— Это место зарезервировано для меня, — угрожающе прошипела я. Я забралась на кухонный прилавок и обнаружила там второй чайник, который кто-то засунул в самую заднюю часть верхней полки, и помогла миссис Дилэни составить пустые чашки и блюдца на поднос. Я даже сбегала на почту разменять десятифутовую банкноту мелочью. — Если викарию понадобятся монеты, — сказала мисс Кул, почтальонша, — почему бы ему не вскрыть картонные копилки из воскресной школы? Я знаю, эти деньги для миссионеров, но он всегда может засунуть туда банкноты взамен тех, что взял. Спасем его от покушения на пенни его величества, да? Но викарии не всегда так практичны, как можно подумать, да, детка? К двум часам дня я была совершенно измотана. Когда я наконец заняла свое место — первый ряд, центр, — жадное гудение публики усилилось до высшей точки. У нас был аншлаг. Где-то за сценой викарий выключил верхние огни, и на несколько секунд мы оказались в кромешном мраке. Я откинулась на спинку стула, и зазвучала музыка. 11 Это была пьеска Моцарта: одна из тех мелодий, которая производит впечатление, будто ты ее уже слышал, даже если нет. Я представляла себе бобины в магнитофоне Руперта, крутящиеся за сценой, звуки мелодии собираются с помощью магнетизма из субатомного мира окиси железа. Поскольку с того времени, когда Моцарт впервые услышал их в своей голове, прошло почти двести лет, казалось в некотором роде соответствующим, что звуки симфонического оркестра хранятся в не более чем частицах ржавчины. Когда кулисы раздвинулись, я оказалась захвачена врасплох: вместо домика и идиллических холмов, которые я ожидала, сцена была полностью черной. Руперт, видимо, замаскировал сельские декорации темной тканью. Загорелся прожектор, и в самом центре сцены высветился миниатюрный клавесин, слоновая кость его двух клавиатур резко белела на фоне окружающей черноты. Музыка стихла, и публика смолкла в выжидательной тишине. Мы все подались вперед, предвкушая… Шевеление на одной стороне сцены привлекло наше внимание, и к клавесину уверенными шагами вышел человек — это Моцарт! Одетый в костюм зеленого шелка, с кружевом под шеей, в белых чулках до колена и туфлях с пряжками, он выглядел так, будто вышел через окно прямо из XVIII века в наше время. Его идеально напудренный белый парик обрамлял высокомерное розовое лицо, и он поднес ладонь к глазам, вглядываясь темноту, чтобы рассмотреть, у кого хватило нахальства захихикать. Покачав головой, он подошел к инструменту, достал спички из кармана и зажег свечи — по одной на каждом конце клавиатуры клавесина. Это было поразительное представление! Публика взорвалась овациями. Каждый из нас знал, думала я, что мы стали свидетелями работы мастера. Маленький Моцарт уселся на вертящийся табурет, стоявший перед клавиатурой, поднял руки, как будто готовясь начать, — и громко хрустнул суставами. Сильный взрыв смеха разнесся по залу. Руперт, должно быть, записал вблизи звук деревянных щипцов, раскалывающих орехи, подумала я: прозвучало так, словно куколка раздробила все кости в своих ладонях. И затем он начал играть, руки легко летали над клавишами, словно челноки над ткацким станком. Музыка была «Турецкий марш»: ритмичная, энергичная, живая мелодия, заставившая меня улыбнуться. Нет нужды описывать все остальное: от упавшего стула до двойной клавиатуры, прищемившей пальцы куколки, словно акульими зубами; весь спектакль с начала до конца заставил покатываться со смеху. Когда наконец маленькая фигурка сумела, несмотря ни на что, пробиться к финальному триумфальному аккорду, клавесин встал на дыбы, поклонился и аккуратно сложился в чемодан, который куколка подняла. Затем она ушла со сцены под громовые аплодисменты. Некоторые из нас даже вскочили на ноги. Огни снова погасли. Повисла пауза — молчание. Когда зрители успокоились, до наших ушей донеслись звуки мелодии — совсем другой музыки. Я сразу же узнала мотив. «Утро» из сюиты Эдварда Грига «Пер Гюнт», и это показалось мне идеальным выбором. — Добро пожаловать в Страну волшебных сказок, — произнес женский голос, когда музыка стихла, и прожектор высветил весьма необычного и выдающегося персонажа! Сидя справа от сцены, — должно быть, она заняла свое место, когда погас свет, подумала я, — она была облачена в гофрированный круглый воротник из елизаветинского