– На воздухе бываешь? – спросила она. – Бываю. Странные люди взрослые, они уверены, что все болезни на свете лечатся прогулками на чистом воздухе и питанием! На уроке Шура, которая чуть опоздала и получила запись в дневнике, даже не смотрела в мою сторону. Конечно, понимаю, кому ж охота возить передачи в колонию! На перемене ко мне подскочила Дина Гапоненко и взволнованным шепотом умоляла не говорить в милиции, что тоже была на пустыре, взамен обещая хранить тайну моего рокового выпада. Я мужественно дал честное пионерское, а потом попытался выяснить у Расходенкова, что произошло после моего бегства. Оказалось, он из кустов наблюдал за тем, как братья повезли на тачке стенающего Рената в травмпункт, как тетя Гюзель бежала, рыдая, следом, а разъяренный дядя Амир топтал валявшиеся на земле шляпы, обещая всех перерезать, как последних собак. – А что все-таки у Рената с глазом? – Неизвестно. Во время урока алгебры классная дверь распахнулась, и на пороге возник незнакомый милиционер в сопровождении Иерихонской. Я понял: пришли за мной, и начал собирать портфель… – Извините, Галина Федоровна, – прогрохотала Клавдия Савельевна, – вот вынуждена отнять несколько минут от вашего урока. Опять на Бакунинской сбили ребенка. По району проводятся профилактические беседы. Пожалуйста, товарищ лейтенант! А дети внимательно слушают! Виноградов, в окне ничего для тебя интересного нет! Понял? – Пожалуйста, пожалуйста, товарищ лейтенант, – язвительно разрешила Галина Федоровна, – алгебра подождет… – Это точно… А вот правила дорожного движения ждать не станут! Ребята, – начал милиционер, неловко переминаясь с ноги на ногу, – под колесами грузовика погиб ваш сверстник Коля Зинченко из 345-й школы. Страшное горе для родителей и невосполнимая потеря для государства. Но беды можно было избежать, если бы он переходил улицу в положенном месте и на зеленый свет… – Полуяков – рявкнула Иерихонская так, что дрогнули в окнах стекла. – Прекрати улыбаться, как Дуремар! Тут еще ничего смешного не сказали! Неделю я ходил в школу кружным путем, пока лицом к лицу не столкнулся с Ренатом, он шел с перевязки. Я обмер, но «Рошфор» весело протянул мне руку. – Не дрейфь, Полуяк! Все нормально! – и отогнул угол марлевой наклейки, закрывавшей пол-лица. Я увидел юркий татарский глаз, целехонький, только белок изменил цвет, словно его залили красными чернилами. В общем, роговица, как сказал врач у Гельмгольца, цела, и Ренат отделался сильным ушибом глазного яблока с кровоизлиянием, так как травма была нанесена, судя по всему, тупым и мягким предметом. И это чистая правда! Закончив мастерить шпагу, я, чтобы облагородить рукоять, попросил у Тимофеича синюю изоленту, он приносил ее, как и спирт, с завода. Однажды я без разрешения обмотал ею хоккейную клюшку целиком – и мне здорово досталось за расточительство, так как для этого вполне подошла бы черная матерчатая лента, а не дефицитная – синяя. – Я сам все сделаю, – ответил отец. – Неси! Осмотрев шпагу, он похвалил меня за качество работы, достал из ящика с инструментами новый рулон и аккуратно, очень красиво, виток к витку, обмотал всю рукоять, потом пальцем потрогал острие, покачал головой и, ничего не говоря, с помощью плоскогубцев согнул заточенную проволоку петлей, а сверху надел «кембрик». Это такие похожие на макаронины трубочки из ПВХ. Электрики часто используют их для изоляции. – Понял? – строго спросил Тимофеич и для надежности замотал «кембрик» лентой. – Кривых даже в обоз не берут. – А Кутузов? – Поговори у меня еще! Зато у Рената, помню, шпага была острая, как шило, и он ее еще постоянно подтачивал бруском. Уж я-то, в случае чего, точно остался бы без глаза, и адмиралиссимус Ураганов приехал бы в родную школу с черной повязкой на лице, как заправский пират. В мушкетеров мы с тех пор больше не играли никогда. 