– ¿Sin excepción de nada?[229] — Тут она вновь прикрыла ему ладошкой губы; он поцеловал ее пальцы и отвел ладонь. — Con la excepción de desesperación, — сказал он. — Para eso no hay remedio[230]. Последнее, что она у него спросила, — это будет ли он любить ее всю свою жизнь, и опять она коснулась кончиками пальцев его губ, но он удержал ее руку. — No tengo que pensarlo, — сказал он. — Sí. Para todo mi vida[231]. Она взяла его лицо в ладони и поцеловала. — Te amo, — сказала она. — Y seré tu esposa[232]. Она встала, потом снова повернулась к нему и взяла его за руки. — Debo irme[233], — сказала она. Он встал, обнял ее и поцеловал. В комнате темнело. Он хотел проводить ее по коридору до лестничной площадки, но в дверях она остановила его, поцеловала и попрощалась. Он стоял, слушал ее шаги на лестнице. Подошел к окну, думал еще раз посмотреть на нее, но она, видимо, направилась по улице вдоль самой стены, так что увидеть ее ему не удалось. В опустевшей комнате он сел на кровать, стал слушать звуки всей этой чужой торговли во внешнем мире. Сидел довольно долго, думал о своей жизни, о том, как мало в ней ему когда-либо удавалось предугадать наперед, и изо всех сил пытался понять, сколько в ней было такого, что явилось действительно результатом его усилий. В комнате стало темно, снаружи включилась неоновая гостиничная вывеска, а через некоторое время он встал, взял со стула у кровати шляпу, надел ее, вышел и стал спускаться по лестнице. На перекрестке такси остановилось. На проезжую часть ступил маленький человечек с черной креповой повязкой на рукаве, поднял руку, а таксист снял шляпу и поставил ее на козырек приборной панели. Девушка подалась вперед, пытаясь понять, что происходит. Услышала приглушенные выкрики труб, цокот копыт. Вскоре появившиеся музыканты оказались старичками в костюмах пыльного черного цвета. За ними в поле зрения вплыли усыпанные цветами носилки, несомые на плечах. И наконец, обложенное этими цветами, бледное молодое лицо новопреставленного. С руками, уложенными по швам, он деревянно покачивался на этой своей разделочной доске, опертой на плечи носильщиков, под издаваемые помятыми цыганскими трумпетками диковатые звуки, отдающиеся сперва от стекол магазинных витрин, мимо которых шла процессия, потом от засохшей дорожной грязи и штукатурки фасадов; следом двигалась кучка плачущих женщин в черных платках-rebozo, за ними мужчины и дети в черном или с черными повязками на рукавах, и среди них, неразлучный со своей девочкой-поводырем, маленькими шаркающими шажками плелся слепой маэстро, на лице которого застыла боль и недоумение. После маэстро в поле зрения появилась пара разномастных лошадей, тащивших потрепанную деревянную повозку, в кузове которой среди невыметенной соломы и мякины ехал деревянный гроб, собранный из струганных вручную досок, соединенных без единого гвоздя посредством деревянных нагелей, как какой-нибудь старинный сефардский ларец для хранения свитков Торы: дерево вычернено обжигом, чернение закреплено втиранием воска и олифы, так что, если бы не еле проступающая структура древесины, можно было бы подумать, что гроб сделан из вороненого железа. За повозкой шествовал мужчина, несущий крышку гроба, тащил ее на спине как смертную епитимью, и от нее и сам он, и его одежда выпачкались черным — воск там, не воск… Таксист молча перекрестился. Девушка тоже перекрестилась и поцеловала кончики пальцев. Повозка с тарахтеньем прокатилась мимо, спицы колес неспешно перебрали по кусочкам все предметы на противоположной стороне улицы и толпящихся там мрачных зевак — этакий карточный веер самых разных лиц под витринами плюс мельтешение длинных лучей света, изломанных вращением спиц, да тени лошадей, из вертикальных ставших вдруг наклонными и так