Весело проходили дни в обществе очаровательных молодых женщин, скоро позабывших прошедшие волнения. Молодость и любовь все поглотили своим всесильным блеском. Мисс Розамунда и Долли, молодой американский механик и дочь капитана Нипена, Бенно Ренато и мисс Целеста были так счастливы, что всех заражали своей веселостью. Даже печальная мисс Дайси, потерявшая брата и невестку, начинала оправляться от перенесенных страданий и находить утешение в ласках хорошеньких мальчиков, спасенных ее самоотвержением. На четвертый день нашего возвращения на берег мисс Руфь внезапно взяла меня под руку и увлекла подальше от других, на самый берег моря. — Джаспер, — заговорила она решительно, — я хочу переговорить с тобой об очень важных вещах. Ты знаешь, я была богата. Надеюсь, что и теперь еще мое состояние не вполне растрачено покойным. Нет, нет, не перебивай меня! Я знаю, что ты хочешь сказать. Знаю, что, останься я нищей, ты бы все-таки любил меня. Знаю и то, что ты никогда не пожелал бы воспользоваться миллионами, добытыми грабежом и убийствами! Я молча поцеловал руку любимой женщины, не отвечая на слова, которые для каждого честного человека сами собой были ясны. Моя дорогая невеста продолжала говорить своим нежным, мелодичным голоском: — Если бы было возможно возвратить награбленные миллионы тем, у кого они отняты, то дело уладилось бы очень просто. Но, увы, Джаспер, почти все ограбленные уснули навсегда на этом ужасном берегу! — Да ведь и богатства Эдмунда Кчерни покоятся также на дне океана! — перебил я. Но мисс Руфь лукаво улыбнулась в ответ. — Не все, Джаспер! Я ведь недаром практичная полуамериканка! Я слишком уважаю деньги или, вернее, ту пользу, которую они могут принести, чтобы позволить бесследно погибнуть громадным капиталам. Пока вы спасали нас от врагов, я занялась спасением миллионов мистера Кчерни, и это отчасти удалось мне. Конечно, мы с тобой не воспользуемся никогда ни одним шиллингом из этих денег, но мне кажется, что я облегчу участь погибшего, если употреблю награбленное им золото на добрые и полезные дела, и прежде всего — на вознаграждение потерпевших и увлеченных им жертв! Я мог ответить на это великодушное предложение только восторженным поцелуем. На десятый день нашего возвращения на берег нас принял на борт проходивший мимо американский военный корабль «Гаттерас». От офицеров «Гаттераса» узнали мы, что несколько дней назад судно их встретило на море обломки какого-то, очевидно, сгоревшего парохода и даже подобрало опасно раненного матроса, уцепившегося за большую доску. Несчастный умер через несколько часов, но все же успел рассказать о гибели яхты «Мангатан» капитана Эдмунда Кчерни, загоревшейся по неосторожности перепившейся команды. В журнал военного корабля была занесена со всеми обычными формальностями смерть мужа мисс Руфи Белленден. Ничто уже не препятствовало его молодой вдове переменить имя и сделаться женой капитана Джаспера Бэгга, автора этого правдивого и бесхитростного рассказа. КРОВАВОЕ УТРО роман Перевод с английского А. А. Энквист I НАИБОЛЕЕ КРУПНАЯ ЛИЧНОСТЬ — Человек этот — негодяй и мошенник! — безапелляционно решил пастор и с видом человека, исполнившего свой священный долг, благодушно сложил на животе пухлые руки, устремив свой бесстрастный, созерцательный взгляд на обширный горизонт, открывавшийся с палубы большого океанского парохода. — Я говорю это не потому, что имел случай убедиться в этом или слышал от других дурные отзывы об этом человеке. Нет! Я говорю это как старый, опытный наблюдатель: есть люди, которых можно видеть насквозь, со всеми их пороками и недостатками, как бы они ни старались их скрывать. Именно таков и этот господин: даже походка обличает его, в ней есть что-то подозрительное, а глаза его как будто говорят: «Я знаю, что на меня смотрят, и знаю, что я негодяй, но что же из того!» И он не жалуется, что все