— В дело действительно замешана женщина, — говорил он себе, — и, к сожалению, такая женщина, которая охотно заботится о том, чтобы мои соотечественники незаметно исчезали с лица земли. IV Между тем вот что случилось с Гастоном, графом де Жоаезом. Проведя все утро в хлопотах об участи своих соотечественников и исполняя этим миссию, с которой он и был послан Бонапартом в Венецию, он наконец зашел к Флориану позавтракать. Он уже собирался выйти из ресторана и отправиться в гондоле к себе в гостиницу, как вдруг одна из девушек Св. Марка (они целыми дюжинами сновали вокруг ресторана) подошла к его столу и мимоходом бросила ему на скатерть белую розу, взглянув на него в то же время многозначительным взглядом, и затем быстро скрылась, звонко смеясь и радуясь, очевидно, своей находчивости. Гастон, только третий месяц проживавший в Венеции, однако уже настолько изучил ее нравы и настолько был опытен в подобных любовных выходках, что, нимало не медля, с самым равнодушным видом быстро накинул салфетку на розу и затем незаметно спрятал ее у себя на груди под плащом. Заплатив по счету и надев свою шляпу, он вышел затем не торопясь из ресторана и с видом гуляющего человека вошел в ближайший узкий переулок, где, осмотревшись во все стороны и убедясь, что за ним никто не следит, он осторожно вынул свою розу и стал внимательно осматривать ее. Он нисколько не сомневался в том, что цветок содержит в себе какое-нибудь послание, и действительно, оборвав осторожно все лепестки, он нашел внутри нее тонкий клочок бумаги, на котором было написано: «Сегодня в шесть часов на Riva degli Schiavoni с вами будет говорить друг». Гастон разорвал бумагу на мелкие клочки и пустил их по ветру, затем медленными шагами побрел назад, задумавшись так глубоко, что не замечал, как толкает прохожих, громко ворчавших что-то насчет невежества французов. Зная прекрасно, какой опасности подвергались все французы на улицах и на каналах Венеции, он первым же долгом подумал о том, что эта записка — хитрая западня, в которую его хотят завлечь, чтобы легче покончить с ним. Чувство самосохранения подсказывало ему, что он никоим образом не должен идти на место назначенного ему свидания, но, к сожалению, он был молод и скорее склонен к тому, чтобы руководствоваться тем, что ему подсказывали собственные желания, чем тем, что ему предписывала простая осторожность. Он рассуждал так: — Я — солдат, и в своей жизни знал немало женщин. Послание это, без всякого сомнения, исходит от маркизы, так как белая роза — ее эмблема. Я готов доверить ей свою жизнь с полным убеждением, что она не предаст меня. Стоит только взглянуть в ее глаза, чтобы убедиться в чистоте ее намерений. Она должна быть уверена, что я бы сам воспользовался первой возможностью быть представленным ей; по-видимому, у нее есть важные причины сделать в этом направлении самой первые шаги. По-моему, дело может касаться только моей личности, может быть, даже моей жизни. Говорят в Венеции, что она очень не любит французов, но здесь говорят так много неправды, что я поверю этому только по собственному опыту. Кроме того, маркиза находится в самых лучших отношениях с некоторыми людьми, которые могут быть нам очень полезны, как, например, этот старый негодяй Лоренцо. Может быть, она считает, что лучше нам по виду оставаться чужими друг для друга; а если она хочет сообщить мне что-нибудь важное, что может быть полезно генералу Бонапарту, то мой прямой долг — идти на это свидание. О собственном желании увидеться с Беатрисой он старался даже не думать. Если мужчина очень стремится увидать какую-нибудь женщину и убежден в том, что это крайне неосторожно с его стороны, он никогда не сознается, что идет на свидание только потому, что ему этого хочется. Так же было и с Гастоном: он старался уверить себя в том, что исполняет только свой долг по отношению к родине, а между тем сердце его трепетало от радости при мысли, что он наконец очутится лицом к лицу с Беатрисой в ее собственном доме. Гастон целый день раздумывал о том, как бы скрыть это приключение от Вильтара, который, он чувствовал это, следит за каждым его словом, за каждым поступком. Он решил в этот день вовсе не показываться в гостиницу «Белого Льва» и целый день провел или на улице, или в ресторанах, где отыскивал своих друзей и узнавал от них последние новости относительно всех членов их небольшой французской колонии. Без четверти шесть он сел в гондолу и через