Но Шульц почему-то молчал – тупо таращил на меня глаза и молчал, точно парализованный. Я стал пихать его локтем под ребра – все без толку, а на том конце провода и сам маэстро с пониманием подбадривал: – Ну, смелее, мистер Шульц, смелее, я весь внимание… И тут Шульц очнулся и погнал такую пургу, что я обалдел, только успевал переводить и вовремя его останавливать. Суть душераздирающего повествования заключалась в том, что музыка ELP, ни много ни мало, спасла Шульцу жизнь! Как это случилось? Ему разбила сердце молодая особа, по которой Шульц сох с первого класса, девица ему отвечала взаимностью, собирались даже пожениться и уже подали заявление в загс, но та в последний момент передумала: встретила другого – зрелого мужчину, от которого, как утверждала, совсем потеряла голову, и, разумеется, уже ни о какой свадьбе с Шульцем не помышляла. От невозможности справиться с сердечной болью он пошел топиться в Даугаву, выбрав для себя простой и не особо страшный способ сведения счетов с жизнью. Уже и пару кирпичей на шею прицепил, и на парапет взобрался, готовый сигануть вниз, как внезапно вспомнил, что еще не слышал нового альбома ELP – Trilogy, недавно вышедшего в Англии и наконец добравшегося до советской Латвии с помощью одного знакомого, выезжающего за границу. А за пластинку Trilogy он уже отдал аванс – кровные сорок рублей! Мысль, что он сейчас шагнет в вечность и никогда, никогда больше не услышит нового альбома, вернула его к жизни, за что Шульц бесконечно благодарен маэстро. В эфире между Ригой и Санта-Моникой повисла тишина, потом музыкант сказал: – Ничего подобного в жизни еще не слышал ни от одного из своих фанов! Как я понимаю, эта история случилась в 1972 году? Бог мой, как летит время… Чувствуя себя обязанным откликнуться на подобное откровение своим трагическим эпизодом, так сказать, отплатить той же монетой, Эмерсон поведал о своем: – А я в том 72-м поменял мотоцикл!.. «Нортон 750», скажу я вам, – то что надо – вместо «Хонды». Спросите: почему? Отвечу коротко: скорость. Ведь тогда я купил дом в сельской местности – в Суссексе. До Лондона – два часа. Вот и гонял! Представляете, носился без шлема – молодость плюс безрассудство! За что и поплатился: поскользнулся на льду, въехал в витрину магазина, пробил башку… В больнице доктор зашивает рану над правым глазом, а я еще и шутить пытаюсь: «На что мой шрам похож?» – «Буква “К”, вроде…» – «Хорошо бы над другим глазом букву “Е” прифигачить». Тот, видно, решил, что от наркоза заговариваюсь… Да я в ту пору и без наркоза ляпал, что в голову взбредет. Приятно вспомнить! Выждав, пока я переведу последние фразы и Шульц пробормочет что-то вроде слов благодарности, он вдруг с подозрением спросил: – Что-то голос у вас слишком молодо звучит, мистер Шульц. Сколько же вам лет? Вопрос я переводить не стал, да и зажимать рот Шульцу тоже не счел необходимым, ведь Эмерсон русским языком не владел, сразу ответил за Шульца – мол, на десяток лет моложе вас. Маэстро подивился, что так хорошо сохранился голос, потом повторил, что очень-очень растроган, даже ошеломлен услышанным от Шульца, посетовав, что нет возможности что-нибудь подарить на память, и тут же нашел выход, предложив скинуть адрес эсэмэской на его телефон, чтобы отправить подарок с дарственной надписью. Домашний адрес Шульца в моей памяти зарубцевался навеки, я тут же набрал его, указав подлинные имя и фамилию. Шульц ошалело глядел на мои ловкие манипуляции, а потом вдруг заметил, косясь на широкую светящуюся панель мобильника: – Вот уж не думал, чувак, что в двадцать первом веке телефоны будут как лопаты! Проследив за тем, как ушло сообщение, я удовлетворенно произнес: – Ну, Шульц, жди теперь посылочку из Америки. – Чувак, это сколько