– Мне жаль, что твой папа умер, – сказал Джаспер. – Правда. Раньше я говорил так из вежливости, но теперь мой мозг подстроился, и мне правда очень жаль. – Спасибо, – сказала Хейзел. – Я любила его как любят родителей и все такое. Но быть рядом с ним мне никогда не было комфортно. Как и с мамой. Я думаю, это меня характеризует не с лучшей стороны: что мне не особенно хочется, чтобы они вернулись к жизни и я могла снова пообщаться с ними. Или что мой муж хочет моей смерти, хотя он и злой. В смысле, вот три человека, к которым я должна была бы быть привязана. Все попытки наладить с ними отношения оканчивались плачевно. Джаспер кивнул. – Я со своими родителями не разговариваю. В смысле, такое случается. В смысле, я тебя понимаю, потому что у меня то же самое. – Но виноватым ты себя не чувствуешь? Я все время говорила себе: «Будь терпимее, Хейзел!», но у меня ничего не получалось. Они меня раздражали, напрягали, злили – все трое до самого конца. Когда я поступила в колледж, ощущение было, что я сбегаю. Потом мне пришлось бежать от мужа. Я понятия не имею, каково жить там, откуда тебе не хочется сбежать. Но и сейчас они должны были думать только о побеге. Если все получилось. 21 Когда они притормозили на светофоре, окно одной из машин, стоящих позади, минивэна, набитого женщинами средних лет, опустилось. Женщина с неудачной стрижкой, какие делают в дешевых парикмахерских по купонам, высунулась наружу. Джаспер поморщился. Ему даже захотелось поговорить с ней о ее прическе, исключительно для ее же блага. Считается ли это добрым делом? Приходила ли ей когда-нибудь в голову идея стричься в хорошем салоне раз в два месяца, чем каждый месяц в никудышном? Она не потратила бы ни долларом больше, но выглядела бы лучше, даже когда появятся секущиеся кончики, чем с этой свеженькой, но убогой стрижкой. Он присмотрелся к зеркалу заднего вида – и да, на ней была футболка со Спасителем Дельфинов. «Я спасен» – гласил неоново-розовый курсив. «Вот это да, – подумал Джаспер. – Здорово, что моя личная катастрофа помогла кому-то раскрутиться». Под конец ночи Джаспер и Хейзел въехали на стоянку закусочной в маленьком южном городке недалеко от автомагистрали. – Тебе нужно ехать дальше, – сказала Хейзел, – я здесь переночую и поем. Она указала на закусочную, а затем на захудалый мотель напротив. – Надо было все-таки похоронить папу и взять с собой холодильник, – пошутила она. – Я бы и в нем отлично поспала. Главное, не закрывать крышку слишком плотно, чтобы не задохнуться. А ведь некоторые люди готовы кучу денег отвалить, чтобы залезть куда-нибудь, где подушнее, Джаспер точно знал – одна из его любовниц искренне верила, что церемония реконструкции родов – это ключ к раскрытию ее потенциала как сотрудника компании, которая занималась страхованием машин, домов и жизни. Когда она младенцем выходила из родовых путей матери, ее ключица уперлась в кость таза и застряла на несколько часов. «С тех пор я застряла, – заявила она Джасперу. – Моя способность к успеху осталась в утробе моей матери, и будь я проклята, если не вернусь и не заберу ее». Возвращение не предполагало участия ее настоящей матери – она хотела отправиться в уединенное место в пустыне Мохаве, где гуру намажет ее смесью силиконовой смазки и клубничного желе, а затем заставит проползти по плотному пенопластовому цилиндру длиной в десять футов. «Конечно, – сказал он ей, – ты обязательно должна поехать», хотя прекрасно понимал, что денег, когда он ее бросит, у нее на это не останется. Перед ней ему было не так стыдно, как перед остальными. Она сама хотела, чтобы ее ограбили. Но стыдно ему было. И перед ней, и перед другими. Он назвал крольчихе несколько имен, а та нашла для него точные адреса; если он тронется сейчас, то