Небрежно выставив фигуры снова на доску, он развернул ее другой стороной. — Могу дать вам еще шанс, — сказал он. Мэк покачал головой. Вынув изо рта сигару, пустил над столом медленную струю дыма, потом взял чашку и допил из нее остатки кофе. — Мне хватит, — сказал он. — Как скажете, сэр. Вы интересно играли. — Вот не подумал я, что ты пожертвуешь слоном. — Так это же один из гамбитов Шенбергера. — Что, много книжек по шахматам прочел? — Нет, сэр. Не много. Но его читал. — Ты как-то говорил мне, что играл в покер. — Немножко. Да, сэр. — Почему-то мне кажется, что не так уж немножко. — Да нет, много-то я в покер не играл. Вот папа у меня был по части покера мастак. Он говаривал, что главная проблема с покером состоит в том, что, когда играешь, имеешь дело с двумя видами денег. Те, что выигрываешь, — труха, а те, что проигрываешь, заработаны потом и кровью. — Он был хорошим игроком? — Да, сэр. Одним из лучших, наверное. При этом меня он от карточной игры всячески остерегал. Говорил, что жизнь картежника — это вообще не жизнь. — Зачем же он играл при таких взглядах? — Это было почти единственное дело, в котором он был дока. — Почти? А другое было какое? — Он был ковбоем. — И насколько я понимаю, очень хорошим. — Да, сэр. Слышал я о некоторых, будто они в этом деле лучше его, и я уверен, что такие были, но живьем я таких не видывал. — Он ведь был участником марша смерти{58}, не правда ли? — Да, сэр. — Там ведь много было ребят из этой части страны. Среди них были и мексиканцы. — Да, сэр. Были. Мэк затянулся сигарой и выпустил дым в сторону окна. — А что Билли? Сменил гнев на милость? Или вы с ним все еще в ссоре? — С Билли у нас все в порядке. — Говорят, собирается быть у тебя шафером? — Да, сэр. Мэк кивнул. — А с ее стороны вообще никого нет? — Нет, сэр. На месте ее родных на венчании будет стоять Сокорро. — Ну и ладно. Вот в костюм я не влезал уже три года. Надо будет примерку произвести, а то мало ли. Джон-Грейди положил в коробку последние фигуры, поправил их, чтоб не торчали, и задвинул деревянную крышку. — Не иначе как придется просить Сокорро их выпустить — штаны-то. Сидят. Мэк курит. — Ты ведь не католик, верно? — спросил он. — Нет, сэр. — Так что от меня никаких особых заявлений не потребуется? — Нет, сэр. — Значит, во вторник. — Да, сэр. Семнадцатого февраля. Это будет последний день перед Великим постом. Или, может быть, предпоследний. После нельзя будет жениться до самой Пасхи. — А ничего, что так впритык? — Ничего, все будет нормально. Мэк кивнул. Сунул сигару в зубы, встал и оттолкнул стул. — Погоди-ка минутку, — сказал он. Джону-Грейди было слышно, как он идет по коридору к своей комнате. Вернувшись, он сел и положил на стол золотое кольцо. — Эта штука три года пролежала у меня в ящике комода. Пока она там, проку от нее никому не будет. Мы поговорили обо всем и об этом кольце, в частности. Она не хотела, чтобы его зарыли в землю. Так что вот, возьми. — Сэр, я не думаю, что могу принять это. — Да можешь, можешь. Я уже заранее обдумал все твои возможные отговорки, так что, чем перебирать их одну за другой, лучше ты без лишних споров положи его в карман, а как наступит вторник, наденешь его своей девушке на палец. Может быть, тебе придется подогнать его под размер. Женщина, носившая его, была красавицей. Можешь кого угодно спросить, это не только мое мнение. Но ее наружность и в подметки не годилась тому, что было у ней внутри. Мы с ней хотели иметь детей, да не случилось. Но уж точно не от недостатка старания. А уж какая была разумница! Сперва я думал, она хочет, чтобы я оставил кольцо как память, но она ясно сказала, что придет время, когда я сам пойму, куда его применить, и вот — опять она оказалась права. Она во всем бывала права. Между прочим, — и это я без всякого самолюбования говорю — она этому кольцу и всему, что с ним связано, придавала значение гораздо большее, чем всему, чем владела. А владела она, в числе прочего, такими чудными лошадками — боже ж мой! Так что бери его, клади в карман и не надо со мной по всякому поводу спорить. — Да, сэр. — А теперь я пошел спать. — Да, сэр. — Спокойной ночи. — Спокойной ночи. С перевала горной цепи Лас-Харильяс открывается вид на зеленый уступ, что пониже родников, и попав туда, они сразу заметили столб дыма из печной трубы, который в неподвижном голубоватом утреннем воздухе поднимался прямо и вертикально. Остановили коней. Билли дернул в ту сторону подбородком. — Когда я был мальчишкой (мы жили тогда в «каблуке» Нью-Мексико), мы с братом по пути в горы, как выберемся на такой же уступ к югу от ранчо, всякий раз останавливались, чтобы поглядеть сверху на дым. Бывало, снег идет, да зимой он и на земле лежал, а дома в печке всегда горел огонь и из трубы шел дым — далекий-далекий и отсюда сверху каждый раз разный. Всегда разный. Иногда мы проводили в горах целый день, выволакивая чертовых коров из лощин и распадков и гоня их туда, где им разложили подкормку. Думаю, ни разу не было такого, чтобы мы не остановились, чтобы так же вот не оглянуться, прежде чем углубишься в горы. Место, где мы останавливались, от дома было всего в каком-нибудь часе пути, так что еще и кофе на плите в тот момент не остыл, но ты уже словно в другом мире. Далеком и совсем другом мире. Вдалеке виднелась тонкая прямая линия шоссе, и по ней беззвучно полз грузовик — маленький, будто игрушечный. Дальше зеленая полоска пахотных земель вдоль реки, а за ней хребет за хребтом горы Мексики. Билли посмотрел на друга изучающе: — Думаешь туда еще вернуться? — Куда? — В Мексику. — Не знаю. А что, я б с удовольствием. А ты? — Нет, я пас. Думаю, я там свое уже отбыл. — Помню, возвращался я оттуда беглецом. Скакал ночами. Боялся разжечь огонь. — Боялся, что подстрелят. — И что подстрелят, да. Но люди там всегда тебя примут. Спрячут, если надо. Будут врать ради тебя. И никто ни разу не спросил меня, что же я такого натворил. Билли сидел, обеими ладонями опершись на рожок седла. Наклонился, сплюнул. — А я туда три отдельные ходки сделал. И ни разу не вернулся с тем, ради чего ходил.