ж мне будет лет, когда посылка дойдет? – озадаченно спросил Шульц, пытаясь в уме высчитать свой теперешний возраст. Его вопрос так и повис в воздухе… Теперь следовало отправляться в дорогу. И тут я подумал: не взять ли мне с собой Шульца? Вдвоем всяко будет веселее, терять мне его нельзя – надо разбираться с его «темным будущим», и с ходу предложил отправиться в 1990-й год. – Что – Цоя спасать? – весело подмигнул он, ничуть не удивившись. Я же поначалу ошарашенно уставился на Шульца, но спрашивать его: «А ты откуда знаешь?» – не стал, сообразив, что я сам, видно, хорошо поработал в прошлом времени, просто отлично поработал, раз он в курсе многих событий, про Виктора Цоя в том числе. – Да я с тобой, чувак, теперь… – с жаром выпалил Шульц, едва не разорвав на себе рубаху от переполнивших его эмоций. – Теперь, чувак, с тобой хоть на край света готов, за такое должен буду тебе по гроб жизни! Осталось немногое – согласно известному регламенту перехода следовало заказать горячительный коктейль под названием «Кристапс» – адскую смесь рижского бальзама и русской водки, смешанных в равных пропорциях. Для совершения перехода необходимо было выпить этой гадости ровно по сто грамм на брата, можно, конечно, и больше – это не возбранялось, главное, не меньше. Жестом я подозвал официанта, тот с готовностью, но с возрастающим недоумением слушал произнесенное мною слово. «Простите, что? Кристапс? К сожалению…» Он был явно в замешательстве. Я не сразу сообразил, что в лабиринте временных пертурбаций молодой официант нашего времени мог и слыхом не слыхивать о популярном напитке советских времен. Неувязочка вышла! В другой раз следует быть внимательней. Я как можно более мягко принялся объяснять, что нам следует приготовить и в каком количестве. Смятение официанта постепенно сменялось привычным «чего изволите?» и уже через несколько минут перед нами стоял графинчик с подозрительной жидкостью, по внешнему виду своему более всего напоминавшей… обычную нефть. Щульц, находившийся в состоянии эйфории после общения с кумиром, похоже, и не понял недоразумения, мечтательно глядя на наполняемые емкости. Я выпил свою порцию залпом, чтобы не растягивать неприятных ощущений при заглатывании редкостной дряни, и сказать по правде, меня все равно чуть не вырвало, настолько омерзительно на вкус то пойло. Шульц наоборот – заправски маханул бокалом – привычное дело, – занюхал хлебушком и даже прослезился от удовольствия. Я попросил официанта подать два счета непременно с записью о заказанном коктейле. Расплатившись с официантом и щедро оставив ему «на чай» мы еще посидели за столом, размышляя, какое точное время указать на обороте счета, означавшее время нашей хронопортации. Посовещавшись, решили: самое раннее, чтобы по времени была фора, мы же должны успеть добраться до Юрмалы. Написали: девять утра, тогда обычно открывался ресторан, чтобы накормить завтраком гостей отеля. С датой не возникло никаких вопросов: тот самый день, когда мы с отцом встретили Виктора Цоя у ювелирного магазина… Поэтому должно быть только и только… 13 августа 1990-года Вольготно развалившись на жесткой деревянной скамье электрички, я с интересом вертел в руках советские деньги, подсунутые мне Шульцем для ознакомления. Ага, вот она характерная примета времени – смутно знакомый ленинский профиль на банковском билете… По-моему, я подобные банкноты видел впервые в жизни, может, в младенчестве они и попадались мне на глаза, но я этого не помню. Давеча в туалете я даже принял их за цветные бумажки, не сразу разобрался, что это – «тугрики» из советского прошлого… А теперь я их мял, сгибал, ощупывал пальцами, переворачивал туда-сюда, только не обнюхивал – короче, знакомился с ними воочию, удивляясь