13. День чистых рук Я посмотрел на небо, туча, похожая на огромную синю медузу, плыла от Казанки, опустив на город свои серо-прозрачные щупальца. Мимо меня по переулку медленно проехала телега, запряженная пегой лошадью. Когда я был до смешного мал, извозчики (их почему-то называли «ломовыми») в Москве встречались часто, даже в центре, возле ГУМа и «Детского мира». На асфальте там и сям виднелись расплющенные колесами желтые лепешки, а в них дрались и чирикали воробьи, не подпуская к питанию вальяжных голубей. Маленькие юркие птички совершенно не боялись машин и взлетали буквально из-под бамперов. А вот неповоротливые сизари, зазевавшись, порой попадали под колеса и лежали потом на асфальте распластанные, будто цыплята табака на сковородке. Но как говорит дядя Юра, «гужевому транспорту стало не по пути с социализмом», поэтому даже у нас, на Бакунинской, извозчики попадаются теперь редко, а в Центр их вообще не допускают, там много иностранных туристов, и они, вернувшись домой, рассказывают потом разные небылицы, мол, в СССР по улицам бродят медведи и ездят телеги. Но у нас, на окраине, «гужевой транспорт» еще остался как пережиток, и по радио иногда передают песню про самого последнего извозчика. Ее хрипит «артист с шершавой фамилией». Так Алексевна, у которой из-за склероза совсем отшибло память, называет Утесова. Я как-то спросил дядю Колю Черугина, почему у певца такой сдавленный голос. И он рассказал, что во время войны Утесов на морозе долго выступал перед бойцами и командирами, поэтому навсегда охрип. – Выходит, он тоже инвалид войны? – Выходит так… Когда мы собираемся на праздники у бабушки Мани, дед Жоржик всегда ставит… ставил свою любимую пластинку Утесова. На одной стороне там веселая песенка про бороду: Вот когда прогоним фрица, Будет время – будем бриться. Стричься, бриться, наряжаться, С ми-илой целоваться… На этих словах он всегда целовал бабушку Маню в губы, а мы кричали «Горько!», и громче всех старший лейтенант Константин – сын Жоржика от другой, довоенной, жены. На обороте этой пластинки как раз была песня про извозчика. Сначала я не очень понимал, о чем вообще сипит Утесов: Ну и как же это в жизни получается, Все-то в жизни перепуталось хитро: Чтоб запрячь тебя, я утром отправляюся От Сокольников до Парка на метро… Но дядя Юра мне объяснил: самая первая ветка метро в Москве, построенная еще до войны, соединила Сокольники и Парк культуры, где я катался на американских горках. Редкое удовольствие: ветер бьет в лицо, захватывает дух, а сердце проваливается в живот и даже ниже. Женщины визжат, дети плачут в голос, но я, стиснув зубы, не проронил ни звука, даже когда с жуткой высоты мы сорвались вниз и все подумали, это – крушение. Однажды на уроке истории Марина Владимировна дала классное задание: приведите конкретные примеры заботы государства о советских людях. Я тут же поднял руку и сказал, что наше государство, строя метро, первым делом заботливо соединило две зоны отдыха, чтобы советский человек, которому надоело гулять по Сокольникам; мог за полчаса без пересадок добраться до Парка культуры и отдыха имени Горького, где аттракционов гораздо больше, есть даже павильон братского чешского пива, единственный, как считает Башашкин, в стране. Учительница посмотрела на меня с изумлением, дернула щекой, потребовала дневник и поставила там жирную пятерку: – Молодец, Полуяков, оригинально мыслишь! А пластинку Утесова на майские, после смерти деда Жоржика, разбил вредитель Сашка, пытаясь