пять минут был уже у Riva degli Schiavoni. В это время ночь уже спустилась на землю, и отблеск огней ярко отражался в темных водах лагуны. Безоблачное небо было так ясно, что предвещало ослепительную луну, а пока все оно было покрыто яркими звездами, сверкавшими, как золотые лампы над куполами церквей. Гастон любил Венецию, она становилась ему дорога, благодаря своей волшебной красоте; особенное впечатление производила она в сумерки, когда темнота надвигалась на нее со всех сторон, когда по улицам мелькали таинственные, закутанные в плащи силуэты, когда везде кругом чудилось что-то таинственное и страшное. Для Гастона в эту минуту эта тишина, этот мрак были полны одним — видением леди Беатрисы; он слышал ее голос, видел перед собой ее очаровательное личико. Что бы ни случилось потом, сегодня по крайней мере он будет говорить с ней, дотронется, может быть, до ее руки, что будет дальше — не все ли равно? На Riva degli Schiavoni царило еще оживление: нагруженные носильщики переносили тяжести с небольших судов на сушу, моряки разных национальностей переругивались на различных языках или же шумной толпой отправлялись в ближайшие питейные дома; хорошенькие девушки смеялись и кокетничали на террасах кофеен или толпились у мраморных ступеней мостов, но среди них, однако, Гастон все еще не видел той, которая бросила на стол белую розу. Прошло четверть часа, а ее все еще не было. Гастон начинал терять терпение; он стал мало-помалу убеждаться в том, что над ним или посмеялись, или он попал в западню, от которой его не спасет ни его храбрость, ни шпага, на рукоятку которой он опирался; он хорошо знал, что в этом мраке совершаются злодейства, которые так и остаются навсегда не раскрытыми. Многие из его друзей отправлялись на такие свидания и никогда не возвращались больше назад, а тела их находили потом или в темных водах каналов, или же пригвожденными к дверям домов. И какое право имел он, собственно говоря, верить почему-то в преданность чужой ему женщины? Конечно, никакого, и, говоря себе это, он поднял голову и вдруг увидел перед собой ту, которую он так ждал в эту минуту. К ступеням лестницы, около которой он стоял, подъехала гондола, и при свете факела, мелькнувшего на одну секунду, он увидел смеющееся личико девушки, бросившей ему белую розу в ресторане Флориана. Он удивился тому, как быстро рассеялись все его подозрения и мрачные мысли при виде этой веселой фигурки, и, недолго думая, он спустился вниз к воде и сел в гондолу. Девушка все еще продолжала смеяться, когда он уселся рядом с ней на скамье, и черные глаза ее лукаво сверкали и светились даже в темноте. Не говоря ни слова, оба они сидели молча рядом, пока гондола быстро плыла по темным водам канала и наконец решительно завернула к тому месту, где вдали виднелись купола церкви Святого Захария. Тогда наконец Гастон заговорил со своей веселой соседкой. — Мы, как видно, приближаемся к цели, синьорина, — сказал он. — Да, синьор, каждое путешествие приближает всегда к цели. — Но мне хотелось бы раньше узнать, в чем дело. — Вы узнали уже все через белую розу, синьор. — Язык белой розы незнаком мне, синьорина, хотя мне и знакома эта эмблема, так как я нахожусь тут рядом с вами, как видите, и нахожусь в вашем полном распоряжении. Не забудьте только, что вы видите жаждущего перед собой. — Мужчины всегда чего-нибудь жаждут, синьор, и не позволяют нам забывать об этом. — Я во всяком случае смиренно преклоняюсь перед вами, синьорина, и всецело вручаю свою судьбу в ваши руки. — Я ценю это и поэтому направляю вас в дом, где цветут белые розы, синьор. Она рассмеялась веселым, как бы победным смехом, который слегка покоробил Гастона, но он все же решил довести приключение до конца, каков бы ни был этот конец. Да к тому же они уже успели подъехать к дому, и гусар, подняв голову, увидел прямо перед собой двойные бронзовые двери, а позади них, так как они были полуотворены, виднелась мраморная лестница, покрытая пурпуровым ковром. Нечего и говорить, что он уже достаточно долго пробыл в Венеции, чтобы сразу понять, кому принадлежал этот дом. Это — дом «Духов», сказал он себе, и там, где-то в комнатах, его уже ожидает она, маркиза де Сан-Реми. Гастон не был бы мужчиной, если бы его не тронула честь, которую ему оказывала самая прелестная, самая влиятельная женщина всего города. Он положительно не мог выговорить слова от волнения, пока шел вверх по лестнице за лакеем, который