успеет доехать до пары домов до загрузки (если она все же случится). До того, как Байрон откроет на него охоту. – Ты – лучшее, что я сделал в своей жизни, – сказал Джаспер, улыбаясь. – Спасибо, что дала мне шанс. – Хотя сравнивать ему было не с чем, он мало сделал хорошего в жизни, но ему приятно было поделиться новым чувством с другим человеком. – Это тебе спасибо, – сказала Хейзел. – Меня еще никогда не благодарили за то, что мои неверные решения подвергли всех вокруг смертельной опасности. Если серьезно, спасибо тебе, ты, скорее всего, рискуя своей жизнью, скорее всего, спас мою. Она взяла его за руку, что вышло неловко, а затем наклонилась и еще более неловко обняла. Он порадовался про себя, что ему никогда не придется обманывать Хейзел. Кажется, притворяться, что он ее любит, было бы гораздо труднее, чем со всеми остальными. Хейзел зашла в уборную закусочной и решила отрепетировать речь, которую выдаст Байрону, если деактивация не сработала. – Мне жаль, что мне не удалось тебя полюбить, – сказала она своему отражению в зеркале. – Я правда пыталась. Эти слова были самым приятным, что она могла бы ему сказать. Хейзел почему-то захотелось проявить доброту, но не из чувства превосходства, а из чувства вины. Она не знала точно, как именно Байрон хотел изменить человечество, но, похоже, эти изменения не способствовали бы укреплению связей между людьми. Казалось, что-то гораздо большее, чем ее собственная жизнь, вот-вот закончится. Несла ли она ответственность, хотя бы на долю процента, за то, что его сердце так ожесточилось? Если да, то она хотела объясниться. Да, Байрон, каким он был, мог напугать кого угодно. Но он был гением. – Ты, конечно, знаешь, что ты удивительный, – продолжила она. – Несправедливо, да? Ты мог бы жениться на девушке, которая действительно была бы от тебя без ума, а не на той, которой пришлось притворяться. Я уверена, многие были бы счастливы стать первыми носителями твоих мозговых имплантов. Мы не совпали. Я видела, что мы разные, но думала, что у нас все может получиться, потому что мои родители – полные противоположности. Они друг другу не подходили и постоянно ссорились. Для них совместимость не имела значения; они дали клятву, поженились и жили свою жизнь. К тому же у них не было денег. Я думала, что проще простого влюбиться в богатого человека. – Я понимаю, как глупо это звучит. Когда я поняла, что не смогу тебя полюбить, нужно было сразу тебе признаться. Мы недолго успели прожить в браке, когда я поняла. Может, и ты понял тоже. Или тебе было все равно. Но сказать все равно было нужно. Мне казалось, что бросить тебя – безумие. Все говорили, что мне очень повезло, и я решила, что сама скоро в это поверю. Не твоя вина, что не вышло. – Сейчас мне кажется, что если ты найдешь меня, то не станешь убивать, – продолжала Хейзел. – Ты просто запрешь меня где-нибудь и промоешь мне мозги. Хотя промыть мозги – слишком просто, да? Думаю, ты хочешь, чтобы я осознавала, как мне плохо. Можешь, пожалуйста, оставить мне капсулу виртуальной реальности, чтобы коротать время? В одном я с тобой согласна. Есть много придуманных жизней, которые гораздо лучше реальных. Она стояла над раковиной с включенным краном, ожидая загрузки – на случай, если загрузка-таки будет и ее стошнит. Загрузки в итоге не было, но ее все равно вырвало. Хейзел показалось, не блевать будет неуместно. Вместо этого можно было бы просто стоять там, смотреть в зеркало и ухмыляться, но она беспокоилась, что вселенная может истолковать недостаток драматичности как неблагодарность. Вот, что хотела транслировать Хейзел, склонившись над раковиной: меня переполняет благодарность. Когда все закончилось, она не пожалела о своем решении. Хейзел не собиралась начинать новую жизнь без яркого жеста. 