- Вот как? - удивился старик. - Средств у него было более чем достаточно. - А что Вы скажете на это? Старик достал из кармана сложенный в несколько раз документ и протянул его мне. Не узнать его я не мог. Это была та самая купчая, которую я в этом самом доме год назад показывал Есиповичу. - Дело в том, - продолжал Аполлинарий Николаевич, - что я в своё время завещал Саше своё именье под Ковно. Судьба коварна, и к своему несчастью я пережил Фёдора и Хионию - своих детей. Но не об этом речь. Пока я был в Вене, этот негодник, - при этом слове старик топнул ногой, - обманом получил бумаги на именье, заложил его и проиграл. - Поэтому Вы здесь? - Да, благодаря этому событию я вернулся в Россию и пришёл в ужас. Управляющий написал, что беда случилась, но я и предположить не мог, насколько... Неужели имя Борисовых ничего для него не значит? Неужели славные дела наших предков ни разу не убедили в его душе чувства гордости и ответственности? Неужели ему будет доставлять удовольствие наблюдать, как семью станут поливать грязью по его милости? Его последний довод попал в яблочко. Старик с торжествующим видом ждал моего ответа. Впрочем, я недолго молчал. - Признаюсь, Вы меня прямо огорошили. - Помимо того, что мне предложили выкупить мою же землю, так ещё и именье брата оказалось в залоге. Слава Богу, согласились на вексель, и у меня есть некоторая отсрочка по выплате. - На какую сумму вексель? - спросил я. - Без малого, на тридцать семь тысяч рублей, - кряхтя, словно получив укол булавкой, ответил он. - Сумма немалая, - произнёс я. - На эти деньги можно половину уезда скупить. Надеюсь, все необходимые бумаги у Вас с собой? Выписки, расписки, купчие... Мой собеседник подтвердил и заёрзал на стуле. Я окинул старика придирчивым взглядом. Восково-бледное лицо с пигментными пятнами, словно обрызганное йодом, и вновь горящие глаза, окружённые сероватой, нездоровой кожей. Он то и дело поглядывал из стороны в сторону, упорно отводя от меня взгляд, словно ища ещё кого-то, другого собеседника, не такого въедливого, как я. В мимике его лица было нечто такое, как будто он испытывал нестерпимую боль. На нём был прекрасный фрак тёмно-серого оттенка, который носили для дневных выходов, с обтянутыми материей пуговицами и бархатом на воротнике. На два тона светлее фрака нанковые панталоны и чёрные с квадратными пряжками башмаки, кожа которых готова была вот-вот треснуть от натяжения. И тут я вспомнил, как однажды оказался в неприятной для себя ситуации, когда вынужден был носить обувь на пол размера меньше. Думаю, не я один столкнулся с этим в эпоху повального дефицита. Но именно эти воспоминания заставили меня ещё раз посмотреть на одежду старика и прийти к выводу, что костюмчик на нём совсем не по размеру. - Хороший костюм, - заметил я, когда мой собеседник стряхнул ворсинку с лацкана. Старик вновь взглянул на лацканы своего фрака. - Да, его пошили в Вене. - Судя по моде, в этом году? - В этом, - утвердительно произнёс он. - За неделю перед отъездом. Однако у меня уже появились кое-какие догадки, и я ощутил в груди неприятную пустоту. Вот как можно шить костюм на заказ и получить платье не своего размера? Конечно, человек может резко похудеть или потолстеть, но никогда у людей не укорачиваются конечности без вмешательства извне. - Вот как? - сказал я. - Судя по всему, дела у Вас шли неплохо. Наряд, скромнее Вашего, я покупал в Лионе за триста франков. - Вы правильно подметили, дела шли у меня замечательно, пока не пришло это известие, - ответил старик тоном, начисто отметавшим дальнейшие расспросы, и тотчас же сменил тему. - А Вы давно в этих краях? Вероятно, он угадал мои мысли, и я решился на последнюю проверку. - Недавно, - как можно равнодушнее произнёс я, - мне, как и Вам, пришлось оказаться вдали от Отечества. Кстати, в декабре прошлого года в Кернтнертор-театре давали 'Тангейзер' Вагнера, - и, напевая 'Романс Вольфрама', утвердительно добавил: - Вы наверняка были в опере. Все русские, будучи в Вене, обязаны там побывать. - Я не любитель оперы, деньги на ветер. Но что-то припоминаю. 