кружева, черное паломническое платье с кружевным корсетом, черные туфли с квадратными серебряными пряжками и крошечные очки, непрочно водруженные на кончик носа. Ее волосы представляли собой массу седых локонов, выбивающихся из-под высокой остроконечной шляпы. — Меня зовут Матушка Гусыня. Это была Ниалла! В зале послышались охи и ахи, и она сидела, терпеливо улыбаясь, пока волнение не улеглось. — Хотите, чтобы я рассказала вам историю? — спросила она голосом, который не принадлежал Ниалле и в то же время не мог принадлежать никому другому. — Да! — закричал каждый, включая викария. — Отлично, — сказала Матушка Гусыня. — Я начну с самого начала и продолжу до самого конца. И тогда я остановлюсь. Можно было услышать, как упадет булавка. — Давным-давно, — приступила она, — в деревне неподалеку отсюда… Пока она произносила эти слова, красные бархатные кулисы с золотыми кистями медленно раздвинулись, открыв уютный домик, который я видела из-за сцены, но сейчас я могла рассмотреть его намного подробнее: сверкающие окна, раскрашенные штокрозы, трехногая табуретка для доения… — …жила бедная вдова с сыном по имени Джек. При этих словах на сцену прогулочным шагом вышел мальчик в коротких кожаных штанах и вышитом жилете и камзоле, посвистывая не в такт музыке. — Мама! — крикнул он. — Ты дома? Я хочу есть! Когда он обернулся, прикрывая глаза ладонью, как козырьком, от света нарисованного солнца, зрители коллективно выдохнули. Вырезанное из дерева лицо Джека было лицом, которое узнали мы все: как будто Руперт преднамеренно смоделировал голову куклы с фотографии Робина, покойного сына Ингльби. Сходство было сверхъестественным. Словно ветер в холодных ноябрьских лесах, волна тревожных шепотков пронеслась по залу. — Шшш! — наконец кто-то сказал. Полагаю, это был викарий. Я представила, что он почувствовал, увидев лицо ребенка, которого похоронил на церковном кладбище. — Джек был очень ленивым мальчиком, — продолжала Матушка Гусыня. — И поскольку он отказывался работать, спустя немного времени небольшие сбережения его матери были полностью истрачены. В доме было нечего есть, и на покупку еды осталось не больше фартинга. Теперь появилась бедная вдова, вышедшая из-за угла домика с веревкой в руке, на другом конце веревки была корова. Они обе были кожа да кости, но у коровы имелось преимущество в виде пары огромных карих очей. — Нам придется продать корову мяснику, — сказала вдова. При этих словах коровьи глаза печально обратились на вдову, затем на Джека и, наконец, на публику. «Спасите!» — казалось, говорили они. — Ах! — сочувственно пронеслось по залу. Вдова повернулась спиной к несчастному созданию и ушла, предоставив Джеку делать грязную работу. Как только она скрылась, у калитки объявился разносчик товаров. — Доброе утро, сквайр, — обратился он к Джеку. — Выглядишь шустрым парнем — из тех, кому могут пригодиться бобы. — Может быть, — ответил Джек. — Джек считал себя ловкачом, — сказала Матушка Гусыня, — и не успели бы вы сказать Лланвайрпуллгвингиллгогерихуирндробуллллантисилиогогогох, — что является названием места в Уэльсе,[46] как он обменял корову на горстку бобов. Корова упиралась негнущимися ногами и впивалась копытами в землю, когда торговец утаскивал ее, а Джек стоял и рассматривал маленькую кучку бобов на ладони. Затем неожиданно вернулась его мать. — Где корова? — спросила она. Джек указал на дорогу и вытянул ладонь. — Ты болван! — завопила вдова. — Безмозглый болван! И она ударила его по заду. В этот момент дети в зале громко засмеялись, и должна признать, что тоже хихикнула. Я в том возрасте, когда подобные вещи смотрят двумя разумами — одним, который гогочет над подобными шуточками, и другим, который позволяет себе не более чем довольно пресыщенную и самоуверенную улыбку, как у Моны Лизы. От удара Джек взлетел в воздух, рассыпав бобы повсюду. Теперь уже вся публика грохотала от смеха. — Будешь спать в курятнике, — сказала вдова. — Если голоден, можешь поклевать зерно. И с этими словами она ушла. — Бедный я несчастный, — сказал Джек и вытянулся на лавочке у двери в домик. Солнечный свет довольно скоро погас, и неожиданно наступила ночь. Полная луна засияла над складчатыми холмами. Зажегся свет в домике, теплый оранжевый свет пролился во двор. Джек поерзал во сне, поменял положение и захрапел.