самостоятельно завести радиолу. Бабушка Маня, которая вообще никогда ни на кого не повышает голос, только махнула рукой, сказала «Эх, вы!» и ушла плакать к соседям. …Телега, груженная большими алюминиевыми бидонами, отличалась от тех сельских повозок, которые я видел на Волге, куда раньше мы ездили в июле или августе в деревню Селищи, на родину Жоржика. Там телеги плоские, тряские, с деревянными колесами, подбитыми железом. А в Москве повозки совсем другие: с высокими, как у грузовика, бортами и на мягком ходу – с дутыми автомобильными шинами. Да и лошади у нас в столице покрупнее и помощнее деревенских. Бабушка Аня называет их «битюгами» и говорит, что дед мой покойный Тимофей одно время работал ломовым извозчиком на строительстве метро. Его коня звали Поддубный, и овса он съедал столько, что можно полк прокормить. Грустно кивая, битюг тащил тяжелую поклажу, неторопливо переставляя ноги, лохматые внизу, возле копыт, и оттого напоминающие брюки-клеш. Извозчик в брезентовой плащ-палатке с капюшоном, казалось, дремал, не выпуская из рук вожжи. Но это обманчивое впечатление. Когда неугомонный Ренат хотел незаметно прокатиться, запрыгнув на такую же телегу сзади и спрятавшись за ящиками, кучер неожиданно проснулся и ловко огрел его длинным кнутом, оставившим на спине кровавый рубец. Ренат потом, задрав рубаху, нам его гордо показывал: жуткое зрелище! Дядя Амир, узнав о происшествии, обещал зарезать ломовика, как собаку, но в результате выпорол сына, чтобы не лазал туда, куда не положено. Следуя за повозкой, я добрел до Бакунинской улицы, названной так в честь революционера, боровшегося с самодержавием, о чем написано на табличке, прикрепленной к угловому дому – торговому техникуму. Там учат, как говорит Тимофеич, обвешивать и обсчитывать население, а Лида злится, не соглашаясь с таким мрачным взглядом на нашу советскую действительность. Однажды, еще в четвертом классе, я написал в сочинении на тему «Моя будущая профессия», что хочу стать революционером, как Бакунин или Бауман, чтобы сражаться за свободу народа. Ольга Владимировна, наша первая учительница, преподававшая нам до пятого класса все предметы, задержала меня после уроков и как-то неловко, отводя глаза, стала растолковывать: поскольку царь давно свергнут, а народ освобожден, нужда в революционерах на просторах СССР отпала сама собой. Такая профессия в народном хозяйстве теперь ни к чему, поэтому разумнее избрать себе другую специальность, например, космонавта, врача, военного, агронома, инженера или учителя… – Тогда я буду писателем! – Почему? – опешила Ольга Владимировна. – Но ведь кто-то же должен сочинить продолжение «Чиполлино»! – Разумеется! – радостно закивала она. …Я остановился у светофора. На противоположной стороне, возле булочной, из-за куска хлеба ссорились местные собаки, из дверей гастронома высовывалась очередь, значит, там что-то дают. Со стендов «Союзпечати» смотрел покойный маршал Рокоссовский, во всех газетах одинаковый, даже в «Советском спорте». Если теперь пойти направо по Бакунинской улице, то через двадцать минут дойдешь до библиотеки имени Пушкина, а если налево, то за десять минут можно добраться до библиотеки имени Усиевича. И там, и там я часто бываю, чтобы поменять прочитанные книги на новые. «И куда в тебя только влезает!» – удивляются библиотекарши. А если пересечь проезжую часть и шагать прямо, никуда не сворачивая, по переулку мимо булочной, пивной и пункта приема стеклопосуды, упрешься в Большую Почтовую улицу. Там, в Буденновском поселке находится мой детский сад, который можно сразу узнать по угловой двухъярусной веранде, прилепившейся к многоэтажному кирпичному дому, где