'Вот ты и попался! - подумал я. - Вагнер-то ещё и не родился. А до премьеры 'Тангейзера' в Королевском саксонском придворном театре в Дрездене ещё тридцать четыре года. И как мне рассказывала Полина, лишь единичные экземпляры из столичных дворян не знают и не интересуются оперой. Сейчас мода на всякие музыкальные новшества и быть не в курсе, сродни прийти в лаптях на бал'. - Аполлинарий Николаевич, дядя, - тем не менее, дружественно произнёс я. - Фортуна была благосклонна к моим начинаниям, и волею судеб в моём распоряжении есть некоторая сумма. Что Вы скажете, если я выкуплю этот злосчастный вексель? - Погасите мой вексель? Но тогда земли под Ковно перейдут к Вам. - А что в этом плохого? Или Вы собираетесь там осесть? - Вена мне как-то ближе, - спустя некоторое время ответил старик. - Пусть будет по-Вашему. Александр потерял моё доверие, и знать его более не желаю. Забирайте! Но с одним условием. - Каким? - Не ставьте в известность Евдокию Никитичну. И вообще никому не рассказывайте об этом. Не приведи господь, кто-то проболтается. Как-то несколько раз подряд в связи с работой мне довелось обедать в одном и том же месте, и так сучилось, что я почти всегда встречал одного человека, внешний вид которого поначалу мне был безразличен, так как мысли о работе занимали меня полностью, но со временем он заинтересовал меня. Это был мужчина на вид лет сорока, среднего телосложения, скорее высокий, чем низкий, сутулившийся, когда сидел, но раз за разом выпрямляющий спину, словно одёргивал себя. Одет он был, как говорила моя мама: 'на сто десять рублей', то есть какая-то деталь одежды была модной и качественной, а какая-то куплена на распродаже. Печать страдания на бледном лице, черты которого не вызывали интереса, оригинальности ему не прибавляла, и было трудно определить, на страдания какого рода эта печать указывала. Поначалу мне казалось, что ему необходимо выпить, но, присмотревшись, я чётко уловил тоску и страдание, что рождаются от безразличия, которое свойственно недавно перенёсшим душевную боль. Ему хотелось сопереживать, как любому интеллигенту, оказавшемуся не в своей среде. За обедом он всегда ел одно и то же блюдо в самой низкой ценовой категории, и иногда кто-то из поваров докладывал в его порцию салата чуть больше свеклы, видимо из сострадания. Когда очередь доходила до компота, он чрезвычайно внимательно разглядывал окружающих его людей на той стороне улицы. Разглядывал не с подозрением, а с особым интересом. Он наблюдал за ними не пытливо, а так, словно слегка ими интересовался, не желая при этом изучать их черты или вникать в проявления их характера. Эта любопытная деталь изначально и возбудила во мне интерес к нему. Я стал присматриваться и убедился, что некое восковое выражение придавало неопределённую живость его чертам: глаза словно замеряли что-то. Но подавленность, оцепенение ледяной печали настолько часто покрывали его облик, что трудно было разглядеть какие-либо другие особенности, помимо этой. А в конце недели расположенный напротив кафе ювелирный магазин ограбили, и больше этого человека я не видел. И наблюдая за стариком сейчас, я снова отметил эту интересную особенность - он отмерял что-то глазами, как тот незнакомец. - Дядя, - наконец, после непродолжительного осмысления произнёс я, - приходилось ли Вам когда-нибудь читать описание у Иосифа Флавия осады Иерусалима легионами Тита? - Кто же этого не читал? - снова заёрзав, ответил старик. - Но всё равно, расскажите, я уже плохо помню. - Иосиф Флавий свидетельствовал, что во время этой осады на крепостной стене города шесть дней к ряду появлялся некий человек, который обходя башни, возглашал громким и скорбным голосом: 'Горе Сиону! Горе Сиону, горе и мне!'. А на седьмой день, когда он только вновь появился, пущенный из римской катапульты камень убил его наповал. - Очень любопытно, - изобразив подобие улыбки, пробормотал Аполлинарий Николаевич. - Заметьте, шесть дней Господь давал этому несчастному время одуматься. - Все люди смертны, - пожал плечами мой собеседник. - Однако вернёмся к векселю. Что ж, намёка гражданин не понял, так как старик вновь заговорил о деньгах. - Дело в том, - продолжал он - что выписан документик в Ковно, и погасить его нужно именно там . Есть ли Вам смысл бросать все дела и мчаться за тридевять земель, когда можно решить всё на месте, по-родственному? - То есть, Вы выписали простой, а не переводной вексель? - Я в них не разбираюсь, - махнув рукой, ответил собеседник. - Простой, переводной... Для меня всё едино. Но я бы мог... - Весьма опрометчиво, - произнёс я, не давая сказать, что бы он мог. - Но в одном Вы определённо правы. Не с руки мне сейчас ехать в Ковно. Придётся отложить. - То есть как? - Я вскоре отбываю в Санкт-Петербург, - наслаждаясь вареньем, сказал я. - Если ничего не задержит, в Ковно смогу попасть не раньше начала осени. Похоже, стоит признать, я поторопился с предложением. Старик позеленел. Мне показалось, что он отчётливо осознал, как почва уходит из-под его ног и что ему не на кого опереться. Краем глаза я заметил, как он дрожащими руками поднимает со стола показанный мне недавно документ, и моё внимание привлекло крохотное пятнышко, оставленное на манжете, которое оказалось вензелем из двух букв, вышитыми бордовыми нитками. И эти буквы никак не могли соответствовать инициалам Аполлинария Николаевича. - Бог свидетель, - неожиданно сказал