– пришел в восторг Анти-Кавурма, но никто его шутку не поддержал, и снова воцарилось молчание, длившееся на сей раз еще дольше. Армануш откинулась на спинку стула. В ночной тишине она слышала, как размеренно дышит отец, как ворочается в постели бабушка. Она потихоньку стала съезжать куда-то вбок. С одной стороны, ей хотелось просидеть тут до утра и сполна испытать все прелести бессонной ночи, а с другой – тело жаждало лечь в постель и забыться глубоким сном. Она догрызла яблоко. Мысль о задуманном опасном плане вызвала прилив адреналина. Но Армануш все же потушила настольную лампу, остался только слабый свет от монитора. Она уже почти вышла из «Кафе Константинополь», но вдруг на экране всплыла строчка текста: Как далеко не зашла бы ты в поисках себя, дорогая Мадам Душа-Изгнанница, пожалуйста, будь осторожна и не давай себя в обиду туркам. Это был Барон Багдасарян. Глава 7 Пшеница Асия Казанчи проснулась часа два назад, но все еще лежала в постели под одеялом из гусиного пуха и прислушивалась к мириадам голосов, которыми может звучать только Стамбул. При этом она тщательнейшим образом разрабатывала в уме тезисы своего Личного нигилистического манифеста. Параграф 1. Если ты не видишь причин любить свою жизнь, не притворяйся, что ты ее любишь. Поразмыслив над этим тезисом, Асия решила, что он достаточно хорош, чтобы открывать ее манифест, и перешла к обдумыванию второго параграфа. Но вдруг с улицы донесся резкий визг тормозов. Послышалось, как водитель благим матом кроет какого-то пешехода, который вдруг возник посреди проезжей части и пытался перейти перекресток по диагонали, да еще на красный свет. Водитель все орал и орал, пока голос его не слился с городским гулом. Параграф 2. Подавляющее большинство людей никогда не думают, а те, кто думает, никогда не становятся большинством. Выбирай, за какую команду ты играешь. Параграф 3. Не можешь выбрать – просто существуй. Стань грибом или растением. – Не верю своим глазам! Я к тебе полчаса назад заходила, и ты даже позы не поменяла. Лентяйка, сколько можно валяться в постели? Это тетушка Бану заглянула в комнату, не удосужившись даже постучать. На ней был броский платок столь ослепительно-красного цвета, что издали голова ее походила на огромный спелый помидор. – Мы уже целый самовар чая выпили, пока ждали, когда ваше королевское величество соизволит пожаловать к столу. Все, подъем! Чувствуешь запах? Это жареный суджук! Ты что, есть не хочешь? Она захлопнула дверь, не дожидаясь ответа. Асия натянула одеяло до самого подбородка, повернулась на бок и чуть слышно пробормотала: – Параграф четыре. Если тебя не интересуют ответы, не задавай вопросов. Слышно было, как они там хлопочут над воскресным завтраком. Все звуки такие привычные. Вот капает вода из самоварного краника, в кастрюле бешено кипят семь яиц, ломтики суджука шипят на сковородке, а еще кто-то постоянно переключает телевизионные каналы с мультиков на попсу, а потом на местные и международные новости. Асия не глядя знала, кто что делает: бабушка занимается самоваром, а тетушка Бану жарит суджук, ведь, выдержав сорокадневный пост и торжественно объявив себя гадалкой, она вновь обрела свой небывалый аппетит. Еще Асия наверняка знала, что каналы переключает тетушка Фериде, все никак не может ни на чем остановиться, ведь шизофреническая паранойя позволяет вместить сразу все: и мультики, и попсу, и новости. У нее и в жизни так было: за столько дел бралась, но так ни в чем и не преуспела. Параграф 5. Если у тебя нет причин или возможности в чем-то преуспеть, упражняйся в искусстве становления. Параграф 6. Если у тебя нет причин или возможности упражнятьcя в искусстве становления, то просто будь. – Асия!!! Дверь со стуком распахнулась, и тетушка Зелиха ворвалась в комнату, сверкая округлившимися зелеными, как нефрит, глазами. – Сколько еще слать эмиссаров, чтобы ты наконец соизволила к нам присоединиться? Параграф 7. Если у тебя нет причин или возможности просто быть, то терпи. – Асия!!! – Ну что??? – Асия высунула из-под одеяла голову, ее смоляные кудри дыбились от ярости. Она вскочила и изо всех сил пнула стоявшие у кровати сиреневые тапочки. По одной она промазала, а вот другую запустила-таки прямо на комод. Тапочка стукнулась о зеркало и шмякнулась на пол. Асия подтянула спадавшие с талии пижамные штаны, что выглядело немного комично и, по правде говоря, не вполне способствовало драматическому эффекту, к которому она стремилась. – Господи, ну неужели нельзя дать мне хотя бы минуту покоя воскресным утром?! – К сожалению, по законам природы минута не может длиться два часа, – заметила тетушка Зелиха, проследив за опасной траекторией, по которой полетела тапка. – Ну почему