тому, какие они все-таки несуразные. Небольшие по размеру, явно не новые, блеклые по расцветке, пусть и с водяными знаками, но по внешнему виду они скорее смахивали на непрезентабельные фантики от дешевых конфет, чем на солидные денежные купюры. Ассигнации были разного цвета и разного номинала, и, как разъяснил Шульц на советском жаргоне, в народе каждая банкнота ходила под своим именем: голубая – «пятерка», красная – «чирик», фиолетовая – «четвертной», зеленая – «трешка» и, наконец, бежевая (рубль) – в просторечии просто «рваный». Для пущей внушительности на лицевой стороне самых крупных – 10 и 25 рублей – были отпечатаны ленинские портреты. Я подсчитал деньги. Три «четвертных», один «чирик», «пятерка», «трояк» и пара «рваных» до кучи… Всего около ста рублей. Просто смешно – куда это Шульц собрался с таким анекдотично несерьезным кэшем? Ну в самом деле, что такое сто рублей в наше время? Пару раз на метро прокатиться или чашку кофе выпить. Но я ошибался – в то время, из которого прибыл Шульц, то есть тридцать с гаком лет назад, это была вполне приличная сумма: семья из двух человек, по свидетельству Шульца, могла на них запросто прожить целый месяц, беды не зная… Тут нечем крыть – его правда, ведь Шульц за нашу поездку в Майори на электричке в оба конца заплатил сущие копейки: сунул в кассу «рваный» (в буквальном смысле), сам был тому свидетель, так ему вместе с бумажными билетиками еще и отсыпали пригоршню сдачи мелочью – это меня, конечно, поразило. Обилие впечатлений переполняло меня, но, главное, я все еще не мог очухаться от перехода во времени, прошедшего, с одной стороны, вроде вполне буднично – ну подумаешь, справили малую нужду в две струи (Шульц-придурок и тут отличился – чуть не обоссал мне правую штанину, благо, я вовремя увернулся, но, честно говоря, в кабинке вдвоем, да еще с рюкзаками за плечами, не протолкнуться), потом, само собой, спустили воду в унитазе, в общем, ничего особенного… Но, с другой стороны, одновременно произошли удивительные метаморфозы, и они разом перекроили существовавшую до того реальность. Внезапно зыбко задрожали стены туалетной кабинки, а вместе с ней сам унитаз – то ли фарфоровый, то ли фаянсовый, точно уж не знаю какой, я в сантехнике не шибко разбираюсь, одним словом, задрожал вместе с массивным бачком – точно это была искаженная картина Фата-Морганы только с той разницей, что все происходило не где-то в отдалении, а перед самым нашим носом. Внезапно изменилась сама конструкция «толчка» – сливной бак был одним, и – раз! – уже стал другим, значительно больше… Но главное потрясение нас ожидало на улице – такое вообще невозможно представить наяву, разве что во сне: только что была ночь, вокруг темным-темно, повсюду в парке ярко светили фонари (из окна ресторана видел) – и вдруг, будто по мановению волшебной палочки, моментально рассвело, наступило утро… День, правда, выдался пасмурный, солнце затерялось в многочисленных серых дождевых облаках – ни одного просвета, и было довольно прохладно; поначалу, пока шли к вокзалу, я озяб, да и Шульц тоже стучал от холода зубами и елозил ладонями по предплечьям, но, надо отдать должное качественному флотскому сукну бушлатов – оно вскоре нас согрело, можно сказать, даже спасло от пронизывающего сырого северного ветра. …Я огляделся по сторонам: город ожил, людей на улицах стало гораздо больше, все куда-то спешили: должно быть, на работу, весело трезвонили трамваи, битком забитые пассажирами, нещадно чадили выхлопными газами неповоротливые спаренные «Икарусы», на дороге заметно поубавилось легковых машин. И – о чудо! – я не увидел ни одной иномарки! Да, это был гимн отечественному автопрому – сплошные «Волги», «Жигули», «Москвичи», даже повстречалась на нашем