он. - Я делал всё от меня зависящее, чтобы Александр стал человеком. Конечно, у меня было постоянное чувство, что я строю дом на песке, но даже в самые тяжёлые моменты я и помыслить не мог, что моя забота разобьётся как треснутая тарелка. По всей видимости, я не столь жесток, как некоторые думают, в своём решении уберечь семью от финансовых неурядиц. Надеюсь, Вы, милостивый государь, наконец-то повзрослеете и научитесь обдумывать свои поступки, перед тем, как что-либо обещать. - Он пристально взглянул мне в глаза. - А теперь прошу меня извинить: доктор прописал соблюдать особый режим. Он встал из-за стола и сделал несколько шагов по направлению к выходу, но неожиданно остановился и как бы, между прочим, добавил: - Увидимся за ужином. Не теряя ни минуты, я быстро написал записку и послал за Полушкиным. Иван Иванович был мне необходим, причём ни как свидетель. Форсировать события я не собирался, но и особо затягивать, выводя на чистую воду мошенника, было излишним. Завершив приготовления, мне оставалось только ждать. Полушкин, как я и просил в записке, прибыл незаметно, прислав наперёд своего сына с сообщением и приблизительно через час, я вышел пройтись погулять. Уже давно мы с Иван Ивановичем придумали некоторые уловки и пускаемый им зайчик от крышки подаренных мною часов точно указал мне направление. Возле пруда я свернул к саду и в тени деревьев, не раскрывая некоторых деталей, сообщил Полушкину о своих подозрениях. Тот подумал и через некоторое время произнёс: - А не кажется ли Вам, Алексей Николаевич, что трудно делать какие-либо выводы, если не поделиться в полной мере всей сутью? Мне бы не хотелось начинать подвергать сомнению собственные суждения или слишком уж доверять Вашим. Вы же не присутствовали при смерти Вашего дяди? Что Вы сокрыли? Я же чувствую, что не на пустом месте возникли подозрения. - Не на пустом. Конечно, я не видел, как умер дядя и не хоронил его. Я получил лишь уведомление и наследство, часть которого передал Александру. - Надеюсь, Ваш дядя не был любителем пошутить? - Не думаю, что бы он так поступил с близкими. Не по-христиански это. - Тем не менее, - утвердительно проговорил Иван Иванович, - сомнения у Вас оставались. - Которые полностью рассыпались к полудню. Посмотрите на меня, Иван Иванович, и вспомните Леонтия Николаевича, Сашку. Полушкин прикусил губу. - Я понял. Сходство на лицо. - То-то и оно, - утвердительно произнёс я. - Какие-то черты: нос, уши, глаза, скулы - могут и различаться, а с возрастом и вовсе измениться, но стоит посмотреть на общий абрис, как сразу приходит понимание - что-то общее есть... Этого не отнять. Тем не менее, слишком уж много неувязок. - Каких? - Всё началось с подслеповатостью этого Аполлинария Николаевича. В двух шагах он не смог отличить меня от покойного Леонтия Николаевича, однако прекрасно рассмотрел висевшую в гостиной картину и за обедом никак не тянул на близорукого. Куски мяса из блюда самые лучшие тягал, приговаривая, что всё, что на тарелке необходимо съесть, не оставляя ни крошки да и очками он пользуется весьма странно, смотрит как бы поверх их. Про костюм и обувь не по размеру и чужие вензеля я уже говорил, но меня смутило другое. За всё время он ни разу не поинтересовался моей семьёй. Какой дядюшка не спросит о своих племянниках? Ответ только один: он осведомлён, что их нет. Вот только где и когда он получил эту информацию, если только что прибыл из заграницы? И если предположить, что он беседовал с кем-то из соседей, то почему не вспомнил о Полине? Хотя все в уезде думают, что я специально ездил во Францию за супругой. - Хм... Я как-то не подумал, что можно погореть на такой мякине. Действительно, это более чем странно. А может, просто прижмём его? А? - А если он повёрнутый на жадности сумасшедший старик, который вдолбил себе в голову, что он действительно Аполлинарий Николаевич? - Может быть, может быть, - произнёс Иван Иванович и вдруг выдвинул гипотезу: - А что, если бывший слуга покойного Аполлинария Николаевича прикрывается его именем? Генрих Вальдемарович, как-то обмолвился, что Вашего дядю подло отравили. - По genus не подходит, - ответил я. - У дяди слуга была женщиной. - Жаль, это многое бы объясняло. А знаете что, мне тут пришла в голову одна мысль. Вы же должны помнить какие-нибудь известные привычки или пристрастия Аполлинария Николаевича? - Вообще-то есть одно пристрастие, - подумав, ответил я. - Игра в шахматы. И в кабинете у Генриха Вальдемаровича как раз есть походный экземпляр. - Из можжевелового дерева, - подсказал Полушкин. - Степан их прихватил из дворца паши. Думали, что в шкатулке драгоценности, а оказались фигурки. Если подозрения подтвердятся, то колыхните занавеску на окошке. Я замечу и стану действовать.