22 Хейзел решила остановиться в городе, где Джаспер ее высадил, и устроиться на работу в закусочной, потому что ею заправляла и владела хамоватая властная женщина, которая немного напоминала ей мать. Этой иллюзорной близости Хейзел была рада, потому что в том числе она обеспечивала нужную дистанцию. С подобием матери Хейзел могла сосуществовать, и сейчас ей это даже отчасти нравилось. Хотя если бы ее настоящая мама восстала из могилы, она не смогла бы на нее работать. Ни в ресторане, ни где-то еще. Даже или особенно если вторая жизнь ее матери зависела бы от того, станет ли Хейзел ее сотрудником. Она сказала, что единственное ее пожелание – не работать в общем зале, где много людей, что она объяснила приступами тревожности. «Что ж, на задворках беготни больше, а платят меньше, – предупредила ее начальница. – Но ты заходишь через заднюю дверь, так что можешь выглядеть как угодно». Хейзел не поняла, был ли это камень в огород ее внешности или нет. «Можешь сползти с постели и как есть прийти работать. Персонал на кухне, похоже, так и делает. У них вечное похмелье. Как-то раз наш посудомойщик, Пьер, чесался все утро, то есть хозяйство свое чесал, потом пошел в уборную и как заржет на всю кухню. Когда он снял трусы, оттуда выпал гандон. Он так упился накануне, что забыл, что с кем-то трахался. Такие вот у тебя будут коллеги. С богом и удачи!» Она спросила, надо ли заполнять бумаги. «Я могу платить тебе налом, но выйдет гораздо меньше. Ничего личного. У меня бизнес. Раз ты в отчаянном положении, глупо с моей стороны, с экономической точки зрения, этим не воспользоваться». Хейзел согласилась; она была рада, что не придется врать в бумагах и придумывать имя. Как она назвала бы себя, подумала Хейзел, если бы ей пришлось придумывать новое официальное имя? Может «Ну Вот» или «Вышло как Всегда»? Правда, когда начальница спросила, как ее зовут, она запаниковала и ответила: «Хейзел». Все сотрудники закусочной звали начальницу Большая Шишка, но Хейзел хотела быть вежливой и сделать вид, что это настоящее имя, так что она решила называть ее миссис Шишка, из-за чего та каждый раз смотрела на нее с недоумением. «Немного надо, чтобы тебе стало неуютно, да?» – как-то раз спросила у нее миссис Шишка, поймав у ледогенератора. Хейзел разглядывала раздавленного таракана; его щетинистая ножка дергалась в последних судорогах. Теплый ветер и солнечный свет проникали на кухню через заднюю дверь каждый раз, когда поставщик продуктов закатывал тележку с овощами, и Хейзел размышляла, как все-таки трудно (если вообще возможно) отделять одно от другого – так плохое и хорошее всегда идут рука об руку. Хейзел кивнула; в конце концов, неуютно по жизни ей было почти всегда. Миссис Шишка подошла к ледогенератору, огляделась по сторонам, сказала: «Мне пригодится что-нибудь для поднятия тонуса» – и взяла из контейнера совок. Потом стянула рубашку и насыпала кубиков льда в чашки лифчика, передала совок Хейзел и ушла. Хотя она и орала на нее время от времени, Хейзел ей нравилась достаточно, чтобы она строила планы свести ее со своим сыном, который жил в ближайшем городе и никогда к ней не заезжал. Хейзел всеми силами старалась усмирить ее фантазии. «Я бесплодная, – соврала она, – и лесбиянка, и, может, даже асексуалка, а если и не совсем, то вся моя сексуальность точно лесбийская, еще я исповедую строгую религию, которую правительство считает культом». «Ну, может, у вас и не так много общего, – ответила миссис Шишка, – но все может получиться». Кухонная жизнь вызывала что-то вроде амнезии, чему Хейзел была только рада. Она решила, что можно смело рекомендовать работу в ресторане любому, кто хочет забыть обо всех своих прежних поступках. Только распоряжения имели