— Кажется, здесь, — я проверил почтовый ящик у въездных ворот. На ящике белела бумажка “И.В.Родионов”, заботливо прикрытая от дождя прозрачным скотчем. — На гуглокарте все выглядело точно так же — и ворота, и дом и лесок рядом. — Подожди, я отгоню машину подальше. Хоть и шесть утра, а все равно нечего торчать тут на проезде. — Иза стянула свою гриву в хвост и заявила: — Я пойду с тобой! Мне тоже интересно и вообще, я же тебя спасла вчера, имею право? — А на работу тебе не надо? — П-ф-ф! — Иза неопределенно махнула рукой, — я на вольных хлебах, да и не сезон еще, клиентов мало. Я изучающе посмотрел на нее. Следовало бы отправить девочку подальше отсюда, но вчера ее номера могли засечь. Неизвестно, кто там был на кладбище по Родионовскую душу, но девчонка ввязалась в это дерьмо из-за меня, это уж точно. Ночью мне толком не спалось, все стояла перед глазами картинка, как у старика дернулся худой кадык и лопнул кровавый пузырь на губах. Что Родионов хотел сказать этим своим “Под кр…”? Под крышей? Под крыльцом? Под крылом? Иза постелила мне на полу, сама улеглась на раскладной диван, отвернулась к стене и быстро уснула. А я все ворочался на своей жесткой лежанке, слушал ее тихое дыхание, слушал переливы полицейских сирен неподалеку, ходил курить на балкон и думал. Может, все же плюнуть и уехать домой? Что за дела, в самом деле. Словно в плохом сериале, внезапно появляется дядюшка с наследством, какие-то мутные намеки со всех сторон, теперь стрельба эта идиотская. А если бы я с оружием пришел? Тогда все эти “стреляльщики” прямо там на кладбище и остались бы и возить далеко не пришлось бы. Или знали, что я не вооружен? Следили? Если и следили, то теперь потеряли, эта девчонка водит как Шумахер… Но что если тут и правда какая-то тайна и до нее два шага, быть может, осталось только руку протянуть, а я сейчас все брошу и уеду? Добровольно отказаться от несбывшегося? Как бы локти себе потом не изгрызть. И старика жалко, так жалко старика! Если я все брошу, получится, что старик зазря погиб! И еще кое-что важное не отпускало, свербило: ощущение иссохшей, но уже оживающей пустыни, что я словил там, на кладбище, рядом с Родионовым и могилой деда. Лучше сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть, да? До сих пор этот принцип всегда работал. Обычно у меня все происходило как раз в духе “сделать и не жалеть”. Или жалеть, но вовсе не о том, что сделал. Как шесть лет назад, когда я вынужден был покинуть родину. Шесть лет прошло, а на душе все тот же паршивый осадок и при одной мысли едкая горечь начинает сочиться в мозг. “Тебе трибунал светил, скажи спасибо, что мы тебя просто по служебному несоответствию уволили. А стоило бы, за неподчинение приказу командования,” — ровным тоном говорит кавторанг Ненашев, стоя ко мне спиной и стряхивая пепел на подоконник. Мы вдвоем сидим в служебной курилке. Ненашев всего пару месяцев как сменил на этом посту любимого всеми командира Горчакова — Батю, не прошедшего очередную медкомиссию и уволенного по выслуге лет. Фамилия Ненашеву подходила идеально. “Кто еще тут несоответствует — большой вопрос. Ты за свое место трясешься, а я, значит, должен был бойцов пустить в расход...” — я с силой давлю окурок в грязной, отвратительно воняющей пепельнице. Оппонирую я Ненашеву мысленно, пропуская мимо ушей его формальные банальности. Мог бы и не мысленно, но правду сказать, Дон Кихот никогда не входил в число моих любимых персонажей. — “Вылетишь вон без пенсии!”, ха-ха три раза. Напугал ежа голой жопой. “Приказ командования”, извольте радоваться. Сказал бы я, чей это был приказ, сами бы вы, Хрен-с-Горы, неполное служебное схлопотали. И никакие связи в Москве не помогли бы. И даже совместные пьянки с прокурором Булкиным. Наслышаны и об этом, а как же, наслышаны.”