Неделей позже он был где-то в Центральной Аризоне. С севера нанесло дождя, в воздухе похолодало. Он сидел под бетонным путепроводом и смотрел, как дождь зарядами низвергается на поля. Грузовики дальнобойщиков проносились окутанные дождем, у всех горели габаритные огни, а большие колеса вращались, как турбины. С приглушенным рокотом над головой шел транспортный поток с востока на запад и обратно. Он завернулся в одеяло и попытался уснуть на холодном бетоне, но сон что-то долго не шел. Болели кости. Ему стукнуло семьдесят восемь. Сердце, которое, по словам армейских медиков, давным-давно должно было его прикончить, по-прежнему билось в его груди вопреки всякому его желанию. Он поплотнее подоткнул вокруг себя одеяло и через некоторое время все же уснул. Ночью ему снилась сестра, уже семьдесят лет назад умершая и похороненная у Форт-Самнера. Он видел ее очень ясно. Ничто не изменилось, ничто не выцвело. Она медленно шла по грунтовой дороге мимо их дома. В белом платьице, которое бабушка сшила ей из простыни; руки бабушки снабдили это платье лифом в сборочку, а по подолу кружевной каймой, обшитой голубенькой лентой. Да, в нем она и ходила. В нем и в соломенной шляпке, которую ей подарили на Пасху. Когда она прошла мимо дома, он понял, что она никогда больше в него не войдет, да и он никогда больше ее не увидит, и во сне он крикнул, позвал ее, но она не обернулась и не ответила ему — шла и шла все дальше по безлюдной дороге, бесконечно печальная и навсегда утраченная. Он проснулся и лежал в темноте замерзший, думал о ней и думал о брате, убитом в Мексике. А еще думал о том, что во всем, что он когда-либо думал об этом мире и о своей жизни в нем, он оказался не прав. Глубокой ночью транспортный поток на шоссе стал реже и дождь кончился. Дрожа, он сел, закутал одеялом плечи. В кармане куртки у него было несколько пачек крекеров, которыми он запасся в каком-то придорожном кафе, он сидел, ел их и смотрел, как над голыми мокрыми полями за дорогой занимается серый рассвет. Почудилось, будто слышит дальние крики журавлей, пролетающих на север, к местам летнего гнездования в Канаде, и он сразу вспомнил, как когда-то давным-давно на таком же рассвете журавли спали на затопленном водой поле в Мексике: стоит себе на одной ноге, сунув клюв под крыло, да не один, а стройными рядами, ни дать ни взять монахи в клобуках на молитве. Выглянув из-под путепровода, он заметил на другой стороне шоссе человека, сидевшего, как и он, одиноко и обособленно. Человек приветственно поднял руку. Он ответил тем же. — Buenos días[311], — крикнул человек. — Buenos días. – ¿Qué tiene de comer?[312] — Unas galletas, nada más[313]. Человек кивнул. Бросил взгляд в сторону. — Podemos compatrirlas[314]. — Bueno, — крикнул человек. — Gracias[315]. — Allí voy[316]. Но человек встал. — Я сам к вам подойду! — крикнул он. Спустившись по бетонному контрфорсу, он вышел к шоссе, перелез через швеллер заграждения, потом между двумя круглыми бетонными опорами перелез через разделительную стенку и, перейдя через полосы движения, идущего на север, залез туда, где сидел Билли, и, сев на корточки, устремил взгляд на него. — Да и галет немного, — сказал Билли. Вынул из кармана оставшиеся несколько пачек крекеров и протянул на ладони. — Muy amable[317], — сказал пришлый. — Está bien[318]. Сперва я принял вас кое за кого другого. Человек сел, вытянув ноги и скрестив их в щиколотках. Клыком разорвал обертку пачки галет, одну вынул, оглядел ее, подняв к свету, потом откусил сразу половину. Сидит жует. Жидкие усики, гладкая темная кожа. Возраст сразу и не определишь. — А за кого это вы сперва меня приняли? — спросил он. — Да так. Я тут кое-кого вроде как ждал. Причем за эти последние несколько дней я его, как мне казалось, разок-другой видел. Но разглядеть как следует ни разу не удавалось. — А как он выглядит? — Не знаю. Все больше и больше я склоняюсь к тому, что выглядит он как друг. — То есть вы думали, что я ваша смерть. — Я не исключал такой возможности. Человек кивнул. Сидит, жует. Билли с интересом смотрит. — А вы, стало быть, нет? — Нет. Сидят едят сухие крекеры. – ¿Ádonde vas?[319] — спросил Билли. — Al sur. Y tu?[320] — Al norte[321]. Человек кивнул. Улыбнулся: – ¿Que clase de hombre comparta sus galletas con la muerte?[322] Билли пожал плечами: — А что это за смерть, которая станет их есть? — Да уж, действительно, — сказал человек. — Я не пытался ничего предугадывать. ¿De todos modos el compartir es la ley del camino, verdad?[323] — De veras[324]. — По крайней мере, так меня воспитывали в детстве. Пришлый кивнул. — В Мексике существует обычай по определенным дням календаря выставлять на стол угощение для смерти. Возможно, вы это сами знаете. — Да. — И аппетит у нее завидный. — Еще какой. — Не исключено, что эти несколько крекеров она посчитала бы оскорблением. — Не исключено, что она берет все, что может. Как и мы, между прочим. Человек кивнул. — Да, — сказал он. — Вполне возможно. Движение на шоссе оживилось. На горизонте показался краешек солнца. Пришлый распечатал вторую пачку крекеров. И сказал, что, может быть, у смерти взгляд шире. И что, возможно, будучи великой уравнительницей, смерть взвешивает дары людей сообразно их возможностям, так что в глазах смерти дары бедняков не хуже любых других. — Как и в глазах Господа. — Да. Как и в глазах Господа. — Nadie puede sobonar a la muerte[325], — сказал Билли. — De versa. Nadie[326]. — Даже Господу Богу. — Даже Господу Богу. Билли смотрел, как свет делает видимыми озёра воды, разлившейся по полям за дорогой. — Интересно, куда мы деваемся после смерти? — пробормотал он. — Не знаю, — сказал пришлый. — А сейчас мы где? Над простершейся позади них равниной все выше вставало солнце. Пришлый протянул ему последнюю пачку крекеров. — Оставьте себе, — сказал Билли. – ¿No quieres más?[327] — У меня так пересохло во рту, что… Пришлый кивнул, отправил крекеры в карман. — Para el camino[328], — сказал он. — Я родился в Мексике. Но не был там много лет. — Теперь возвращаетесь? — Нет. Билли кивнул. Пришлый огляделся: что несет с собой новый день?