значение: встань, подойди, собери. Если она не косячила, можно было никому не попадаться на глаза: никогда не случалось такого, чтобы клиент говорил: «Ну и кто накладывал картошку фри в мою порцию? Могу я увидеть этого человека? Можете позвать?» – а даже если она и косячила, миссис Шишка просто приходила на кухню и орала на нее. «Хорошо бы выпихнуть тебя извиняться, – говорила она, – да не выйдет, ты выглядишь слишком забитой. Недовольные клиенты в итоге сами попросят у тебя прощения, а может еще и достанут мелочь из кармана и отдадут тебе все, что у них осталось, так им станет неловко, что они пожаловались. „Не ходите туда, – скажут они другим людям, указывая на закусочную, – они сначала напутали с начинкой в моем гамбургере, а когда я пожаловался, из кухни вышла самая грустная в мире девушка. Выражение глаз у нее как у актрисы, которая снимается в рекламе рецептурных лекарств от проблем с кишечником, как у девушки, которая сжимает челюсти и держится за живот. Даже если ее лицо ничего не выражает, вы все равно считываете эту боль, когда она на вас смотрит. Я зашел пообедать, а вышел, чувствуя себя перед всеми виноватым. Сходи лучше в пиццерию через дорогу“». «Но пицца там, – заметила Хейзел, – реально так себе». «Но ты же постоянно ее ешь», – удивилась начальница. Хейзел только кивнула. Пицца и в Африке пицца. Миссис Шишка вздохнула и пнула желтый контейнер для мусора, на котором значилось «ДЛЯ ПИЩЕВЫХ ОТХОДОВ». Контейнер откатился на своих крошечных колесиках. Хейзел не понимала, как он может ездить на таких. Вот вам доказательство, что размер не имеет значения. «Плавленый сыр – занавес кулинарии, – сказала миссис Шишка, снова подходя к контейнеру, – за которым может спрятаться посредственность». Она снова пнула контейнер, и ошметок луковой шелухи взлетел в воздух и опустился на кафельный пол прямо возле сливной решетки. Они обе замерли, наблюдая за ним, как будто эта была шелуха их общего разочарования, что-то, о чем можно подумать и что можно оплакать. Это напомнило Хейзел сброшенную кожу паука, которую она однажды видела на витрине в натуральном музее. Кожа тарантула очень уж напоминала темпуру. И не давала никакого духовного утешения. Хейзел остановилась перед информационной табличкой, где описывался процесс линьки, читала и перечитывала ее несколько часов, и ей стало очень грустно, потому что складывалось впечатление, будто одаренный экстрасенс предсказывает ее судьбу. Не только ее собственную, но каждого живого существа. Линять было нелегко – паук неделями ничего не ел и не двигался, как будто он умер, суставы ног начинали выделять жидкость, а живот лысел. Паук переживал невероятное психическое напряжение. Потревожьте тарантула во время линьки, и он может умереть. После линьки его новая кожа поначалу такая уязвимая, что насекомые, которых он ест (например, сверчки,) могут ее повредить. Плюс в том, что если паук потерял ногу, она может снова отрасти. Новая нога будет меньше и слушаться будет хуже, как неподходящее запасное колесо, но это лучше, чем ничего. Хейзел задалась вопросом, что больнее – линька, которая похожа на рождение самого себя, или настоящие роды? Ее мама говорила, что во время родов ей хотелось умереть. Такая сильная была боль. «А я ведь не нежный цветочек, – напоминала она Хейзел, – но там особый уровень боли. Я все говорила твоему папе по-ехать домой, взять пистолет и выстрелить мне в голову, прямо между глаз; я хватала его за руку, приставляла его палец ко лбу и кричала: „Сюда! Сюда! Вот сюда должна войти пуля! Прямо в мозг!