. — И не забудь, что ваш отряд боевых пловцов официально числился в отпуске на Черном море. Это чтоб тебе всякие левые мысли в голову не лезли. — Ненашев швыряет “бычок” на пол, давит ботинком и прощально шваркает дверью. Я опять закуриваю, прикидывая свои перспективы. Перспективы вырисовываются так себе. Понятно, что этот везде соломки подстелил, куда мне до профессионального карьериста. Ишь ты, мы значит, в отпуске были, сами по себе в порту поплавать решили. В недружественных водах, ага. Прогнило что-то в Датском королевстве… Но кто мог знать, что на охране того захолустного порта будет стоять новейшая противодиверсионная система? У моего отряда, отряда “Санчеса”, имелся приказ “ослепить противника”, уничтожить береговые радиолокационные станции для высадки десанта. Вот только уже погрузившись в темную воду, натренированным шестым чувством, внезапным холодком вдоль хребта, который всегда безошибочно предупреждал об опасности, в тот августовский вечер я сразу просек, что “Циклоп” на этот раз вовсе не тот и кто кому выбъет глаз — даже не вызывает сомнений. Непосредственно сразу после этого озарения мне пришлось за секунду принять решение в духе “Лучше сделать и жалеть”. Нарушить приказ, увести группу, не выполнив задания. Но я не пожалел. Плевать на Ненашева, зато ребята целы. Интуиция в очередной раз меня не подвела. Я тогда сразу Бате позвонил. Да и теперь, хоть Батя уже три года как ушел из жизни, мысленно обращаюсь к нему в трудную минуту. А тогда Батя сначала художественно выматерился, а потом решительно приказал мне валить из страны, пока Ненашев еще и не посадил меня до кучи. А Ненашев, конечно, мог и, скорей всего, тем бы и кончилось. Собутыльник местного прокурора — это серьезно. Против лома нет приема. Была только одна закавыка — мой статус невыездного на ближайшие пять лет. Загранпаспорт лежал у командира в сейфе, документы выдавались только на время командировок. Действовать требовалось быстро: хотя приказ о моем увольнении уже был подписан, но в стоп-лист фамилию “Голицын” еще наверняка не внесли. Батя дал мне запасные ключи от своего бывшего кабинета, объяснил: — Там два сейфа, один опечатанный, где секретные доки хранят, а второй — обычный, для текучки, паспорта там всегда лежат. Ключ от обычного тоже на связке. Видеонаблюдения там нет, кабинет опечатывают только вечером. Так что ты завтра же, когда Ненашев в столовку уйдет, паспорт аккуратно забери и делай ноги. Сразу он ничего не заметит, а потом поздно будет. И вот еще что, — Батя, покашливая, сходил в другую комнату, принес толстую пачку долларов, перетянутую аптекарской резинкой. — На первое время тебе, тут десять тысяч. Ты головой не крути и не возражай! Это я дачу летом продал, мне они пока ни к чему. А ты как обживешься — вернешь потихоньку. Не отнекивайся, говорю! Я лучше знаю, что тебе нужно. Я твой командир. И я уехал. Запустил дурочку командованию, что запил и сижу дома. Сам улетел в Москву, оттуда — ночным автобусом до Минска, а уж там взял билет до Таиланда, благо тайскую визу можно купить и на месте по прилету. Вещей с собой — один рюкзак: две смены одежды, походная аптечка, фотография родителей. Прощаться было особо не с кем. Ленка, любимая жена, еще в тот день, когда узнала об увольнении, собрала шмотки и дверью хлопнула: «Как был нищеброд, так им и остался, альтруист хренов!». Что ж, ее можно понять. Деньги я и правда не греб лопатой, да и дома, с моей-то службой, редко бывал. К тому же, существовал еще на свете и “эффективный менеджер” от армии, недавно появившийся в Ленкиной жизни. Ленка скрывала, но я все равно знал, конечно же. Правильно же говорил когда-то отец: «С нашей профессией волк-одиночка — самый подходящий статус, а таких терпеливых женщин как твоя мать — единицы, попробуй еще найди.» Теперь вот и отца с мамой нет. А быть одиночкой оказалось не так и плохо. Держишь дистанцию и все прекрасно — никаких тебе разочарований и обид. Только иногда, очень редко, в паршивые минуты, в голове всплывала слышанная еще в детстве фразочка о том, что в старости некому будет воды подать, которую я моментально гнал подальше, зябко передергивая плечами. Да и внутренний ехидный голос сразу же добавлял, что до той старости еще дожить надо суметь и в этом я с ним