поспешил закрыть за ним тяжелые бронзовые двери. Никогда не думал он, что интрига, завязавшаяся в церкви от безделья, могла кончиться для него, может быть, самым серьезным образом. Он не спрашивал себя уже больше, куда приведет его судьба, он думал только о том, что эта женщина, по-видимому, полюбила его, и он своею жизнью готов был защищать теперь ее честь. Наверху его встретили еще два лакея, и наконец третий провел его в салон самой хозяйки дома. Гастон думал, что его примут в большой гостиной в нижнем этаже, как это предписывает обычай в Венеции, но в этом он ошибся, так как лакей повернул налево от лестницы (дурное предзнаменование) и, пройдя пустой и довольно длинный коридор, открыл тяжелую дверь в конце его и затем через вторую дверь ввел его в роскошно обставленное, уютное гнездышко, подобного которому гусар еще не видал на своем веку. Все здесь было французского производства, за исключением высоких хрустальных канделябров и хрусталя, расставленного на буфете, работы Беровиеро, некоторые из ваз были бесценны по своей редкости. Гастон смело мог вообразить, что он находится в одной из маленьких гостиных Версаля или Фонтенебло: так все здесь напоминало ему Францию. Каждая подробность отделки комнаты, чудные фрески на потолке и на стенах свидетельствовали в то же время, что хозяйка обладала не только тонким и изящным вкусом, но и большими средствами, которые могли удовлетворить ее потребности. Здесь, как и в зале внизу, горели везде восковые свечи, бросавшие мягкий свет на собранные тут сокровища, густые ковры заглушали шаги, и толстые драпри на окнах не допускали почти ни малейшего шума с улицы. Гастон, внимательно оглядевшись кругом, увидел, что посередине комнаты стоит накрытый стол, и крайне удивился тому, что на нем только один прибор: гостей здесь, по-видимому, не ждали. Удивленный этим, он обернулся к слуге и спросил: — Ваша госпожа ожидает меня? Молодой человек, к которому он обратился с этими словами, мало походил на лакея: его бледное лицо было очень осмысленно и красиво, манеры его были изысканны и платье хорошо сшито и не похоже на ливрею. — Ваше сиятельство ожидают. Прикажете подавать ужин? — Дорогой мой, я пришел сюда не для того, чтобы ужинать, как вы легко себе это можете представить. Доложите маркизе, что я здесь и горю нетерпением предстать перед нею. Молодой человек подошел к окну, задернул немного плотнее драпри и ответил: — Я доложу ее сиятельству. А пока, ужин готов, и если… впрочем, вашему сиятельству стоит только позвонить. Он жестом указал на шелковый шнур от звонка, висевший по левую сторону камина, и поставил стул к столу, затем, поправив одну из свечей, юноша направился к двери и еще раз повторил: — Будьте здесь, как дома, ваше сиятельство. — С большим удовольствием. — Приказывайте нам, что угодно. — Я уже сделал это, доложите своей госпоже, что я здесь. Юноша поклонился и вышел из комнаты. Гастон, взволнованный немного подобной встречей, но уверенный, что он скоро увидит маркизу, принялся ходить взад и вперед по комнате, причем изредка бросал критический взгляд на себя в одно из многочисленных зеркал, украшавших комнату. Отражение в нем каждый раз наполняло гордостью его сердце, так как действительно он обладал лицом, заставлявшим биться не одно женское сердце в Венеции, но до сих пор он не обращал на это никакого внимания, так как все мысли и помыслы его были обращены на то, как бы лучше исполнить миссию, возложенную на него Бонапартом. Ему только что исполнилось тридцать лет, и лицо его носило еще совершенно юношеский облик, между тем как его шелковистые светлые волосы (со времен революции косы были уже не в моде) красиво обрамляли его высокий белый лоб. Глаза его были почти так же темны, как у леди Беатрисы, и вообще, что уже было замечено многими, оба они походили несколько друг на друга, так что можно было принять их за сестру и брата. У обоих были открытые красивые лица, которые невольно возбуждали к себе доверие. Гусарская форма, которую носил Гастон, также прекрасно оттеняла его свежий цвет лица, а короткий плащ делал еще более широкими его могучие плечи и выказывал стройные сильные ноги, привыкшие к тяжелой походной жизни. Это был человек, которого нельзя было не заметить, и, не лишенный известного самолюбия, как и все мужчины, он с удовольствием смотрел на свое отражение в зеркале и все больше удивлялся тому, почему маркиза заставляет его ждать так долго. Так прошло