“ Конечно, дома у нас был только один пистолет, и тот древний, достался от деда, без патронов, да и вообще уже не стрелял; твой папа почему-то решил мне это объяснить вместо того, чтобы поторопить медперсонал с анестезией». Самой Хейзел не с чем было сравнивать, но ее родство с пауком было обусловлено ее личной болью и тем, как ей не повезло в жизни. Правда, причина ее боли была менее конкретна, и она не знала, сможет ли она когда-нибудь ее побороть и жить спокойно. В некотором смысле было странно, насколько материальной казалась боль, как большая сумка, которую она все время с собой таскала. Она часто представляла свою печаль в виде тележки с капельницей: ей приходилось возить ее всюду, куда бы она ни шла, а от густой жидкости в пакете ее только мутило, а не становилось легче. Хейзел ходила медленно, из-за чего миссис Шишка вечно на нее кричала, но и миссис Шишка не вчера родилась. «Кроме сына, о котором я говорю каждый день, у меня есть пять дочерей, их я редко упоминаю, – сказала она Хейзел. – Но сейчас это важно: у меня шестеро детей, и все они были малявками в одно и то же время. Иногда в продуктовом магазине, когда им чего-то хотелось, они все вместе ложились на пол и хватали меня за лодыжки, по трое с каждой стороны, упрашивая меня что-то им купить. Я не покупала, а просто шла к кассе и тащила их всех за собой. На то, чтобы пройти три метра, уходило плюс-минус двадцать минут, но я привыкла. И благонамеренные люди в очереди, особенно мужчины, говорили мне: „Мэм? Помочь вам с детишками? Я могу отшлепать их в наказание или пригрозить самым суровым мужским голосом?“, а я отвечала: „Нет, спасибо, они и так отпустят, когда мы доберемся до парковки, потому что цемент больно царапает животы“. Они правда отпускали. Но на то, чтобы туда добраться, уходила целая вечность, а ты все время так ходишь, Хейзел, причем ты – крошечное создание, так что, должно быть, у тебя серьезные проблемы. Сделай перерыв и залезь в морозильную камеру, если хочешь; посмотрим, соскользнет ли гора с твоих плеч. Потому что мне нужно, чтобы ты наполнила банки майонезом перед обедом, и если ты не подсуетишься, ты точно не справишься». Иногда она приносила Хейзел почти нетронутый молочный коктейль, который оставил один из клиентов, на вид достаточно здоровый (всегда подчеркивала она) и заставляла Хейзел выпить его при ней, чтобы убедиться, что тело Хейзел получает какие-то калории. – Я за жизнь чего только ни успела повидать, – сказала как-то она. – Была свидетелем самых страшных трагедий. Но твою историю я даже слушать не хочу. Не хочу знать, что с тобой случилось. Боюсь, спать потом спокойно не смогу. Ты никому не нужна, тебя преследуют, и я не уверена, не плохая ли примета тебя тут держать. – Точно не самая хорошая, – согласилась Хейзел. Миссис Шишка наполнила опустевший стаканчик взбитыми сливками из банки. – Как-то раз мне пришлось выгнать одного паренька за то, что он высасывал азот из пустых банок из-под сливок. Он признался, что делал это прежде всего ради кайфа, но еще рассказал, что однажды ему приглючилось, что газ внутри банок – на самом деле плененные души людей, которые при жизни совершили что-то ужасное. Их заперли там, как джина в бутылке. Если кто-нибудь вдыхал их, а потом выдыхал, они могли спастись и отправиться в мир духов; в противном случае они были обречены выталкивать наружу сливки для десертов, а потом исчезнуть навеки. Я спросила, исполняют ли души желания того, кто их спас? Потому что ему пришла пора пожелать себе новую работу. А он ответил: «Нет, я помогаю душам безвозмездно». Настоящий герой был этот парнишка. Эта мысль не давала Хейзел покоя до самого вечера. Подумать только: умереть и тут же попасть в ловушку внутри банки взбитых сливок! На экране телевизора в ее номере (хозяин мотеля предложил ей разумную плату за месяц) журналистка подалась вперед и накрыла руку Байрона своей. В самом мотеле было не слишком чисто, но по соседству