обитают, как говорит тетя Клава, герои Гражданской войны и их потомство. Верхняя веранда не отапливалась, и зимой мы проводили тихий час в ватных спальных мешках. Конечно, мало кто по-настоящему засыпал, и мы для развлечения соревновались, у кого гуще пар идет изо рта. Чтобы победить, надо сначала как можно дольше задержать дыхание, а потом с силой вытолкнуть воздух наружу. Чуть дальше – Рубцов переулок, там живут бабушка Аня и тетя Клава. Куда направить стопы? Я решил довериться судьбе и следовать за извозчиком, который тоже остановился на перекрестке. Возможно, он везет поклажу в наш гастроном, где молоко наливают в бидончики половником на длинной ручке, и стоит оно двадцать восемь копеек за литр, дешевле бутылочного. Зеленый свет почему-то никак не зажигался. Я от нечего делать наблюдал, как мимо бесконечным потоком едут полуторки с деревянными бортами, самосвалы, груженные щебнем, горбатые «Победы» и грудастые «Волги» с «шашечками» на боках, автобусы с лобовыми стеклами, словно вдавленными внутрь, сине-желтые троллейбусы с длинными рогами, которые, цепляясь за провода, щелкают и роняют иногда на мостовую крупные искры. Мимо промчался лаково-черный «ЗИМ» с розовыми шторками на окнах. «Начальство покатило!» – говорит Тимофеич с непонятным осуждением. Зеленый свет как пропал. Наверное, что-то сломалось в светофоре. Скорее всего, «контакт отошел» – так в общежитии всегда говорят, если возникают перебои с электричеством, и бегут к специалисту – Тимофеичу. Он загадочно улыбается: «Опять где-то коротнуло!» – берет отвертку, плоскогубцы с пластмассовыми ручками, моток синей изоленты, паяльник, оплавленный оловянный стержень и кусок канифоли, похожей на пористый янтарь. Все это нужно для изготовления «жучка», благодаря чему в доме снова зажигается свет. – Муж у тебя, Ильинична, – волшебник! – хвалят соседки. – Да уж, руки-то растут откуда положено. – Лида розовеет от гордости. – И не только, чай, руки… – ржет старуха Комкова. – Сгорим когда-нибудь мы из-за этого волшебства, как в двенадцатом году! – шутит комендант Колов, тоже разбирающийся в электричестве. – Всю проводку надо менять в доме. При царе Горохе делали… – А кто мешает? – У нас плановое хозяйство. Подойдет наша очередь, и поменяют – вас не спросят! Автомобили меж тем, воспользовавшись заминкой, шли сплошным потоком, один за другим, и, презрительно фыркая выхлопами, не пускали гужевую древность в свои сверкающие ряды. Наконец прибежал сердитый орудовец в серой рубашке с погонами, на которых лычки образовывали букву «Т». Старшина пронзительно засвистел, поднял над фуражкой полосатый жезл и остановил движение. Затем он, повернувшись к нам боком, рывком показал, мол, гражданам можно переходить улицу, а извозчику ехать прямо. Пешеходы, изнуренные лишним ожиданием, рванули в обе стороны. Но кучер замешкался, видимо, битюг задремал от дорожной усталости. Лошади умеют спать стоя, подобно тому, как люди могут дрыхнуть сидя. Милиционер занервничал, стал быстро вращать свою полосатую палку-выручалку, поторапливая телегу. Разозленный извозчик тряхнул вожжами так, что лязгнули железные удила, и битюг, проснувшись, понуро двинулся через улицу. Я решил последовать за бидонами, чтобы в гастрономе узнать, что дают, и полюбоваться на зеркальных карпов, медленно и печально плавающих в мутной воде, ожидая неизбежной смерти на шипящей сковородке. Совсем другое дело – мои рыбки! Им ничего не угрожает, кроме Сашки-вредителя, он недавно от всего сердца навалил в аквариум надоевшей ему манной каши. Да что там говорить, мои рыбки явно живут при социализме, даже при коммунизме. А вот несчастные карпы в гастрономе – при диком капитализме.