ты меня доводишь? Это что, подростковый бунт? Если так, то ты немного опоздала, красавица, лет этак на пять. Не забывай, тебе уже девятнадцать. – Да-да, в этом возрасте ты как раз принесла меня в подоле, – хриплым голосом ответила Асия, прекрасно осознавая недопустимость подобной грубости. Стоя в дверях, Зелиха глядела на Асию с разочарованием художника, который всю ночь проработал в пьяном угаре, под утро уснул, глубоко удовлетворенный делом рук своих, а на следующий день проснулся и с ужасом обнаружил: то, что он считал шедевром, – лишь устроенный по пьянке бедлам. Столкнувшись с суровой правдой, она сначала ничего не сказала. Только минуту спустя ее губы скривились в мрачной улыбке, словно она вдруг поняла, что смотрит на собственное отражение, такое похожее и такое далекое. Получается, дочь вся в нее, хотя внешне совсем другая. В том, что касается свойств характера, все повторялось: тот же скептицизм, тот же непокорный нрав, то же ожесточение. Зелиха сама была такая в ее возрасте. Она и заметить не успела, как ловко передала дочери роль паршивой овцы в семействе Казанчи. По счастью, Асия не утратила вкуса к жизни, и смутные страхи ее тоже, кажется, не терзали, слишком молода еще. В глазах дочери поблескивало что-то вроде искушения положить конец своему существованию, вроде сладкого соблазна саморазрушения, от которого могут страдать лишь утонченные натуры, рожденные под знаком Сатурна. А вот внешне Асия была на мать совершенно не похожа. Явно не красавица и, скорее всего, никогда ею не станет, хотя и лицо, и фигура, и прочее как бы в порядке. По отдельности все в ней было хорошо: и рост, и вес что надо, и смоляные кудри, и подбородок правильной формы, – только сочеталось это как-то не очень. Уродиной она не была, вовсе нет. Можно было даже назвать ее хорошенькой, пусть и с натяжкой. Такие не запоминаются, но посмотреть приятно. Лицо заурядное, при первом знакомстве многие думали, что встречали ее раньше. Исключительно ординарная внешность. На данный момент она могла разве что рассчитывать на то, чтобы прослыть не красивой, но миловидной. Однако у нее сейчас был такой мучительный период, когда все миловидное вызывало однозначное отторжение. Двадцать лет спустя она бы посмотрела на себя другими глазами. Асия была из тех женщин, которые не отличаются ни очарованием в юности, ни привлекательностью в молодости, но имеют все шансы очень хорошо выглядеть в зрелости. Только надо как-то дотянуть до этого возраста. Увы, небеса не наградили Асию даже маленькой толикой веры. Слишком уж едкой она была, чтобы просто довериться течению времени. Снедаемая полыхавшим внутри внутренним огнем, она ни на секунду не верила в справедливость божественного миропорядка. Такой душевный настрой уж точно не располагал к тому, чтобы, исполнившись терпения и веры, дожидаться дня, который обратит ее внешность в преимущество. Зелихе было ясно, что дочь сама знает, что выглядит довольно бесцветно, и девочке это как нож в сердце. Эх, если бы она только могла объяснить дочери, что к красоткам липнут, как правило, негодяи. Если бы только могла как-то донести до нее, что родиться не красавицей – большое везение. Так и мужчины, и женщины будут гораздо лучше к ней относиться, да и вся жизнь сложится гораздо, гораздо счастливее без этой, столь желанной сейчас внешней утонченности. Так и не проронив ни слова, Зелиха подошла к комоду, подняла тапку, положила перед босыми ногами Асии воссоединенную пару и встала напротив мятежной дочери, а та сразу выпятила подбородок и расправила плечи, словно этакий несломленный военнопленный, который, может быть, и сложил оружие, но сохранил незапятнанной свою честь. – Идем! – скомандовала тетушка Зелиха. Мать и дочь молча проследовали в гостиную. На складном столе был уже накрыт завтрак. Вся злость и раздражение не помешали Асии заметить, что в таком преображенном виде стол идеально, как на картинке, сочетался с устилавшим пол огромным кирпичного цвета ковром, с затейливыми цветочными узорами и нарядной коралловой каймой. Стол не уступал ковру в праздничном убранстве. Чего там только не было! Черные маслины, зеленые оливки с красным перцем, белый сыр, плетеный сыр, козий сыр, вареные яйца, медовые соты, сливки из буйволиного молока, домашнее абрикосовое повидло, домашнее малиновое варенье, фарфоровые мисочки с рублеными помидорами в оливковом масле. Из кухни вкусно пахло свежеиспеченным бореком: сплав брынзы, шпината и петрушки в тончайшем слоеном тесте. На дальнем конце сидела Петит-Ma, девяноста шести лет от роду, и пила чай из чашечки, еще более прозрачной, чем она сама. У балконной двери висела клетка со щебечущей канарейкой. Старушка глядела на птичку очень