расположилась прачечная, так что в комнате почти всегда пахло свежевыстиранными простынями. Из-за запаха все вокруг казалось чище, чем было на самом деле. Как оказалось, Байрон официально заявил, что она пропала и не вполне в себе, охваченная горем из-за неизлечимой болезни отца, который, кажется, тоже исчез. Он предлагал баснословную сумму за любую информацию. Говорил, что ее могли похитить из-за его статуса и богатства, но до того, как похититель успел потребовать выкуп, случилось что-то ужасное. «Поиск любой информации, касающейся Хейзел, сейчас для меня в высшем приоритете, – сказал он, – как и ответственность перед акционерами, конечно». Журналистка, которая брала у него интервью, любила пробивать знаменитостей на эмоции. Недавно она хайпанула, заставив Спасителя Дельфинов разрыдаться на камеру. – Как вам удается жить дальше после исчезновения вашей жены? – спросила она, всматриваясь в лицо Байрона. – Я обычно говорю, что работаю в технологическом бизнесе, – ответил Байрон. – Но на самом деле я продаю доступ к информации. – Он выдержал паузу. В его зрачках отражался светодиодный свет циферблата его часов; он скользил по поверхности глаз, как видимое воспоминание. – Я муж Хейзел, а значит, я должен знать о ней больше, чем кто-либо другой. Получается, ее исчезновение вызвало во мне и другие чувства – меня унизили, обманули, подвели. В конце концов я должен буду признать самое страшное и решиться двигаться дальше. – Недавно вы подали бумаги на развод с пропавшей без вести супругой. Представить не могу, насколько тяжело вам это далось. С вами сейчас один из менеджеров вашей компании, Фиффани Лайбер, – камера развернулась, чтобы Фиффани попала в кадр; ухоженная и деловая, она оторвалась от планшета и улыбнулась в объектив. – Вы подчеркивали, как благодарны своей команде, которая вас поддерживает. Что помогает вам держаться день ото дня? Если Хейзел не найдут, сможете ли вы снова устроить личное счастье? – Думаю, Хейзел найдут рано или поздно, – ответил он. – Я уже не надеюсь, что ее найдут живой, но мы получим ответы на все вопросы. Я руковожу компанией, которая все время открывает новое. Технологии, которые еще пару недель назад были за гранью фантастики, сегодня уже реальность. Хейзел сглотнула и уставилась на дверной засов. Не похоже, чтобы Байрон решил «забыть о прошлом». – Я стараюсь окружить себя энергичными, творческими людьми, которые не боятся быть смелыми. Когда вы теряете кого-то, проще всего заполнить внутреннюю пустоту страхом. Все мои лучшие сотрудники бесстрашны. – Его глаза, кажется, остановились на Фиффани, чтобы перехватить ее взгляд. – Это очень редкое качество. В закусочной на вкус все отдавало картошкой фри. И царствовал запах жира, в котором картошку обжаривали. Этот запах пропитал одежду Хейзел и преследовал ее повсюду. Ее простыни пахли жиром, потому что вечером она приходила домой слишком разбитая и могла только упасть на кровать без сил. Только в номере она могла отдохнуть, потому что там можно было ходить на четвереньках. Это казалось ей естественным. Утром она заползала в душ и понять не могла, как раньше принимала душ стоя. Судя по воспоминаниям, стоять в душе было не проще, чем пробежать марафон. Она регулярно протирала губкой небольшой участок плитки, чтобы прислоняться к нему щекой, сидя у слива, пока ей на голову стекает вода. Сидя под душем, она могла закрыть глаза и представить, что она какое-нибудь растение. Все, что ей нужно было делать, это сидеть так, долго-долго, и иногда обращать внимание, что на нее льется вода. Слив ее немного напрягал – трудно было не задаться вопросом, не нашел ли ее Байрон и не поместил ли туда камеру. В один прекрасный день через отверстия в полу может просочиться какая-нибудь гадость.