пути одна жутко тарахтящая «консервная банка» – кто не в курсе, это я про «Запорожец». По дороге Шульц, согревшись и заметно повеселев, успел рассказать еще одну любовную историю из своего бурного прошлого, в очередной раз поразив меня. Вроде бы мы с ним – ровесники (во всяком случае, в нынешних обстоятельствах), я же подобным опытом похвастать не мог, к своему стыду, оставаясь до сих пор нецелованным девственником. По сути, его очередная история стала продолжением душераздирающего рассказа, поведанного Эмерсону, когда Шульц из-за неразделенной любви пошел топиться и от намеченного суицида его удивительным образом спас непрослушанный альбом ELP. Музыка музыкой, но взбунтовавшиеся юношеские гормоны не давали покоя – он продолжал сохнуть по любимой, что было вдвойне глупо, если учесть, что та давно выскочила замуж и по слухам была вполне довольна выбором. С этим обстоятельством Шульц никак не мог смириться, искал с ней встреч, днем и ночью бродил около ее дома, таскался за ней по пятам, и наконец ее терпение лопнуло. Экс-невеста Шульца пригрозила его матери, что заявит в милицию, если он не образумится. Мамочка сразу взяла инициативу в свои руки и очень оперативно, пока единственный и горячо любимый сын окончательно не рехнулся от неразделенной любви, свела его со знакомой воспитательницей детского сада. Обаятельная «разведенка» оказалась старше Шульца лет на десять, что не помешало ей утешить отпрыска старой приятельницы. Сказано – сделано! Шульц тут же позабыл прежнюю зазнобу, и неудивительно: партнерша оказалась той еще штучкой, знающей толк в постельных утехах. Между прочим, познакомила Шульца с древнеиндийским трактатом о любви «Камасутра», ставшим для него настольной книгой. Про себя он называл сочинение пособием по технике занятиями сексом, в чем воспитательнице не было равных. (И что от нее муж удрал? Видно, не выдержал натиска…) Новая пассия обожала фотографироваться. Разумеется, голой. Шульц, к ее радости, оказался заядлым фотолюбителем, и за время их недолгого знакомства весьма преуспел в этом деле, по его словам, хоть в профессиональном эротическом фотоконкурсе принимай участие. Жаль, что в то время таковых не имелось… – А фотки-то сами где? Сохранились? – Спрашиваешь! В укромном месте спрятаны. – Чтоб мамаша не нашла? И Шульц раскололся, где именно схоронил фотографии секс-училки в стиле «ню». Действительно, в таком укромном месте – матушке в жизнь не отыскать. Мы вышли на привокзальную площадь. Что за чудеса? Вокзал предстал перед нами в первозданном виде – без многочисленных пристроек и современной облицовки, а на сорокаметровой башне, что высилась у главного входа, вместо часов со стрелками, которые я видел еще «вчера», оказались электронные – они показывали четверть десятого. Шульц заученным голосом экскурсовода разъяснял: – Главные городские башенные часы заработали в 1964 году, здание служит для вокзала и водонапорной башней. А впрочем, я не уверен, просто слышал однажды… Два года назад часы со стрелками… – продолжил Шульц и запнулся. – Тьфу, ты, черт, что это я говорю? Какие два года назад? В самом конце 1970 года часы со стрелками заменили на цифровые. «Вот это да! – подивился я. – Кто бы мог подумать, что все вернется на круги своя?» Перейдя площадь по подземному переходу, мы вошли в зал пригородных касс и через пять минут уже сидели в электричке, готовой отвалить от перрона. Еще через минуту, подъезжая к железнодорожному мосту, перекинутому через Даугаву, мы уже любовались великолепным видом широкой реки, неспешно несущей темные воды в сторону Рижского залива. – Чувак! – в изумлении воскликнул Шульц. – Что это за красавец-мост виднеется за Октябрьским мостом? – его глаза были устремлены вдаль на стометровый