– На тренировку, – с ленцой в голосе отвечаю я. – Это шпага? – Нет, эспадрон. – Что-о? – Сабля. – А можно потрогать? – Только осторожно! Вскоре тренер показал нам главную позицию фехтовальщика. Это только со стороны кажется, будто ничего сложного: правая рука с воображаемым клинком выставлена вперед, левая изогнута над головой, будто ты хочешь почесать себе макушку. Ступни строго под прямым углом друг к другу, ноги полусогнуты и пружинят. Три шага вперед – выпад. Три шага назад – защита. Просто? А вовсе и нет! Тренер, морщась, подходил, поправлял руку, ударом ноги снова и снова разворачивал мои ступни под правильным углом, ругая за неповоротливость. Зато Петьку он постоянно хвалил, особенно когда дошло дело до двойных выпадов: – Ну, Кузнецов, если так пойдет, глядишь, и рапиру тебе можно доверить! – Я хотел эспадрон. – Нет, Петр, тебя как специально для рапиры слепили. – А я? – А тебе, Полуяков, пока только шваброй махать. Это разве стойка? Корпус надо строго боком держать, и левая нога опять у тебя гуляет неизвестно где. Работай, жертва природы! На третий месяц я забросил фехтование ввиду полной бесперспективности. Петька тоже перебежал в секцию легкой атлетики. Уж очень здорово Марк Григорьевич из «Буревестника», придя к нам на урок, про пятиборье рассказывал. Но когда мы смастерили шпаги и стали «стражаться», скромные навыки, полученные в секции, мне очень пригодились, и я, с усмешкой поглядывая на неумеек, показательно вставал в правильную позицию, изогнув левую руку над головой, точно знак вопроса, откуда, мол, берутся такие недоделанные мушкетеры? Самодельную шпагу я тоже сжимал по всем правилам: ладонь повернута вверх, пальцы упираются изнутри в гарду, а конец рукояти плотно лежит на запястье. Так учил тренер. …И вот настал тот роковой вечер. Прочие «гвардейцы» были побеждены, и мы остались один на один с Ренатом. – Защищайтесь, сударь! – К вашим услугам, мсье! А тут как раз подоспела и Дина Гапоненко, которой папа разрешил с нами играть, но только в качестве «королевы». Подозреваю, она это условие сама придумала, так как из-за незначительного роста другой возможности стать Анной Австрийской у нее просто было, зато очень хотелось. Все девчонки мечтают стать королевами! Но главное, главное… С Шуриного второго этажа открывался отличный вид на пустырь. Сделав уроки и получив послабление, она распахнула створки и, положив подушку на подоконник, с интересом наблюдала за нашей дуэлью. Приосанившись и стараясь сохранять стойку, я ловко парировал несколько неумелых ударов «Рошфора», а затем сделал идеальный глубокий выпад, целясь ему в живот и наблюдая исподтишка за Констанцией в монастырском окне. Но тут раздался жуткий вопль: «Ай, мой глаз! У-у-у!» Ренат отбросил шпагу, схватился за лицо, упал и стал кататься по земле, ругаясь по-татарски. Только потом я сообразил, что же случилось. «Стражаясь», Ренат и прежде иногда внезапно приседал, чтобы нанести неожиданный удар снизу. Именно это он и сделал в момент моего выпада, а я из-за полутьмы и Шуры в окне вовремя не заметил… На крик из пристройки высыпала вся бесчисленная семья Билялетдиновых. Тетя Гюзель завизжала, завыла, бросилась перед сыном на колени и пыталась оторвать его руки от лица, чтобы понять, цел ли глаз. Сестры и братья Рената орали так, словно их резали. Примчался, потрясая метлой, дядя Амир в длинном брезентовом фартуке. Он кричал: – Кто сделал? Сейчас зарежу! Стой там! Иди сюда! Шурина рама явно по команде Алевтины Ивановны с треском захлопнулась: кому же хочется быть свидетелем по делу о лишении зрения ребенка? Никому. «Анна Австрийская» исчезла, точно ее похитил и умчал в Англию влюбленный герцог Бекингэм. «Мушкетеры» и «гвардейцы» сначала оцепенели от ужаса, а потом тоже растаяли во мраке. – Тика́й! – шепнул мне, сматываясь, Петька Кузнецов. – Мы ничего не видели. И я, петляя как заяц, помчался домой с невероятной скоростью, выполнив, наверное, норму второго мужского разряда по бегу. По пути я завернул в плиты, надежно спрятав там шпагу и плащ. Влетев в нашу комнату, я запер изнутри дверь на три оборота, рухнул на диван, накрылся с головой одеялом и затаился, ожидая дядю Амира с кривым ножом или участкового Антонова с ордером на арест. По радио тихий голос пел: Пробитое тело на землю сползло, Товарищ впервые покинул седло… Первой вернулась домой Лида, долго не могла открыть дверь. Увидев меня на диване, испуганно спросила, что случилось и нет ли температуры? – Заболел. – Горячий! – согласилась она, приложила прохладную ладонь к моему лбу. – Что болит? – Ноги ломит… – соврал я: жаловаться на зубы жизнь меня отучила. – Опять грипп! Сейчас дам тебе пирамидон с анальгином и чай с малиной, а завтра вызову врача. Отец явился гораздо позже, чем обычно, и весело объяснил, мол, гнали план к концу квартала. Мать не поверила: – А ну дыхни! Понятно. У ребенка жар, а ты… – В чем дело? – Тимофеич сел рядом, дохнув на меня табаком и тоже