полностью соглашался. Так хочет Бог! Акра 1291 год Паутина перед выходом особо густо заплела просторный, выложенный камнем ход. Когда его проложили и когда последний раз здесь бывал человек? Тампль — кладезь секретов. Отец… Я снова обтер липкое лицо и в следующий миг увидел пологий подъем в свете факела. Наклонную крышку лаза пришлось прорезать по краям мечом, так она вросла в склон. Несколько пинков и крышка отворилась наружу, выпустив меня в колючий кустарник и весенний день. Все тот же день, что начался для меня так рано и уже теперь казался бесконечным, хотя солнце стояло всего лишь на полдне. Я выдрался из колючек, оставив им клочья плаща, но сохранив в неприкосновенности мою ношу, захлопнул и присыпал землей крышку. Выход оказался на южном краю гавани, откуда доносились слившиеся в одну звенящую ноту звуки беды: крики, лязг, скрип. А над внутренним городом извивались черные, багровые понизу, языки пожаров. Надо спешить. Жадно вдыхая пропитанный гарью воздух, я добежал до порта, но дальше мое продвижение сильно замедлилось. Приходилось с бранью прокладывать себе дорогу в густой орущей толпе, уклоняться от летящей в лодки поклажи, не наступать на визжащих под ногами детей и при этом помнить о моем драгоценном мешке. Быстрый осмотр порта показал, что все стоящие корабли перегружены бегущими жителями, верхние палубы битком, но по трапам упорно все лезут и лезут новые, не обращая внимания на пинки и затрещины матросов, срываясь в воду, хватаясь за якорные цепи. Ближняя к проходу в море, анжуйская галера на сотню гребцов, единственная из всех не подвергалась осаде и приблизившись, я понял почему — трап охранял десяток матросов с обнаженным оружием. Это могла быть только она, “Стрела” капитана Гийома. — Гонец отца Раймунда, — сказал я матросам. Один из них хрипло окрикнул стоящего на галере капитана, указал на меня и получил знак подняться на борт. Пока я лез по занозистым доскам наверх, матросы внизу сдерживали и отшвыривали напирающих беженцев. — Ave Maria! — приветствовал меня торговец Гийом, пристально сверля единственным глазом. Второй, в полной гармонии с черной бородой на поллица, прятался под черной же повязкой и наводил на мысль о корсарах. — Deus Vult! — привычно отозвался я и оглянулся на взвизг мокрого дерева. Матросы втащили трап и галера уже споро отходила от берега. Капитана отвлекли и я оперся на борт, наблюдая как гребцы разом взмахивают веслами, лавируя к выходу из гавани среди десятков мелких посудин, перегруженных сверх всякой меры. Еще немного и на выходе образуется затор, но мы успеем… На носу одной лодчонки, с которой мы поравнялись, я увидел отца Бертрана. Он вечно возился с городской чернью, найдя себя в таком служении. Эту чернь отец Бертран и пытался сейчас спасти. Наши весла почти задели головы набившихся к отцу оборванцев, те шарахнулись и хрупкое равновесие тяжело осевшей в воду лодки нарушилось. Лодка накренилась, черпнула бортом воду, на мгновение застыла и начала проседать. Оборванцы цеплялись за уходящие вглубь борта, а кто и плыл, в надежде ухватиться за соседнюю посудину, попадали под прицельные весельные удары и исчезали под черной водой. Отец Бертран молился, одной рукой держась за обломок скамьи, а другой творя крест. Я заорал, требуя бросить канаты тонущим. Капитан Гийом бесшумно возник около меня и холодно вперился одиноким глазом. — Господин так печётся о рвани? — Там мой собрат! — Я получил ясный приказ от отца Раймунда. Никаких посторонних на судне. Разве он не дал вам подобных указаний? Я покрепче сжал зудевшие кулаки и смирил позыв раскрошить гнилые зубы этого нахала-простолюдина. Пригвоздил капитана многообещающим взглядом и сел на мокрые доски, привалившись спиной к борту. Лучше не смотреть вниз. У меня есть миссия, остальное неважно. Принять крест… Галера вырвалась на простор и расправила два латинских паруса. Как ни мало я понимал в мореходном деле, все же не мог не отметить стремительность и вооружение нашего судна, весьма схожего с корсарским, как и его капитан. От