железобетонный пилон, вздымавшийся из мостовой конструкции ближе к левому низкому берегу реки, как бы уравновешивающий высокую историческую застройку Вецриги. Стальные тросы – ванты, идущие от пилона влево и вправо, напоминали струны гигантской арфы. – Это – Вантовый мост, в недавнем прошлом Горьковский, построен в 1981 году, – пояснил я. – Откуда ты знаешь? – Прочитал в интернете, – особо не задумываясь, буркнул я. Перед отъездом в Ригу я основательно перелопатил его – надо было досконально изучить город, в котором собирался действовать. – Интернет? А что это такое? – Глобальная сеть. Она же – всемирная паутина, – я продолжал сыпать стандартными терминами, известными всякому современному человеку, но окутанными тайной для моего несведущего друга. – Паутина?.. Какая паутина? – недоуменно вскрикнул Шульц. – О-о-о! – я закатил глаза, осознавая бесполезность скороспелых объяснений, сказал, как отрезал, – что б ты знал, Шульц, интернет – это новый тип информационного пространства, без которого немыслим нынешний мир. О достоинствах и недостатках интернета подробно расскажу тебе как-нибудь в другой раз. Тем временем мы стремительно проскочили Даугаву по железнодорожному мосту с высокими металлическими фермами и уже катили в сторону Юрмалы, откуда навстречу пронеслась переполненная электричка, не в пример нашей безлюдной… Шульц сидел напротив меня и читал развернутую свежую газету «Правда», купленную в киоске «Союзпечать» перед отправлением электрички, ту ее часть, где печатались новости из-за рубежа. Под газетным логотипом с информацией о том, чей это печатный орган, стояла нужная нам дата – «Понедельник 13 августа 1990 года»; на первой полосе публиковался текст указа Горбачева о реабилитации жертв репрессий 1920–1930-х годов, общее количество которых переваливало за 4 миллиона человек (я скользнул глазами по убористому тексту и выхватил оттуда эту страшную цифру), а вот Шульца заинтересовали новости с Ближнего Востока: войска Саддама Хусейна захватили Кувейт, и теперь западная коалиция союзников во главе с США встала на защиту этой небольшой арабской страны, готовясь нанести ответный удар. Пока Шульц читал новости, я, воспользовавшись паузой в бесконечных разговорах, внимательно изучал своего попутчика. Тот довольно полуулыбался – что он там такое сладкое вычитал? В этот момент я даже загляделся на него – статный, мускулистый, с темными волнистыми вихрами, эффектно выбивавшимися из-под бейсболки, и тонкими чертами лица… Что ни говори, красавец-парень, вот везет же некоторым со внешностью, не в пример иным (это я про себя). Решил сделать ему приятное – по-тихому вытащил из рюкзака «Полароид» и сделал историческое фото: щелкнул его прямо как Ленина на известном всем снимке в Кремле, где он сидит в кресле и читает «Правду». Только никакого Ленина из него не получилось – от вспышки Шульц зажмурился, так я его и снял. Шульц ошалело спросил: – Ты че это, чувак, творишь? – а потом, разглядев «Полароид», спросил. – Что это у тебя за штуковина? Судя по его реакции, он впервые в жизни столкнулся с действием моментальной фотосъемки – пришлось объяснить. Шульц был в восторге. Из аппарата медленно выползла пока еще черная фотокарточка, я ее выхватил и стал помахивать, пока не проявился снимок. – Держи, – сказал я, – на память. – Что-то я не очень получился! – разочарованно протянул Шульц, уставившись в фотку. – Может, повторишь, чувачок? – Прости, Шульц, не получится, пленки осталось – кот наплакал. А нам сегодня надо еще кой-кого поснимать. В голове был невообразимый сумбур, я никак не мог сосредоточиться, наметить план действий. Меня буквально распирало от избытка чувств, что неудивительно: я уже добрый час находился в другом временном измерении – хоть