наклонно топающих перед овальными тенями колес, переваливающихся через камни и все крутящихся, крутящихся… Подняв руки, она уткнула лицо в затхлую спинку сиденья такси. Тут же откинулась назад, одной рукой заслоняя глаза и прижавшись щекой к плечу. Потом села очень прямо, уронила руки по бокам и вскрикнула так, что водитель аж подпрыгнул, всем телом вывернувшись на сиденье. – ¿Señorita? — выдохнул он. — ¿Señorita? Потолок в помещении был из бетона, покрытого отпечатками досок опалубки — этакими бетонными сучками и шляпками гвоздей вкупе с окаменелым дугообразным следом распила циркульной пилой, до сих пор, может быть, работающей где-нибудь на горной лесопилке. Освещала все это единственная закопченная лампочка, нехотя испускающая слабый оранжево-желтый свет, который, видимо, и привлек одинокую ночную бабочку, нарезающую около нее беспорядочные круги, но всякий раз по часовой стрелке. Она лежала привязанная к стальному столу. Сквозь оставленную на ней короткую белую сорочку чувствовался холод стали. Лежала, смотрела на свет. Повернула голову, оглядела помещение. Через некоторое время отворилась серая металлическая дверь, вошла медсестра, и тогда она повернула испятнанное и перепачканное лицо к медсестре. — Por favor[234], — зашептала она. — Por favor. Медсестра ослабила завязки, пригладила ей волосы, отвела их от лица и сказала, что вернется, принесет ей попить, но, едва дверь за ней закрылась, девушка резко села на столе и спустилась на пол. Стала искать место, куда могли положить ее одежду, но, кроме второго стального стола у дальней стены, в комнате ничего не было. Когда она открыла дверь, оказалось, что за дверью длинный зеленый тускло освещенный коридор, ведущий к еще одной закрытой двери. Она пошла по этому коридору, дернула дверь. Дверь подалась, за ней оказалась площадка бетонной лестницы с перилами из металлической трубы. Девушка спустилась на три марша и вышла на темную улицу. Она не знала, где находится. На углу спросила какого-то мужчину, в какой стороне el centro, и он так прилип глазами к ее грудям, что продолжал на них пялиться, даже когда уже говорил. Она пошла по разбитому тротуару. Смотрела под ноги, чтобы не наступить на стекло или острый камень. Фары проезжающих автомобилей отбрасывали ее тонкую фигурку на стены — уже без сорочки, сорочка сгорала, — делая огромной и такой прозрачной, что становилось видно все вплоть до чуть ли не костей скелета, потом фары проносились мимо, а она стремглав летела назад, чтобы снова исчезнуть в темноте. Подъехала какая-то машина, поползла рядом, и мужчина, сидевший в ней, стал изрыгать гнусные непристойности. Ненамного обгонит ее и ждет. Она свернула в какой-то немощеный проезд между двумя домами и, вся дрожа, скорчилась за мятыми железными бочками, от которых пахло газойлем. Ждала довольно долго. Было очень холодно. Когда она вновь оттуда вышла, машины уже не было, и она двинулась дальше. Прошла мимо какой-то площадки, откуда на нее несколько раз молча кидался пес, — правда, площадка была огороженной, пса сдерживал забор. В конце концов пес остановился в углу площадки и, кутаясь в клубы пара от собственного дыхания, проводил ее взглядом. Прошла мимо дома с темными окнами и двором, на котором старик, как и она, в одной ночной рубашке, стоя мочился на глинобитную стену, и они друг другу издали, из темноты, молча кивнули, как сделали бы персонажи сна. Тротуар кончился, дальше идти пришлось по холодному песку обочины, время от времени останавливаясь, чтобы, балансируя то на одной ноге, то на другой, отдирать от кровоточащих ступней утыканные колючками орешки якорцев. Шла так, чтобы впереди маячили отсветы городских огней; долго шла. Когда переходила бульвар 16 Сентября{57}, руки держала крепко прижатыми к груди, а глаза