоттабыч сердито окликнул её: — А ну, подойди-ка поближе, недостойная прислужница! Мне не нравится, как ты ответила на приказание моего юного друга и повелителя. — Хоттабыч, перестань, слышишь! Перестань… — зашептал было Волька. Но Хоттабыч ласково закрыл ему рот своей сухой ладошкой: — Не мешай хоть мне вступиться за твоё достоинство, если сам ты, по свойственной тебе мягкости, не выбранил её… — Ты ничего не понял!.. — не на шутку испугался Волька за официантку. — Хоттабыч, я же тебе русским языком говорю, что… Но тут он вдруг с ужасом почувствовал, что лишился дара речи. Он хотел броситься между стариком и всё ещё ничего не подозревавшей девушкой, но не мог пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Это Хоттабыч, чтобы Волька ему не мешал в том, что он считал делом своей чести, легонько прищемил большим и указательным пальцами левой руки мочку Волькиного правого уха и тем обрёк его на молчание и полную неподвижность. — Как ты ответила на приказание моего юного друга? — повторил он, снова обращаясь к официантке. — Я вас не понимаю, гражданин, — вежливо отвечала ему девушка. — Приказания никакого не было. Была просьба, и я пошла её выполнять. Это во-первых. А во-вторых, у нас не принято «тыкать». У нас принято обращаться к незнакомым людям на «вы». И меня удивляет, что вам это неизвестно, хотя это известно любому культурному советскому человеку. — Ты что ж, учить меня хочешь? — вскричал Хоттабыч. — На колени! Или я превращу тебя в пыль!.. — Стыдитесь, гражданин! — вмешалась кассирша, наблюдавшая за этой возмутительной сценой, благо посетителей, кроме Вольки с Хоттабычем, в павильоне не было. — Разве можно так хулиганить, тем более в ваши годы! — На колени! — прорычал вне себя Хоттабыч. — И ты на колени! — указал он перстом на кассиршу. — И ты! — крикнул он второй официантке, спешившей на помощь своей подруге. — Все три немедленно на колени и молите моего юного друга, чтобы он вас помиловал! С этими словами он вдруг стал расти в размерах, пока не достиг головою потолка. Это было страшное и удивительное зрелище. Кассирша и вторая официантка упали в обморок от ужаса, но первая официантка, хоть в побледнела, спокойно сказала Хоттабычу: — Стыдитесь, гражданин! Ведите себя, как полагается в общественном месте… И если вы порядочный гипнотизёр… Она думала, что старик проделывал над ними опыты гипноза. — На колени! — снова проревел Хоттабыч. — Я кому говорю, — на колени?! За три тысячи семьсот тридцать два года его жизни это был первый случай, когда обыкновенные смертные осмеливались ослушаться его приказаний. Хоттабычу казалось, что это роняет его в глазах Вольки, а ему страшно хотелось, чтобы Волька уважал его и ценил его дружбу. — Падай ниц, о презренная, если тебе дорога жизнь! — Об этом не может быть и речи, — отвечала дрожащим голосом храбрая официантка. — Это за границей, в капиталистических странах, работники общественного питания вынуждены выслушивать всякие грубости от клиентов, но у нас… И вообще непонятно, чего вы повышаете голос… Если есть жалоба, можете вежливо попросить у кассирши жалобную книгу. Жалобная книга выдаётся по первому требованию… Наш павильон, знаете ли, посещают самые известные гипнотизёры и иллюзионисты, но никогда ничего такого себе не позволяли. Правильно я говорю, Катя? — обратилась она за подружкой к подруге, которая уже успела прийти в себя. — Тоже выдумал, — отвечала Катя, всхлипнув, — на колени становиться! Безобразие какое!.. — Вот как?! — окончательно разошёлся Хоттабыч. — Так вот до чего доходит ваша дерзость?! Ну что ж, вы сами того хотели! Привычным жестом он выдрал из своей бороды три волоска и отнял левую руку от Волькиного уха, чтобы разорвать их на мельчайшие части. Но стоило лишь Хоттабычу оставить Волькино ухо в покое, как Волька, к великой досаде старика, вновь обрёл дар речи и свободу в распоряжении своим телом, Первым делом он схватил Хоттабыча за руку: — Что ты, Хоттабыч! Что ты задумал! — Я задумал наказать их, о Волька. Поверишь ли, стыдно признаться: сначала я хотел их поразить громом. Поражать людей громом — ведь это по силам любому самому завалящему ифриту!.. Тут Волька, несмотря на серьёзность положения, нашёл в себе мужество вступиться за науку. — Удар грома… — сказал он, лихорадочно размышляя, как отвести беду, нависшую над бедными девушками, — удар грома никого поразить не может. Поражает людей разряд атмосферного электричества — молния. А гром не поражает. Гром — это звук. — Не знаю, — сухо отозвался Хоттабыч, не желавший опускаться до споров с неопытным юнцом. — Не думаю, чтобы ты был прав. Но я передумал. Я не поражу их громом. Лучше я превращу их в воробьёв. Да, пожалуй, в воробьёв. — Но за что? — Я должен наказать их, о Волька, Порок должен быть наказан. — Не за что наказывать! Слышишь! Волька дёрнул Хоттабыча за руку. Тот уже собрался порвать волоски: тогда было бы поздно. Но волоски, упавшие было на пол, сами по себе вновь очутились в тёмной шершавой ладошке Хоттабыча. — Только попробуй! — закричал Волька, заметив, что старик снова собрался порвать волоски. — Ах, так!.. Тогда и меня превращай в воробья! Или в жабу! Во что угодно превращай! И вообще считай, что на этом наше знакомство закончено! Мне решительно не нравятся твои замашки. И всё! Превращай меня в воробья! И пусть меня сожрёт первая попавшаяся кошка! Старик опешил: — Разве ты не видишь, что я хочу это сделать, чтобы впредь никто не смел относиться к тебе без того исключительного почтения, которого ты заслуживаешь своими бесчисленными достоинствами! — Не вижу и не желаю видеть! — Твоё приказание для меня закон, — смиренно отвечал Хоттабыч, искренне недоумевавший по поводу непонятной снисходительности своего юного спасителя. — Хорошо, я не буду превращать их в воробьёв. — И ни во что другое! — И ни во что другое, — покорно согласился старик и всё же взялся за волоски с явным намерением порвать их. — Зачем ты хочешь рвать волоски? — снова всполошился Волька. — Я превращу в пыль все товары, и все столы, и всё оборудование этой презренной лавки! — Ты с ума сошёл! — вконец возмутился Волька. — Ведь это государственное добро, старая ты балда! — Да позволено мне будет узнать, что ты, о бриллиант моей души, подразумеваешь под этим неизвестным мне словом «балда»? — с любопытством осведомился Хоттабыч. Волька покраснел, как морковка. — Понимаешь ли… как тебе сказать… э-э-э… Ну, в общем, «балда»-это что-то вроде мудреца. Тогда Хоттабыч решил запомнить это слово, чтобы при случае блеснуть им в разговоре.