полчаса, наконец ему надоело ждать, и он позвонил, немедленно вслед за звонком в комнату вошел опять тот же молодой человек. — Ну, — спросил его Гастон, — что же, доложили вы своей госпоже обо мне? — Я не мог исполнить вашего приказания, ваше сиятельство: моя госпожа только что уехала во дворец Бурано к лорду Лоренцо. Гастон стоял пораженный, но удивление его было смешано с известной долей юмора. — Ваша госпожа во дворце Бурано, но в таком случае зачем же вы заставляете меня ждать здесь? Юноша опустил глаза и произнес нерешительно: — Госпожа моя скоро вернется, ваше сиятельство. — Хорошо, нечего сказать. Но разве ее задержат там так долго? — Без сомнения, лорду, вероятно, о многом надо переговорить с ней. — Но разве это все, что вам надо было мне сказать? Мне почему-то кажется, что вы что-то скрываете от меня. Юноша сделал шаг вперед и, заглянув Гастону прямо в лицо, сказал: — Маркиза желает, чтобы этот дом на время стал и вашим домом, ваше сиятельство. Гастон откровенно рассмеялся. Если бы молодой человек сказал ему: «Пожалуйста, возьмите дом «Духов» с собой и сохраните его на память о нас», — он не был бы больше удивлен. Можно ли было сделать более оригинальное предположение, чем то, что бы он, посол генерала Бонапарта, ненавидимый всеми, оставался под итальянской кровлей? Но во всяком случае не пускаться же в рассуждения с лакеем, он только заметил ему: — Пожалуйста, передайте мой привет маркизе и скажите, что я, к сожалению, не могу воспользоваться ее гостеприимством. Лучше, если бы она была откровенна со мной с самого начала. Пожалуйста, вызовите мою гондолу. Он взял свой плащ и свою шпагу, говоря это, и собирался выйти из комнаты, когда юноша проговорил тем же мягким и почтительным тоном: — Значит, ваше сиятельство не прочитали письма? Гастон остановился в изумлении и спросил: — Какое письмо? — Письмо от маркизы, ваше сиятельство, вон оно лежит на столе. Он не видел его, хотя оно все время лежало на скатерти обеденного стола. Гастон порывисто схватил письмо, разорвал конверт и начал читать с лихорадочной поспешностью. «В оправдание моего поступка, благодаря которому вас хитростью заманили в мой дом и приняли таким странным образом, я могу сказать только одно: я это сделала ради вашей личной безопасности и ради чести и спасения моего города, к которому я привязана всем сердцем. Так как настал час истины, я должна сказать вам прямо, что только в моем доме вы можете найти надежное убежище в эту ночь, только в нем одном вы найдете защиту от людей, которые ищут вашей смерти и решили сегодня ночью покончить с вами. Останьтесь в нем, милорд, заклинаю вас, пока не минует крайняя опасность и пока я не найду средств как-нибудь иначе добиться вашей безопасности. Если вы непременно хотите предупредить своих друзей о том, где вы находитесь, доверьтесь моим слугам и пошлите известие об этом кому найдете нужным, помните только, что чем меньше людей будет знать об этом, тем более безопасно будет это убежище. Умоляю вас, милорд, уничтожьте это письмо, как только прочтете его. Я прибегла к помощи письма только оттого, что в данную минуту не могла поступить иначе, верьте моей бескорыстной преданности. Беатриса маркиза де Сан-Реми». Первым движением Гастона по прочтении письма было сложить его аккуратно и немедленно сжечь на одной из свечей. Покончив с письмом и бросив пепел его в камин, он оглянулся и вспомнил, что не один в комнате; он увидел, что глаза юноши устремлены на него, но он прочел в них полное одобрение своему поступку и убедился из этого, что ему известно содержание письма. Тогда Гастон спросил его: — Как вас зовут, юноша? — Меня зовут Галла, Джиованни Галла, ваше сиятельство. — Вы уже давно служите у ее сиятельства? — С самого детства, синьор, я был с ней и во Франции. — Значит, вы — верный слуга? — Надеюсь, что я заслуживаю это название, синьор. — Я вижу, что вы довольны моим поступком, друг Джиованни, не так ли? — Это дело не касается меня, синьор, но если хотите знать мое мнение, то вы поступили очень умно. — Вы довольны, что я сжег письмо маркизы? — Да, ваше сиятельство, нет писем, настолько драгоценных, чтобы уничтожение их не служило нам на пользу. — Я вижу, вы дипломат. Я еще предложу вам один вопрос: если бы вы были на моем месте, Джиованни, что бы вы сделали? — Я приказал бы подать себе ужин, ваше сиятельство. — Совершенно верно. Пускай подают. Пусть подают вам ужин, Джиованни, а мне гондолу. Не так ли?