опущенными, чтобы их не слепили встречные фары, так и переходила улицу полуголая под гудки клаксонов, словно какой-то оборванный фантом, которого вырвали из положенной ему тьмы и на краткий миг загнали в видимый мир, чтобы тут же вновь водворить в историю мужских фантазий. Она шла и шла по северным районам города, вдоль старых глинобитных стен и жестяных складских ангаров, по улицам, освещенным лишь звездами. В один прекрасный миг на дороге послышалась песня, знакомая ей с детства, и вскоре она обогнала женщину, тоже бредущую в сторону центра. Пожелав друг дружке доброй ночи, они пошли было дальше, но тут женщина остановилась и окликнула ее: – ¿Adónde va?[235] — A mi casa[236]. Женщина постояла молча. Девушка спросила ее: может быть, они знакомы, но женщина сказала, что нет. Спросила девушку, из этого ли она района, девушка сказала, что да, и тогда женщина спросила ее, как же тогда получилось, что она ее не знает. Когда девушка не ответила, женщина снова пошла по дороге по направлению к ней. – ¿Que paso?[237] — сказала она. — Nada[238]. — Nada, — повторила за ней женщина. И полукругом обошла девушку, которая стояла, вся дрожа и скрещенными руками прикрывая груди. Женщина словно пыталась найти такой особый угол зрения, взглянув под которым она и в синеватом свете звезд пустыни сможет разглядеть, кто эта девушка на самом деле. — Eres del «Белое озеро»[239], — сказала она. Девушка кивнула. – ¿Y regresas?[240] — Sí. – ¿Por qué?[241] — No sé[242]. — No sabes[243]. — No. – ¿Quieres ir conmigo?[244] — No puedo[245]. – ¿Porque no?[246] На это у девушки ответа не нашлось. Женщина спросила снова. Сказала, что девушка может пойти с ней и жить в ее доме с ее детьми. Девушка прошептала, дескать, как это, она же ее не знает. – ¿Te gusta tu vida por allá?[247] — спросила женщина. — No. — Ven conmigo[248]. Она стояла и дрожала. Качнула головой — мол, нет. До восхода солнца оставалось уже немного. Во тьме над ними пронеслась падучая звезда, холодный предрассветный ветер зашуршал и зашаркал газетами, немного пошелестел в придорожных кустах и опять зашаркал бумагой. Женщина бросила взгляд на восток, на небо пустыни. Перевела его на девушку. Спросила, не замерзла ли она, и девушка сказала, что замерзла. Женщина снова спросила ее: – ¿Quieres ir conmigo?[249] Она сказала, нет, не могу. Сказала, что через три дня парень, которого она любит, придет и на ней женится. Поблагодарила женщину за доброту. Женщина приподняла ладонью лицо девушки, заглянула ей в глаза. Девушка ждала, что она что-нибудь скажет, но та лишь смотрела на нее, как бы запоминая. Может быть, пыталась задним числом прочесть все те извивы дорог, что привели в конце концов девушку в это место. Понять, что утрачено и расточено. Кто куда канул. И что возобладало. – ¿Сómo se llama?[250] — спросила девушка, но женщина не ответила. Коснулась лица девушки, тут же отняла руку, повернулась и зашагала во тьму дороги прочь из этого района, самого темного в городе. Так и ушла не оглянувшись. Машины Эдуардо на месте не было. Трясясь от холода, девушка прокралась к заднему крыльцу, стараясь держаться поближе к стене пакгауза, подергала дверь, но дверь была заперта. Она постучалась, подождала, постучала снова. Ждала долго. Потом вышла снова на улицу. В лучах рассвета ее дыхание, клубясь, обдавало рифленую стену. Оглянулась назад, в проезд, затем прошла за угол к парадному входу в здание и через ворота направилась к дверям. Привратница с ее вечно накрашенным лицом, казалось, совершенно не удивилась, увидев ее в одной рубашке, нахохлившуюся и сжимающую себя руками. Отступила и придержала дверь, а девушка вошла, поблагодарила ее и направилась в салон. У стойки бара стояли двое мужчин, они обернулись и на нее смотрели. Бледная и грязная