— Sí. Sí. Lo prometo[91]. Когда он уходил, гостиная была почти пуста. Слепой пианист, замещавший в эти поздние часы струнное трио, сидел на своем месте, но не играл. Рядом с ним стояла его дочь, еще совсем девочка. На пюпитре фортепьяно лежала книга, которую она ему читала, пока он играл. Пройдя через залу, Джон-Грейди вынул предпоследний доллар и опустил его в стакан на крышке рояля. Маэстро улыбнулся и слегка поклонился. — Gracias[92], — сказал он. — Сómo estás[93], — сказал Джон-Грейди. Старик снова улыбнулся. — Мой юный друг, — сказал он, — как вы себя чувствуете? Вы в порядке? — Да, спасибо. А вы? Тот пожал плечами. Его тощие плечи под толстой черной тканью костюма поднялись и вновь опали. — Я-то в порядке. Я в порядке. — Вы сегодня закончили? Уходите? — Нет. Мы еще пойдем поужинаем. — Уже очень поздно. — О да. И впрямь поздно. Слепой говорил на старосветском английском, языке из другого времени и места. Тяжело опершись, он поднялся и деревянно повернулся: — Не хотите ли присоединиться к нам? — Нет, спасибо, сэр. Мне надо идти. — А как у вас с предметом ваших воздыханий? Джон-Грейди был не вполне уверен, правильно ли понял вопрос. Повертел в уме слова пианиста и так и сяк. — Это, в смысле, насчет девушки? — уточнил он. Старик утвердительно наклонил голову. — Не знаю, — сказал Джон-Грейди. — Нормально, я думаю. Надеюсь. — Это дело тонкое, — сказал старик. — Тут нужно терпение. Терпение — это все. — Да, сэр. Дочь подняла с крышки фортепьяно шляпу отца, стоит держит ее. Взяла его за руку, но он не изъявил желания куда-либо двигаться. Обвел глазами залу, пустую, за исключением двух проституток и пьяного у стойки бара. — Мы друзья, — сказал он. — Да, сэр, — сказал Джон-Грейди. Он не совсем понял, кого имел в виду старик. — Могу я обратиться к вам конфиденциально? — Да. — Я думаю, она к вам благосклонна. — И он приложил к губам хрупкий пожелтевший палец. — Спасибо, сэр. Я это ценю. — Конечно. — Старик вытянул руку ладонью вверх, и девочка вложила в нее поле шляпы, которую отец взял обеими руками, возложил себе на голову и поднял взгляд. — Думаете, она хороший человек? — спросил Джон-Грейди. — Да боже ж ты мой, — сказал слепой. — Да боже ж ты мой. — Мне кажется, она хорошая. — Да боже ж ты мой, — повторил слепой. Джон-Грейди улыбнулся: — На ужин я провожу вас. Кивнув девушке, он повернулся к выходу. — Вот только ее состояние, — сказал слепой. — Вы в курсе ее состояния? Джон-Грейди обернулся. — Сэр? — переспросил он. — Об этом мало что известно. Зато предрассудков вокруг — пруд пруди. Здесь все разделились на два лагеря. Одни смотрят сочувственно, другие нет. Видите ли… Но это только мое мнение. Мое мнение — это что она в лучшем случае гостья. В лучшем случае. Ей вообще здесь не место. Среди нас. — Да, сэр. Я знаю, здесь ей не место. — Вы не так поняли, — сказал слепой. — Я не имею в виду это заведение. Я хочу сказать, здесь вообще. Среди нас. Назад он шел по улицам пешком. Неся в себе слова слепого старика, которыми тот похоронил его надежду, как будто в них содержится контракт с иным миром. Несмотря на холод, жители Хуареса стояли в открытых дверных проемах, курили и переговаривались. Ночные торговцы катали по немощеным песчаным улицам свои тележки или гнали перед собой маленьких осликов-бурро. Монотонно выкрикивали: «¡Leeñ-ya!», «¡Quero-seen-a!»[94]. Бродили по темным улицам, отчаянно взывая, будто брошенные воздыхатели, сами в поисках утраченных возлюбленных. II Он ждал, ждал, но она так и не пришла. Стоял у окна, отведя и собрав в кулак старую тюлевую занавеску, и наблюдал за уличной жизнью. Любой, кому пришло бы в голову взглянуть на него снизу — как он стоит там, за кривоватыми пыльными стеклами, — мог сразу понять, в чем дело. К вечеру все постепенно стихало. Скобяная лавка на другой стороне улицы закрылась, хозяин опустил и закрыл на замок железные ставни. Перед гостиницей остановилось такси, он приник лицом к холодному стеклу, но так и не увидел, кто вышел из машины. Повернулся, двинулся к двери, отворил ее и вышел на лестничную площадку, откуда виден вестибюль. Не вошел никто. Когда он вернулся и опять встал у окна, такси уже уехало. Он сел на кровать. Тени становились все длиннее. Вскоре в комнате стало темно, за окном зажегся зеленый неон гостиничной вывески, а через некоторое время он встал, взял с крышки комода шляпу и вышел вон. В дверях обернулся, окинул взглядом комнату, после чего плотно прикрыл за собою дверь. Если бы он постоял подольше, столкнулся бы с criada по прозвищу La Tuerta[95] на облезлой лестничной клетке, а не в вестибюле, как это в результате получилось, — он просто какой-то жилец, а она просто старуха с одним туманным глазом, еле открывшая дверь с улицы. Он вышел на вечерний холод, а она с трудом потащилась вверх по лестнице, постучала в дверь, подождала и постучала снова. Открылась дверь в другом конце коридора, из номера выглянул мужчина. Сказал ей, что ему не дали полотенец. Когда вошел Билли и встал в дверях, он лежал на своей койке, глядя вверх, на неструганые доски потолка. Билли был слегка под мухой. Шляпа заломлена на затылок. — Что скажешь, ковбой? — произнес он вместо приветствия. — А, это ты, Билли. — Как дела? — Дела нормально. А вы-то все куда подевались? — Ездили на танцы в Месилью[{26}. — Неужто прямо все-все? — Все, кроме тебя. Билли сел на пороге, упершись сапогом в дверной косяк; снял шляпу, надел ее себе на колено и откинул голову. Джон-Грейди лежит смотрит. — Ну, потанцевал? — Да прямо всю задницу оттряс. — А я и не знал, что ты у нас такой заядлый танцор. — Да вовсе нет. — Представляю, как ты там расстарался. — А это вообще надо было видеть. Кстати, Орен мне сказал, что тот конек, о котором ты так печешься, — ну, тот, с головой как у белки, — будто бы уже ест у тебя с руки. — Ну, это он малость преувеличивает. — И что ты им такое говоришь? — Кому?