внимательно и немного озадаченно, словно видела ее впервые в жизни. Возможно, так оно и было. С наступлением пятой стадии болезни Альцгеймера она стала путать даже самые знакомые лица и привычные вещи. Вот, например, на прошлой неделе она уже заканчивала полуденную молитву, дошла до саджды: совершила земной поклон, коснулась лбом коврика и вдруг напрочь забыла, что надо делать дальше. Слова молитвы слились вдруг в цепочку букв и дружно уползли куда-то, как черная волосатая гусеница с бессчетным количеством ножек. Немного погодя гусеница остановилась, обернулась и помахала издалека, ее словно окружали стеклянные стены – ясно видно, но не достать. Растерянная и смущенная, Петит-Ма так и осталась сидеть лицом к кибле, словно приросла к коврику, с молитвенным платком на голове и четками в руках, неподвижно и молча, как изваяние. Потом кто-то из домашних заметил это, и ее подняли с пола. Лежа на диване с подушками под головой, Петит-Ma спросила в смятении: – А как же там дальше? Во время саджды надо произнести «субхана раббияль ала» как минимум три раза. Я так и сделала. Я три раза повторила: субхана раббияль ала, субхана раббияль ала, субхана раббияль ала, – твердила она словно в каком-то исступлении. – А потом как? Что дальше? По воле случая рядом с ней в этот момент оказалась тетушка Зелиха. Она никогда не совершала намаз, да и вообще никакие религиозные обряды, и понятия не имела, о чем говорит бабушка. Но она искренне хотела помочь старушке хоть как-то облегчить ее мучение. Она взяла Коран и стала листать, пока не наткнулась на что-то, что могло прозвучать утешительно в таком аяте: «О те, которые уверовали! Когда призывают на намаз в пятничный день, то устремляйтесь к поминанию Аллаха и оставьте торговлю. Так будет лучше для вас, если бы вы только знали. Когда же намаз завершится, то разойдитесь по земле, ищите милость Аллаха и часто поминайте Его, – быть может, вы преуспеете». – Что это значит? – заморгала Петит-Ma, окончательно растерявшись. – Это значит, что так или иначе молитва завершена и тебе больше не нужно о ней думать. Здесь так написано. Давай, Петит-Ma, разойдись по земле и садись с нами за стол. Это сработало. Петит-Ma перестала переживать из-за забытых слов и мирно отужинала. И все же подобное стало случаться с пугающей частотой. Она уходила в себя, стала очень тихой, а иногда путала простейшие вещи, не знала, где она, какой сейчас день недели и что за люди сидят с ней за столом. А бывало, и не подумаешь, что она больна, казалось, ум ее ясен, как только что отполированный хрусталь. Сегодня же было не понятно, пока еще не понятно. – Доброе утро! – прокричала ей Асия. Она уже умылась, почистила зубы и теперь сиреневыми тапками прошаркала к столу. Нагнувшись к старушке, чмокнула ее в обе щеки. Петит-Ma всегда занимала особое место в сердце Асии, еще когда та была совсем маленькой. Не в пример остальным, не душила любовью, а просто любила. Никогда не доставала, не привязывалась по мелочам и не подкалывала. Она оберегала девочку, но очень ненавязчиво. Время от времени тайно подкладывала ей в карманы освященные молитвой зернышки пшеницы – от дурного глаза. В свободное от борьбы со сглазом время она больше всего любила посмеяться, и выходило у нее отлично, ну, пока болезнь не обострилась. Раньше они с Асией вечно смеялись вместе: Петит-Ma заливалась долгим мелодичным хохотком, Асия разражалась звучными взрывами смеха. А теперь Асия, конечно, очень переживала из-за состояния прабабушки, но, вынужденная отстаивать собственную независимость, уважала границы независимой страны беспамятства, куда та постепенно удалялась. И по мере того как старушка ускользала от них в какой-то свой мир, Асия чувствовала, что они становятся все ближе. – Доброе утро, моя прекрасная правнучка! – ответила Петит-Ma, поражая всех ясностью своего сознания. – О! – прощебетала, не оборачиваясь, сидевшая перед телевизором с пультом дистанционного управления тетушка Фериде. – Наша сердитая принцесса проснулась. Голос у нее звучал вполне жизнерадостно, но немного театрально. Она с утра покрасила волосы и теперь была очень светлой, почти пепельной блондинкой. Асия уже знала, что такая решительная смена образа означает столь же резкую перемену настроения. Она пригляделась к тетушке Фериде, но особых симптомов помешательства не заметила, разве что восторг, с которым та, не в силах оторваться от экрана, глядела, как феерически бездарная поп-певица вертится в фантастически нелепом танце. – Ты давай приготовься, помнишь, сегодня ведь наша гостья приезжает, – сказала тетушка Бану, внося в гостиную блюдо со свежеиспеченными бореками. Было видно, как она предвкушает свою ежедневную порцию углеводов.