Но его никто не поддержал, и он, иронически усмехаясь, отвернулся. Впрочем, ему не нужно было делать этого — на него все равно уже никто не смотрел. Все поднимали руки. Вот так Луна и стала старостой. Из школы нас шло не четверо, как в прошлый раз, а уже человек десять. И мальчишки и девчонки так и кружились вокруг спокойной и даже печальной Али. Несмотря на то что мне очень хотелось подойти к Луне, я пошел в сторонке. Юра заметил это и спросил: — Ты что ж? Не рад, что Альку выбрали старостой? — Нет, почему же… — вздохнул я. — А почему же ты грустный? — Я не грустный, я просто думаю. — Мне не хотелось рассказывать даже ему, что у меня на сердце. Как-то почти незаметно я отстал, а потом свернул в переулок и остался один. Зажигались первые звезды. Было холодно и сыро. Вовсю звенели трамваи, и издалека доносилась радиопередача. Люди шли гулять на главную улицу, шли в кино и в театр. В переулке было шумно и весело, а я вздыхал все чаще и чаще. И, наконец, по-настоящему задумался вот над чем: почему Дмитрий Алексеевич так смело признал свои ошибки? Почему он не боится сказать, что плохо и что хорошо? Может быть, потому, что он — коммунист? И почему мы, ребята, стараемся выкрутиться, вывернуться, постоянно что-нибудь да скрываем? Может быть, потому, что забываем, что мы — пионеры? И я решил: будь что будет, а врать больше не стану. Глава 18. „Во всяком деле талант нужен“ Прошло несколько спокойных дней. Как всегда, с утра я ходил на базар, оставляя дома на столе счет и сдачу, и даже уроки приучился готовить сразу, не откладывая. Да и делать, кроме уроков, было нечего — осень затянулась. Иногда днем еще сияло солнце, а вечерами всходила огромная холодная луна. Но потому, что на новой квартире у меня не было еще настоящих товарищей, даже в такие отличные вечера не хотелось ходить гулять. Я оставался дома и читал. Мама стала посматривать на меня искоса и часто клала руку на мой лоб: — Мне кажется, что у тебя температура… — Нет у меня температуры! — почему-то начинал злиться я и мотал головой, чтобы она убрала руку. — Нужно сходить с тобой к врачу — мне кажется, что у тебя малокровие. — Нет у меня никакого малокровия! — Странно… Почему же ты не ходишь гулять? — Не хочу я гулять — вот и не хожу! — Совершенно тебя не понимаю, — растерянно говорила мать. Ну чем я мог ей помочь, если сам себя не понимал толком! Мне действительно не хотелось гулять, и меня по-настоящему никто, кроме некоторых школьных товарищей, не интересовал. Как раз в это время в школе меня не вызывали, и только по литературе я заработал пятерку. Теперь у меня по этому предмету две двойки, четверка и две пятерки. За четверть тройка обеспечена. Настроение почему-то стало хорошим, и на переменке мы затеяли «рубку лозы». Вдруг Алька начала кричать на меня, что я организую дурацкие игры. Мы очень удивились, потому что «рубка лозы» никогда не считалась у нас дурацкой игрой. В конце концов ребята поругались с Луной. Она ехидно спросила: — Что же это получается? Пионерские галстуки надели, а хулиганите еще больше! И верно! Когда я осмотрелся, то увидел, что большинство ребят в пионерских галстуках. От этого они казались праздничными, торжественными, и я понял, почему настроение у всех было очень хорошим, и ничего не было удивительного в том, что мы решили поиграть. Но Аля это настроение испортила: играть стало как-то неудобно. Юра Грабин вздохнул и протянул: — Кажется, мы обещали поддерживать своего старосту… — Он подошел ко мне, вздохнул еще печальней и, скорчив гримасу, закончил: — К сожалению. Глядя на Юрку, я не мог не засмеяться. Луна вдруг покраснела, передернула плечиками и, круто повернувшись, ушла в класс. — Кстати, — спросил Юра, — как ее называть: старостой или старостихой? Ребята начали смеяться, но мне почему-то было не смешно. После третьей переменки я немного задержался возле парты Нецветайло, и Аля опять закричала: — Громов! Когда ты начнешь исправляться? — Воспитывает… — иронически скривив губы, вставил Марков. И я не сумел ему ответить. Два последних урока был труд, и мы пошли в слесарную мастерскую. В мастерской очень чисто, светло и просторно. Слева и прямо перед входом вдоль стен, под большими окнами — обитые железом верстаки, а к ним привинчены тиски. Возле колонн, разделяющих помещение пополам, — два сверлильных станка. За ними — возле третьей, глухой стены — точило. Инструктор Петр Семенович — толстый, здоровый и лысый — сразу же объяснил, что тиски, похожие на букву «У», — кузнечные (видно, Иван Харитонович правду говорил, что настоящие кузнецы получше слесарей, потому что для них и слесарное дело — раз плюнуть…), а другие, похожие на мясорубку, — слесарные. Понятно, что все постарались занять кузнечные