наблюдений меня отвлек матрос, поднесший кружку подогретого вина. Я взял и поставил ее на пол, не поддавшись соблазну. Один глоток — и вся усталость сегодняшнего дня свалит меня с ног. Я обошел галеру, спустился в трюм и тут увидел ответ на вопрос, мучивший меня с того мига, как поднялся на это судно. Я все гадал, кем был мой отец Раймунд для морского бродяги Гийома, чем расплатился за мое путешествие. В богобоязненность этой пиратской рожи я не верил. Трюм до отказа был забит тюками шелка и мешками риса, которые могли попасть сюда из осажденной Акры только с помощью нашего ордена, а значит — моего отца. Я выбрался из трюма на палубу и бросил прощальный взгляд на исчезающую Акру. Пойди туда, не знаю куда День состоит из двадцати четырех часов, час из шестидесяти минут, минута из шестидесяти секунд; в восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд можно многое сделать. Граф Монте-Кристо Сент-Женевьев-Де-Буа 2013 год — Ладно, идем. Только условие: ничего там руками не трогаешь и делаешь все, как я скажу! Окей? — я закинул рюкзак на плечо и еще раз огляделся. Рано, тихо, пусто. Мирный пригород. И не простой, похоже, пригород. Дома далеко друг от друга, по олимпийскому бассейну можно вместить у каждого. Да еще высоченные деревья так густо, что особняки с их ненормально просторными участками похожи на основательно изолированные заимки в сибирском лесу. Вот тебе и старик Родионов, неприметный смотритель на кладбище! — Не буду я ничего трогать, просто посмотрю… — Иза открыла скрипнувшую калитку в высокой живой изгороди и тоже ахнула: — Ничего себе, просторы тут какие! От ворот дом еле виднелся в глубине парка, сквозь который меж деревьев петляла кирпичная дорожка. — Это довоенная постройка, — тихо сказала Иза, глядя на открывшийся за кронами дом, — поэтому и участок такой огромный, тогда это было еще возможно. Может твоего вчерашнего старика из-за этого дома и убили? Я бы не удивилась, теперь такой кусок земли под Парижем — это куча денег. — Да-а-а, — оценил я масштабы, — тут можно дикие оргии устраивать с песнями и плясками и никто не услышит, а мы шепчемся зачем-то! Эге-гей! Раскатистого эха от моего вопля не получилось, только птицы озадаченно притихли. А мне вдруг пришла в голову мысль, что я даже не знаю, есть ли у Родионова семья, жил ли он в этом доме совсем один или с кем-то? Я представил, как хожу по дому, роюсь в ящиках, и тут открывается дверь, входит жена Родионова или, допустим, сын. И пойди потом докажи, что ты не верблюд, то бишь не вор из русской мафии, о которой тут пишут в каждой газетке. Если в доме никого, то надо по-быстрому все осмотреть и уходить от греха подальше. Белый, с балюстрадой, в два этажа дом стоял с закрытыми ставнями и вызывал в памяти слово “классика”. Может из-за двух колонн, подпиравших вход или полукруглого застекленного эркера над ним. Над крышей торчала узкая башенка с флюгером в виде изогнувшего спину и поднявшего хвост трубой кота. Сбоку от дома виднелась небольшая постройка, сразу вызывавшая ассоциации с русским сараем. Я заглянул и восхитился: — Баня! Вот это да. Настоящая баня под Парижем, даже с вениками. Во дает русская интеллигенция. Жаль, не попользоваться теперь. Я поднялся по ступенькам крыльца, достал родионовскую связку ключей. Ключей на ней висело шесть, один очень странный — стальной цилиндрик с разномастными шипами. Нужный подобрался легко и я открыл тяжелую дверь с латунными заклепками. Внутри свет пробивался узкими пластами сквозь щели решетчатых ставен. Из центрального зала высотой в два этажа широкая лестница с поворотом уходила наверх и продолжалась там антресолями вдоль стен. Между панорамным окном и лестницей темнел подкопченным провалом огромный камин, в котором запросто можно было зажарить кабана целиком. — А ведь здесь еще и подвал есть, наверное. И чердак. И черт знает что еще. Этак мы до вечера искать будем. О, чердак! — я схватил Изу за руку и потащил наверх по лестнице. — Он же мне сказал “Под кр…”, это должно быть “Под крышей”, логично?