бродяжка, которую неведомо как занесло сюда с холода, прошла по комнате, опустив глаза и скрещенными руками прикрывая груди. На ковре после нее остались кровавые следы ступней, будто по нему прошел член братства самоистязателей. Он выглядел так, будто оделся по такому случаю особенно тщательно, хотя, возможно, просто у него где-то в городе была назначена деловая встреча. Поддернув застегнутую золотой запонкой манжету рубашки, посмотрел на часы. Одет он был в костюм из тонкой серой шелковой чесучи с шелковым галстуком того же цвета. Рубашка лимонно-желтая и такой же желтый платочек в нагрудном кармане пиджака; на ногах черные туфли на молнии с внутренней стороны стопы. Туфли тщательно начищены: по обыкновению, он оставлял обувь в коридоре у двери, причем несколько пар сразу, будто это не коридор публичного дома, а проход в пульмановском вагоне. В шафранного цвета платье, которым он ее одарил, она сидела на антикварной кровати, такой высокой, что ее ноги не доставали до полу. Сидела повесив голову, так что ее волосы каскадом ниспадали на бедра, а руками упиралась в кровать по обеим сторонам от себя, так что возникало подозрение, уж не боится ли она упасть. Рассудочным тоном он говорил слова разумного человека. Чем разумнее были его слова, тем холоднее становился ветер в пустоте ее сердца. На каждом переходе от одного довода к другому он делал паузу, чтобы она могла вставить слово, но она молчала, этим своим молчанием с неизбежностью вызывая у него очередной поток обвинений, пока вся конструкция, составленная из ничего, из одних пустопорожних слов, которые, едва прозвучав, могли лишь без следа и остатка рассеиваться в пространстве реального мира, — пока вся эта бестелесная конструкция не наполнила собою комнату, как нечто тяжкое и наделенное собственным бытием, и стало ясно, что этот фантомный свод, оказывается, навис над всей ее жизнью. Закончив, он постоял, наблюдая за нею. Спросил ее, — может, она что-нибудь скажет. Она покачала головой. – ¿Nada?[251] — сказал он. — No, — сказала она. — Nada.[252] – ¿Qué crees que eres?[253] — Nada[254]. — Nada. Sí. ¿Pero piensas que has triado una dispensa especial a esta casa? ¿Que Dios te ha escogido?[255] — Nunca creí tal cosa[256]. Он повернулся, постоял, глядя в маленькое зарешеченное окошко. Из которого открывался вид на окраины города — туда, где дороги, из него исходящие, теряются и умирают в пустыне среди песчаных наносов и помоек, где город по всему горизонту окружен белыми границами, день-деньской курящимися дымом мусорных костров, будто это стоят у его порога орды вандалов, явившихся из непостижимой дали. Заговорил не поворачиваясь. Сказал, что в этом доме ее избаловали. Ослепленные ее юностью. Что ее болезнь — это всего лишь болезнь, и только дура может верить в бабские предрассудки, распространенные у женщин в этом доме. Сказал, что она даже и вдвойне дура, если доверяет им, потому что они не моргнув глазом станут есть ее плоть, если вобьют себе в голову, что этим защитятся от болезни, или приворотят любимого и желанного, или смогут очистить свои души в глазах кровавого и варварского бога, которому они молятся. Он сказал, что ее болезнь — это всего лишь болезнь, что и будет доказано, когда эта болезнь в конце концов убьет ее, а это произойдет скоро и непременно. Он повернулся, посмотрел на нее изучающе. На поникшие плечи, на то, как они тихонько движутся в такт ее дыханию. На бьющуюся жилку у нее на шее. Когда она подняла взгляд и увидела его лицо, она поняла, что он видит ее насквозь. Читает в ее сердце — что правда, а что нет. Он улыбнулся своей тонкогубой улыбкой. — Твой любовник не знает, — сказал он. — Ты ведь не сказала ему. – ¿Mande?[257] — Tu amado no lo sabe[258]. — No, — прошептала она. — Él no lo sabe[259].