– А сколько же стоит? – превозмогая ужас, спросила маман. – Двенадцать рублей шестьдесят копеек. – Ско-олько?! Почему же так дорого? – Импорт. Чехословакия. – Как на взрослого… – А разве он у вас маленький? Решайте! Последняя осталась. Отложили, но не пришли. – Последняя? Выписывайте! – чуть не плача, приказала Лида. Обычно она жутко колеблется, разглядывает облюбованную вещь, как болячку, страдает, уходит из магазина, потом возвращается. Для нее принять решение о покупке – это как совершить подвиг, это как броситься на вражий дзот! Но есть, есть одно волшебное слово, которое заставляет Лиду мгновенно выхватить кошелек и метнуться в кассу. Это слово – «последний». Ну а потом словно прорывается невидимая запруда и, если еще остались какие-то деньги, начинается настоящая эпидемия покупок. – А штанишек на мальчика у вас не найдется? – мечтательно спросила моя разрумянившаяся маман. – Вы о чем, девушка? Какие штанишки? У вас абсолютно взрослый ребенок. Женить впору. Есть одни техасы вашего роста, отечественные, но стильные. Мы даже сначала подумали: импорт! Кто-то выписал, но два часа уже прошли. – Несите! Кудлатая сбегала и вернулась с брюками неестественно изумрудного цвета, да еще простроченными желтой ниткой. – Вы поняли? – со значением спросила продавщица. – Еще бы! – Лида даже пошатнулась, как от второго фужера шампанского. – Видите, как строчка подходит? Комплект! – Невероятно! – закивала моя безумная мамаша, гладя желтую строчку: ее щеки покрылись клубничным румянцем восторга. – Мерь немедленно! – мужественно глянув на ценник, приказала она. Я зашел в кабинку, снял свои любимые, видавшие виды техасы и с ненавистью надел эти жуткие, как у интервентов, портки. В зеркале возник все тот же человекообразный попугай, но теперь еще и с зелеными ногами. Господи, так издеваться над советским ребенком! Но я знал свою мать как облупленную, знал, за что страдаю, поэтому вышел из кабинки с вежливо-покорным лицом, как у манекена на витрине. – Какой у вас сын дисциплинированный, – польстила продавщица. – Тут некоторые такие припадки с истериками закатывают! – Потрясающе! – всплеснула руками Лида. – Вот спасибо! Вас как зовут? – Нина. – Меня – Лида. Ниночка, сюда бы еще рубашечку веселенькую… – Есть! – воскликнула кудлатая, впадая в азарт, похожий на тот, который охватывает, когда играешь в кости на пистоли. Нина тоже увлеклась превращением обычного отечественного ребенка в какого-то малолетнего иностранца. Она куда-то сбегала и принесла рубашку цвета вчерашнего какао, но не в клетку и не в полоску, как у нормальных людей, а испещренную разноцветными квадратами, треугольниками, ромбами, будто это – учебник геометрии Киселева. – Абстракция. Последний писк западной моды! – Вижу! – сомлела секретарь партбюро Маргаринового завода. – С длинными рукавами нет, только с короткими. Зато расцветка интересная. Прибалтика шьет. – Да, Рига – почти заграница. – Вы были в Риге? – Приходилось. По работе. И хорошо, что с короткими. Мы едем на юг! – Счастливые, – вздохнула продавщица. – Ну-ка, примерь! Как тебя зовут? – Юра… – Померь, Юра! Все девчонки твои будут. Я снова пошел в кабинку, сердито думая о том, зачем мне «все девчонки» и что я буду делать с ними, если с одной Шурой Казаковой уже запутался: она то хохочет, то плачет, то дает ни с того ни с сего пощечину… Рубашка была впору, но в сочетании с курткой и штанами превратила меня в окончательного Дуремара. Когда я вышел из кабинки, Лида и Нина буквально застонали от восторга. – Прямо сейчас на показ мод! Пьер Карден! – причитала продавщица. – А сколько стоит ковбоечка? – озаботилась маман. – Недорого. Три восемьдесят, – глянув картонный ценник, висевший на нитке, продетой в петельку, ответила Нина. – Берите, потом жалеть будете! Лида, закатив глаза и шевеля губами, стала загибать пальцы. Наличность она всегда считает в уме, так как давным-давно, через месяц после свадьбы, получив зарплату, моя задумчивая маман пошла в ГУМ покупать кофточку, вынула из кошелька пятьдесят рублей старыми, а выскочивший неизвестно откуда цыганенок вырвал и убежал. Тогда-то Тимофеич впервые и назвал ее «кулемой». – Укладываемся. Выписывайте, Ниночка, всё! – Муж-то ругаться не будет? – улыбнулась продавщица и попала в самое больное место. – Ну, что вы! – помрачнела маман. – Муж рад будет! Ему для семьи ничего не жалко. – Может, не стоит? – спросил я, когда сообщница убежала за прилавок. – Ты уверена? – В чем? – В том, что он рад будет. – Не твое дело. Не порть мне такой удачный день! – И не собираюсь даже. – Я, медленно расстегивая курточку, направился к кабинке, чтобы переодеться. – Погоди! – воскликнула Лида. – Не надо! Ничего не снимай! Так и пойдем к Батуриным. Пусть Валька посмотрит, какой у нее теперь племянник! Вот только кеды твои все портят. Ты что в них делаешь? – В футбол играю. – Ах, ну да, ну да… Спорт – это важно! – Она отвела глаза от рваных резиновых мысков и успокоилась взглядом на новой рубашке. – Веселая ковбоечка! – Не веселая, а дурацкая! – Что ты понимаешь! На тебя уже смотрят! – Не пойду я по улице, как клоун! – Пойдешь! – Не пойду! – Ну сынок, ну пожалуйста! Я тебя не так часто о чем-то прошу! – И я тебя не так часто. – О чем ты меня просишь? – Ты отлично знаешь! – И сколько это стоит? – Маска – четыре двадцать. Ласты – семь пятнадцать. – Ну, может быть, на маску еще и хватит… Если отец спросит, скажешь: куртка – восемь, техасы – шесть… – инструктировала она, отрывая картонки. – Понял? Выкручусь, мне премию по БРИЗу выписали. – А рубашка? – Рубашка и так дешевая… От нее ценник не трогай! Понял? – Еще бы! – улыбнулся я наивной Лидиной хитрости и сунул картонку в нагрудный карман – длины нитки как раз хватило. Примчалась Нина с чеком. Узнав, что мы так и пойдем по улице, она почему-то страшно обрадовалась, подмигнула и обещала упаковать «старье» в бумагу. Маман вдруг затуманилась новой мечтой и что-то спросила у нее на ухо. Продавщица посмотрела на Лиду с уважением, пальцем показав куда-то вниз и вбок. – Там моя подруга работает, я ей сейчас позвоню по внутреннему! Когда Лида протянула усатой кассирше чек и четвертную, та сразу забасила, мол, говорю же, русским языком: нету сдачи! Не понимают. Народ от шальных денег совсем опузырился, ничего не хочет слушать сует сотни и пятихатки. – У меня – двадцать пять… – пискнула Лида. – Какая разница!