пощупал лоб шершавой ладонью. – Нет у него никакого жара. Воспаление хитрости. – Молчал бы! – А жрать в этом доме дают? – Дают. Мой руки! От ужина я отказался и лежал, прислушиваясь к уличным звукам. Вскоре внизу, во дворе, раздался треск мотоцикла, отец выглянул в окно и с мрачным удовлетворением сообщил: – Антонов приехал. Вроде бы у нас никто не скандалил. Пойду узнаю. Я почувствовал в животе ледяной ужас, переходящий в дурноту, и страшное слово «колония», которое часто употребляют учителя, когда речь заходит о малолетних хулиганах, вонзилась осколком стекла в мое виноватое сердце. Мне привиделись окна с решетками и полутемный двор, где я, маленький и жалкий, одетый в полосатую робу, хожу, заложив руки за спину, по кругу с другими заключенными, как мальчик-луковка Чиполлино в тюрьме герцога Лимона. Когда я плакал от жалости к себе и к родителям, которые растили сына совсем для другой доли, отец вернулся и удовлетворенно доложил: – Антонов Петрыкина привез. – Какого? – Я от неожиданности выглянул из-под одеяла, заподозрив, что Мишку уже допросили как свидетеля. – Витьку. – Виктора? А что с ним? – не поняла мать. – У пивной валялся. Антонов ехал мимо – пожалел. Золотой мужик! А я от этих слов громко разрыдался, удивив родителей. – Сынок, ты что? – Ноги ломит. – Ясно. Миш, натри скипидарной мазью! – Сейчас. А скипидарную клизму не надо? – У ребенка ревматизм, а ты ерунду мелешь! – Откуда, к черту, у него ревматизм? – Откуда у всех! Два дня я не ходил в школу из-за мнимой ломоты в ногах, с ужасом прислушиваясь к шагам за дверью и шуму за окном, даже читать не мог, а часами сидел возле аквариума, беззвучно рассказывая рыбкам, что не виноват в случившемся. Ренат не имел права приседать, нарушая правила фехтования, а Козе, раз уж ее наказали, нечего было пялиться на наш поединок, да еще разложив подушку на подоконнике для удобства. Калихтовые сомики понимали мою беду, подплывали к стеклу и смотрели на меня грустными сочувствующими глазами. В ожидании ареста я на тетрадном листке подробно изложил правила ухода за аквариумом в мое отсутствие. Сашка-вредитель был на пятидневке в детском саду и не мешал моему горю, но я завещал ему пневматическое ружье, стреляющее целлулоидными шариками. Зашел Петька Кузнецов, передал мне домашние задания и шепотом сообщил, что Рената сначала повезли в травмпункт, но там от него отказались и переправили в клинику Гельмгольца, что возле метро «Лермонтовская». Пока у них еще не спрашивали, кто именно проткнул глаз, но если зрение не удастся сохранить, обязательно выяснят, так как виновный обязан потом всю жизнь платить пострадавшему за потерю трудоспособности. Так сказал адвокат Лев Семенович, сосед Кузнецовых по двору. – Держись! – Держусь… Лида, не подозревая, что скоро придется кормить еще и незрячего ученика школы для недоразвитых Рената Билялетдинова, приготовила мой любимый фруктовый суп – отварной рис, залитый компотом, а также купила в гастрономе у Бауманской севрюжку горячего копчения. С Чешихи примчалась бабушка Аня, привезла куриный бульон в термосе и пироги с курагой, заставляла есть и выпытывала, как именно болят у меня ноги: мозжат, ноют или же их все-таки крутит? Узнав, что крутит, она успокоилась и рассказала, как у них в деревне лечили ревматизм, обмазывая суставы теплым коровьим навозом. – Анна Павловна, ну что вы мальчику разные глупости мелете! – возмутилась Лида. – Эх, вы, умные, довели ребенка до ревматизма. К Хавкиной отведите! Она Клавке прострел вылечила. На третий день я пошел в школу: дольше болеть без справки нельзя, а если вызвать Скорнякову, она меня сразу разоблачит. У нее большой опыт насчет симулянтов, особенно в конце четверти, когда пишут контрольные. Утром я сказал Лиде, что скипидарная мазь буквально творит чудеса, и стал собираться на урок. Осторожно выйдя во двор и оглядевшись, я на всякий случай спросил у дяди Гриши, не появлялся ли поблизости дворник Билялетдинов. – А-а-м-м-м-и-р-р-ар? – Ага. – Н-н-н-н-е-т… Н-не е-е-е-г-г-го уч-ч-ч-час-т-т-т-о-к… Но на всякий пожарный случай до школы я добирался кружным путем: сначала крался по двору с нехорошим названием, потом осторожно свернул в Налесный переулок, а уж потом проник в Переведеновский, подойдя к школе с другой стороны, минуя пустырь с хижиной Билялетдиновых. Ирине Анатольевне я предъявил объяснительную записку от Лиды. По правилам, если пропущено три дня, достаточно устного или письменного подтверждения родителей, а вот если больше – нужна справка из детской поликлиники. Про «ревматизм» я попросил маман не упоминать, мол, тогда меня освободят от физкультуры, а в журнале «Здоровье» написано: суставы надо постоянно тренировать. Она удивилась моей дальновидности, похвалила и объяснила пропуск занятий головной болью. Классная руководительница, прочитав послание, кивнула, Ирина Анатольевна знала, что два года назад у меня было малокровие с головокружениями, и подвоха не заподозрила.