Вернувшись в безопасность лаборатории, я заперла дверь и закатила рукава. Отбеливатель в жестянке был на самом деле не чем иным как гипохлоритом кальция. Стал бы гипохлорит кальция, призадумалась я, пахнуть так сладко, если бы назывался иначе? После подогревания ацетоном до температуры примерно между 400 и 500 градусами по Фаренгейту[38] — до того состояния, когда происходит галоформная реакция, — из образовавшихся в результате солей уксусной кислоты можно выделить вполне приличный хлороформ путем простой дистилляции. Пара пустяков. — Ура! — крикнула я, выливая результаты в коричневую бутылочку и затыкая пробкой. Далее, я смешала половину чайной ложки ванильного экстракта с несколькими каплями ацетальдегида (который, будучи летучим и закипающим при комнатной температуре, разумно хранился у дядюшки Тара под слоем аргона в запечатанной бутылочке), затем вылила смесь в чистую емкость, куда уже отмерила шесть с половиной столовых ложек этанола — старого доброго С2Н5ОН. Его я позаимствовала из отцовского буфета, где он лежал неоткрытый годами, после того как его подарил коллега-филателист, командированный в Россию министерством иностранных дел. Теперь сцена была готова. Поместив свежий образец листа в чистую пробирку, я добавила несколько капель своего алкогольно-ванильного препарата (который я подумывала назвать реагентом Дюкенуа-Ливайна-де Люс) и, подождав минуту, капельку концентрированной соляной кислоты. Снова, как в моем предыдущем опыте, в пробирке появились маленькие пузырьки, когда образовался диоксид углерода, но на этот раз жидкость быстро приобрела синевато-пурпурный оттенок. В возбуждении я добавила в смесь пару капель хлороформа собственного изготовления, который, поскольку хлороформ не растворяется в воде, быстро осел на дно. Когда жидкость разделилась на два четких слоя (чистый хлороформ на дне и голубовато-пурпурный реагент Дюкенуа наверху), я как следует помешала ее стеклянной палочкой и, затаив дыхание, подождала, чтобы она успокоилась в последний раз. Времени потребовалось немного: теперь хлороформ принял оттенок верхнего слоя жидкости, розовато-лиловый цвет синяка. Поскольку я уже подозревала результат, я не потрудилась возопить «эврика!». Гордон Ингльби выращивал на своей тайной поляне не пастернак, это индийская конопля! Я читала об этой штуке в копии труда О'Шонесси «О приготовлении индийской конопли, или гашиша; их влиянии на физическое состояние и использовании в лечении столбняка и других судорожных состояний», которую я обнаружила в ящике стола дядюшки Тара. Использовал ли дядюшка Тар индийскую коноплю? Может ли это объяснить его внезапный и эффектный уход из Оксфорда в молодости? Гашиш, или анаша, был давно известен в качестве заменителя опиума, и доктор О'Шонесси самолично докладывал о большом успехе в его использовании для лечения судорог у детей. И чем был детский паралич Руперта, подумала я, если не судорогами мышц, жестоко одолевавшими его день за днем всю жизнь? Анализ окурков сигарет, которые курили Гордон и Руперт, стал для меня почти разрядкой. Результаты были такими, как я ожидала. Сполоснув и убрав пробирки (фу! как я ненавижу мыть посуду!), я записала в дневнике: Пятница, 21 июля 1950 года, 9:50. Тест Дюкенуа-Ливайна на листьях и остатках сигарет из леса Джиббет указывает на присутствие индийской конопли (cannabis sativa). Гордон Ингльби выращивает — и курит — эту штуку. Слышала его замечание, что для него это «финальная черта». Что он имел в виду? Кто те «другие», о которых упомянул Руперт? Кто «мертвая женщина»? Возможно, миссис Ингльби? Что бы ни происходило на ферме «Голубятня», Руперт — часть этого. А теперь, как написал бы этот тип Пипс,[39] «в постель». Но я не могла уснуть. Долго я лежала, глядя в потолок, прислушиваясь к занавескам, тихо перешептывавшимся под дуновением ночного ветерка. В Букшоу время идет не так, как в других местах. В Букшоу время как будто управляется не безумными суетливыми шестеренками часов в вестибюле, несущимися в своих ветхих клетках, словно хомяки, но скорее торжественным огромным приводом, который умудряется делать за год только один оборот. Как я могу быть столь довольной, внезапно подумала я, когда кто-то, кого я знаю лично, прячется в мрачной башне голубятни? Это заставило меня вспомнить, конечно же, «Короля Лира». Отец повез нас посмотреть на Джона Гилгуда в главной роли в Стратфорд-на-Эйвоне, и, хотя Гилгуд был великолепен, в моих ушах до сих пор звенели слова бедного Тома, нищего из Бедлама (на самом деле замаскированного Эдгара), во время бури на пустоши: Вот к башне наш Роланд идет, Опять тот молвил: «Фу-фу-фу! Британской кровью как несет!»