и верил в это, видя собственными глазами, как изменилась окружающая меня реальность, и в то же время не мог представить себе, что через час-другой встречусь с отцом; такое просто не укладывалось в мозгу. Планов не строил, полагался на случай в надежде, что сама ситуация вывезет меня туда, куда надо. Шульца посвящать в суть дела не стал – зачем? Его расспросы только внесут сумятицу. Все само как-нибудь утрясется, и, конечно, о том, что я еду на встречу с родным отцом и тем более – что уж совсем за гранью понимания – с самим собой, хоть и маленьким, говорить не стал, даже не намекнул, убежденный, что намечавшееся рандеву – дело исключительно личное. В Майори мы спрыгнули на платформу с тамбурной лесенки вагона (кстати говоря, в Латвии на станциях как, впрочем, и на вокзале в Риге, нет привычных для Питера и Ленинградской области высоких и удобных платформ). Погода нам не благоприятствовала, совсем некстати заморосил косой дождик, но, к счастью, он продолжался недолго. Мне вдруг захотелось сделать приятное самому себе – маленькому; дай, думаю, подарю набор хороших конфет, если, конечно, отец примет подношение от незнакомого молодого человека. Зашли в местный магазинчик, я спросил у Шульца, какие конфеты лучше купить. Он говорит, однозначно фирмы «Лайма», бери, мол, коробку ассорти, не прогадаешь. Я выбрал самую красивую и уже протягиваю деньги тощей, как доска, продавщице, да не тут-то было… Не продают. Что такое? Почему? Деньги не те? В чем дело, милейшая? Оказывается, на излете советской эпохи все не так просто: да, шоколад в наличии есть, но его продают только по предъявлении визитной карты покупателя с целью отсечения иногородних от дефицита. Я призвал Шульца на помощь. Пришлось ему на время распрощаться с ELP, вытащив затычки из ушей, чтобы разрешить проблему. Минут пять, наверное, он балаболил на тарабарском с продавщицей и наконец-то вложил мне в руки вожделенную коробку. Мы отошли в сторонку, он сам был порядком озадачен – ну и времена, говорит, наступили… шоколада не купить… вот до чего дожили… Пришлось прикинуться дурачком, сказать, что пресловутую карту забыл дома, вот и все. Пешеходная улица Йомас была не особо заполнена курортниками, немногочисленный отдыхающий народец фланировал туда-сюда, разминая ноги после ночного сна, лениво заглядывая в витрины. Сказывалась прохладная погода, да и пик летнего сезона – июль – уже остался позади. Свободного времени у нас было с избытком, и мы избороздили юрмальский «Бродвей» вдоль и поперек. На Шульца, конечно, обращали внимание – на фоне стиля тех лет, в которых повсеместно царствовали штаны-бананы и куртки-косухи, со своими клешами и ботинками на платформе он выглядел инопланетянином. Есть нам, понятное дело, не хотелось, вечерняя трапеза в ресторане плотно заправила нас на сутки вперед. И тут меня осенило, как следует приманить отца: пластинки! Не случайно же по электронному указанию пер такую тяжесть! Я вытащил из рюкзака охапку фирменных дисков и демонстративно взял в руки – наверняка клюнет, как только увидит это добро, он же у меня – меломан! Но первым, разумеется, клюнул Шульц. – Ого, пласты, – изумившись присвистнул он, – дай-ка позырить. Я передал ему стопку. Он внимательно рассмотрел каждый альбом и по завершении осмотра разочарованно спросил: – А почему нет ELP? Вот он – типичный образец фанатичного отношения к обожаемому предмету, Шульца интересовала исключительно ELP, и ничего больше, но я нашелся, что ответить. – Потому что, Шульц, – назидательным тоном произнес я, – в мировом роке существует много другой музыки, не менее интересной. Стыд и позор этого не знать такому меломану, как ты. На мою колкость Шульц не отреагировал, поспешив уйти в привычную прострацию звуков.