мы чуждаемся его, избегаем его общества. Он сам сознает справедливость такого отношения к нему. Он умен и не желал бы быть негодяем, но тем не менее он мошенник и негодяй. Наше внимание льстит его самолюбию, и это весьма естественно: это доказывает, что он представляет собой известную величину. Да, очень немногие обладают достаточной твердостью, чтобы отвернуться от порока, когда он проходит мимо них в своем привлекательном виде. Что касается меня лично, каюсь, я восхищаюсь им, как восхищаются люди природой: он привлекает меня, и будь я женщина, мне кажется, что он поглотил бы меня целиком! И пастор засмеялся густым, звучным смехом, в котором слышались самодовольство и снисходительность к людским слабостям. Джесси Голдинг брезгливо подобрала свои юбки, чтобы негодяй не коснулся их, проходя мимо, но ее светлый, ясный взгляд упорно провожал его с выражением детского любопытства. — Я желала бы знать, горят ли у него уши? — сказала она вполголоса. — Впрочем, он, должно быть, успел привыкнуть к этому. Ведь за эти два дня весь пароход только и делал, что говорил о нем. Будь он Теодор Рузвельт, и то не возбудил бы здесь большего внимания! Я думаю, что вы назвали его негодяем потому, что ничего не знаете о нем. Разве это христианское милосердие? Ее так заинтересовала эта высокая, несколько сутуловатая фигура «Негодяя», остановившегося на секунду в дверях курительной комнаты, что она почти не расслышала возражений высокочтимого викария, как она называла мистера Джона Трю, старавшегося оправдаться в ее глазах. — Все мы до известной степени мошенники и обманщики, — решился он допустить, — и чем виднее наше общественное положение, тем милее и привлекательнее наше мошенничество. Доктора, юристы, а особенно дипломаты должны быть до некоторой степени мошенниками, обманщиками, то есть теми, кого мы, англичане, называем негодяями. Я даже себе иногда говорю: «Негодяй, твой язык обманывает тебя!» — И он в самом деле обманывает вас? — спросила девушка. — Ну да я уверена в этом, — продолжала она, отвечая сама на свой вопрос. — Вы даете людям понять, что небо оставило для них лазейку, в которую они могут пролезть, если не пожалеют долларов. И вот богатые люди скупают все лучшие места в раю, а бедным остается только смотреть и вздыхать, между тем как богатые преспокойно отправляются обедать, не тревожась более о спасении своей души. Я и сама так делала, а потом очень сожалела. Но ваше мошенничество прекрасно! Викарий улицы Соквилль набожно сложил руки с видом добродушного проповедника и сказал: — Если бы мы могли собирать только одни небесные сокровища и питать только ими наших бедных и сирот, то этот обычай церковных сборов, конечно, был бы уничтожен. Но, увы! Есть много таких вещей, которые принадлежат к области мечты! — Да, ну а «Негодяй» принадлежит к числу фактов, не так ли? Я заметила, что вы потупили взгляд, когда он проходил мимо. Чувствовали вы себя совершенно правым по отношению к нему? Что же касается меня, то я не могу этого сказать, мне кажется, что я несколько сожалела… — Это призвание вашего пола: всех жалеть и всем сочувствовать. Вы, женщины, восхищаетесь добродетелью и высокими качествами человека, но сторонитесь его, а когда речь зайдет вот об этом господине или другом, ему подобном, то я готов держать пари, что любая из вас здесь, на пароходе, в глубине души говорит: «Бедняжка! Каково-то ему!» А будь он миллионер, вернувшийся от дикарей, все наши дамы стали бы говорить: «Фи, какой он скучный». Взгляните только на нашего «Негодяя», он боролся с искушением каких-нибудь двадцать секунд, а теперь все-таки пошел играть в карты. Бедную «Овцу», наверно, порядком постригут, но уж таков удел овец, сами они кротки, но их влекут к себе волки и мошенники, они восхищаются ими и завидуют им. Их руно, подобно женским сердцам, приносится им в жертву, а когда их порядком