тиски. Петр Семенович сразу показал нам инструмент — молоток и зубило, объяснил, для чего они служат, как их сберегают и готовят к работе, и тут же заставил записать их размеры. А потом говорит: — Скоро зима, ребята. Большинство из нас катается на коньках. Так вот, давайте делать пластинки для коньков. — Ну-у, интерес!.. — протянул Юра. — Кто ж теперь на пластинках катается? И правда, у большинства ребят коньки приклепаны прямо к ботинкам. — Вот и плохо, — серьезно сказал Петр Семенович. — Ведь на таких коньках катаются только те, у кого денег много и кому делать нечего. Все так и ахнули. — Почему это — делать нечего? Инструктор не растерялся: — Давайте рассчитаем. На новые коньки с ботинками нужно по крайней мере рублей семьдесят, а то и все сто. Сезон покатался — и выбрасывай. Нога-то у вас растет. Правда, можно купить сразу на номер больше, на вырост, но какой же чудак будет кататься на таких коньках? Нога в больших ботинках ерзает, подворачивается. Не катание, а одно мучение. А на пластиночных коньках можно кататься два, а то и три сезона. Выходит, они дешевле раз в пять. Но дело не только в деньгах. Коньки с ботинками очень громоздкие. В портфель их не положишь, нужен специальный чемодан. Значит, прежде чем идти кататься, нужно сначала зайти домой за коньками, а потом тащиться с ними на каток. На это потребуется час. На катке начинается переодевание. Опять полчаса. Переоделись — очередь в раздевалке: опять полчаса теряй. Вот и получается, что, пока соберешься покататься, часа два и пропадает. Как раз тех самых, которые нужны для уроков. А потом с катка придешь — уже заниматься не хочется. Так ведь?.. — Та-ак, — зачарованно протянул Шабалин. — Теперь вам понятно, почему я говорю о тех, кому делать нечего? Глаза у Петра Семеновича карие, живые. Лысина поблескивает, и весь он какой-то свой, домашний, как будто его сто лет знаешь. Говорит не смущаясь, весело. И главное, правильно говорит. — Понятно! — засмеялись ребята. — А что же нам делать? — Слушайте! То ли дело, когда коньки с лапками! Сунул их в портфель — там же специальное отделение для них есть — и катайся, когда хочешь и где хочешь: хоть на улице, хоть на море. И на катке переодеваться не нужно. Привинтил их к ботинкам — и точка. — Петр Семенович, лапки не держат! — жалобно протянул Грабин, и его сейчас же поддержали другие ребята. — У нас же на ботинках подметки резиновые! — Не у всех! — Ну, у большинства. — Правильно, ребята, подметки резиновые. Они носятся дольше. И лапки на них действительно держатся плохо. Но, ребята, со мной не пропадете. Я вас научу так переделывать коньки, что они у вас и на пластинках с лапками будут держаться лучше, чем приклепанные. Это точно! Ну конечно, у кого нога не растет или кому денег родительских не жалко, или, может быть, он себя чемпионом считает — тот, конечно, пусть пластинки не делает. Такому я другую работу придумаю. А всех остальных — прошу начинать. Прежде всего разметка! Инструктор роздал ребятам полоски ржавого толстого железа и остренькие шильца. — Это карандаши для металла — чертилки. Получайте угольники и циркули и разделите каждую полоску железа, или, иначе, заготовку, точно на две половины. Сумеете? Чего же тут не суметь? На уроках геометрии мы учились делить прямые на две равные части. Но, прежде чем начать работу, полюбовались металлическими, сияющими угольниками, попробовали, как действуют массивные, с закаленными кончиками циркули, и только после этого разделили полоски точно на две половинки черточкой. Риской, как назвал ее инструктор. — А теперь зажимаете заготовку так, чтобы губка тисков была как раз на риске, и начинаете работать. — Он, не глядя, с размаху ударил молотком по крохотному, величиной с две копейки, концу зубила. — Тут, главное, зубило держать еле-еле, точно тебе его и держать не хочется. Для чего это нужно, спросите? А вот для чего. Во-первых, если промахнешься и стукнешь не по зубилу, а по своей руке — будет не так больно. А во-вторых, сжимая зубило, напрягаешь руку. Она быстро устает и начинает дрожать. И тогда промахнуться — раз плюнуть. Он опять с маху, глядя только на острый, режущий кончик зубила, а не на то место, по которому бил, ударил молотком. Полоска была перерублена. — Мы так не сумеем! — запищали девчонки. Ребята хмуро молчали. У меня, например, ёкало сердце. То лоб себе расквасил, а теперь рука в опасности: попробуй попади молотком по такому крохотному кружочку! А Петру Семеновичу хоть бы что. Он зажал в тиски новый кусок железа и весело объяснил: — Конечно, так, как я, вы сразу рубить не сможете. Я даже думаю, что кое-кто из вас обязательно стукнет себе по руке и, может быть, ему будет больно. Так я сразу предупреждаю: аптечка вон, на столбе.