[40] «Шекспир позаимствовал эти слова из „Джека и бобового зернышка“? — прошептала я на ухо Даффи. — Или это сказка одолжила слова у Шекспира?» «Ни то ни то, — она прошептала в ответ. — Оба сплагиатили у Томаса Нэша, из его „Возьми с собой в Саффрон-Уолден“, поставленного в 1596 году и, таким образом, предшествовавшего им». Умница Даффи. Временами я почти готова простить ее за то, что она меня ненавидит. Что ж, Руперт представит свою версию «Джека и бобовое зернышко» через несколько часов. Я, возможно, даже что-нибудь узнаю из нее. Через некоторое время я встала, оделась и на цыпочках выбралась во двор. Я нашла Доггера на скамейке, выходившей на декоративное озеро и Причуду. Он был одет так же, как прошлым вечером: в темный костюм, начищенные туфли и галстук, который, должно быть, мог рассказать многое понимающему человеку. На небо выкатилась полная луна, словно огромная серебряная головка сыра, Доггер сидел выпрямившись, подняв вверх лицо, как будто купался в ее лучах, и держа черный зонтик над головой. Я тихо скользнула на скамейку рядом с ним. Он не смотрел на меня, а я на него, некоторое время мы сидели, словно парочка серьезных древних астрономов, изучающих луну. Через некоторое время я произнесла: — Дождя нет, Доггер. Где-то во время войны Доггер подвергся воздействию проливных дождей: дождей безжалостных; дождей, от которых не было укрытия и спасения. По крайней мере, так рассказывала миссис Мюллет. «Ему спокойнее под своим зонтиком, дорогуша, — говаривала она. — Даже когда собаки задыхаются в пыли». Медленно, словно кукушка в часах, Доггер протянул руку и освободил защелку на ручке зонтика, спицы и водонепромокаемый купол сомкнулись, словно крылья летучей мыши, вокруг его руки. — Ты что-нибудь знаешь о полиомиелите? — спросила я. Не отводя глаз от луны, Доггер ответил: — Детский спинно-мозговой паралич. Болезнь Гейне-Медина. Утренний паралич. Абсолютный постельный режим. По крайней мере, так мне говорили — добавил он, взглянув на меня в первый раз. — Что-нибудь еще? — Агония, — сказал он. — Мучительная агония. — Спасибо, Доггер, — поблагодарила я. — Розы в этом году прекрасны. Ты вложил в них много труда. — Спасибо за эти слова, мисс, — ответил он. — Розы прекрасны каждый год, независимо от Доггера. — Спокойной ночи, — сказала я, вставая со скамейки. — Спокойной ночи, мисс Флавия. На полпути через лужайку я остановилась и оглянулась. Доггер снова раскрыл зонт и сидел под ним с прямой спиной, словно Мэри Поппинс, улыбаясь летней луне. 10 — Будь добра, никуда не уходи сегодня, Флавия, — сказал отец после завтрака. Я довольно неожиданно столкнулась с ним на лестнице. — Тетушка Фелисити хочет разобрать семейные бумаги, и она просила, чтобы ты помогла ей спустить коробки. — Почему не Даффи? — поинтересовалась я. — Она специалист по библиотекам и тому подобному. Это была не совсем правда, поскольку я ведала великолепной викторианской химической библиотекой, не говоря уже о куче бумаг дядюшки Тара. Я просто надеялась, что мне не придется упоминать о кукольном спектакле, который должен был состояться через пару часов. Но Долг побил козырем Развлечение. — Дафна и Офелия ушли в деревню отправить кое-какие письма. Они там пообедают и сходят к Фостерам посмотреть на пони Шейлы. Скотины! Коварные негодницы! — Но я пообещала викарию, — сказала я. — Он на меня рассчитывает. Они пытаются собрать деньги для чего-то — о, не знаю для чего. Если я не приду в церковь к девяти, Синтия — имею в виду миссис Ричардсон — сама за мной явится. Как я и ожидала, этот довольно подлый удар заставил отца серьезно призадуматься. Его брови нахмурились, пока он взвешивал варианты, которых было немного: либо изящно отступить, либо рискнуть лицом к лицу столкнуться с крушением «Гесперуса».[41] — Ты ненадежна, Флавия, — сказал он. — Чрезвычайно ненадежна. Разумеется! Это одна из тех черт, которые я в себе любила больше всего.