остригут, бедные овцы ждут к себе сострадания и не находят его, потому что мошенники и обманщики завоевали себе все симпатии. При этом викарий испытующе взглянул на свою молодую собеседницу. Головка Джесси покоилась на спинке кресла, свежий морской ветерок раздувал ее светлые, как лен, вьющиеся волосы, щеки ее разрумянились, а глаза светились живым огнем. Она не могла дать себе в данный момент отчета, раздражал ли ее высокочтимый викарий или он просто только наскучил ей. И вдруг, резко изменив тон и манеру, Джесси обратилась к своему собеседнику: — Послушайте, мистер Трю, слышали вы, что через две недели я должна выйти замуж? — Возможно ли человеку, читающему американские газеты, чего-либо не знать? Ведь они сообщают решительно все, что только было, есть и будет в Старом и Новом Свете! — Так, значит, вам уже все известно? Ну, прекрасно. Но предположим, что я — овца… — Подобное предположение совершенно недопустимо в данном случае! — Я выхожу замуж за лорда Истрея, надо вам сказать! — Прелестнейший господин. Это одна из наших древнейших фамилий! — Да, но я должна стать женой не его фамилии, а его самого! — Понятно, о нем очень много говорили в наших газетах и в обществе в последнее время! — заметил викарий. — По поводу его банкротства, не правда ли? Разве это не хорошо его рекомендует? — О, мы в этом отношении полагаемся на американцев, чтобы вывести нас из подобного маленького денежного затруднения… Вы, конечно, будете жить в Монктон-Кэстле, в замке Монктон, который в настоящее время, кажется, находится в руках неких Мейерштейнов, если не ошибаюсь? — Да, что-то такое со словом Штейн, отец мой говорит, что это евреи… Ну, да это все верно… Но скажите, Монктон — действительно великолепный замок? — О да, я прошлым летом специально ездил, чтобы посетить это древнее родовое гнездо лордов Истрей… — Что ж, у меня будет широкая и роскошная лестница и статуя какого-нибудь великого человека посреди парадного двора, целый ряд восковых манекенов будет глядеть на меня, когда я буду ложиться спать в своей опочивальне?.. — Все это вы, без сомнения, найдете в замке Монктон! — Говорят, что часовня превращена в нем теперь в синагогу, не правда ли? Как жаль! Я думаю превратить ее в католическую капеллу, мы кстати приобрели в Риме несколько очень ценных картин с библейскими и евангельскими сюжетами. Скажите, вам не известно, какого, собственно, вероисповедания лорд Истрей? — Хм, я полагаю, что он принадлежит к той же церкви, что и его предки! — А разве они принадлежали к какой-нибудь церкви? Как это интересно, право! Я полагала, что они только пили портвейн и курили дорогие сигары, да еще осенью охотились во время охотничьего сезона. И теперь все эти господа сделаются и моими предками, не так ли? И я буду иметь возможность смотреть на них, то есть на их портреты в родовой портретной галерее, и называть их «папа!». О, я уже сейчас чувствую себя членом древнего рода, хотя мне всего только двадцать лет. — Через каких-нибудь десять лет вы уже не будете так охотно говорить о вашем возрасте! — Вы полагаете, что я буду скрывать? Нет, я думаю, что не стану этого делать, пусть годы сами за себя говорят. Если женщине на вид двадцать лет, то ей, наверное, уже тридцать, что пользы говорить об этом! Но вот я случайно узнала ваши года и ни за что не скажу вам о них: ведь вы, мужчины, в этом отношении гораздо скрытнее нас, вы возненавидели бы меня на все остальное время нашего совместного путешествия! — О, прелестная мисс Голдинг! Да разве это возможно, чтобы кто-либо мог возненавидеть вас?! Скажите, сколько мне лет, я отнюдь не буду в претензии! Если хотите знать — мне пятьдесят три года, и я горжусь этим, но говорю это только вам, так как вы — одно из тех Богом благословенных существ, которым мужчина способен сказать все свои задушевные тайны. В наше время мы не обмениваемся с нашими друзьями-дамами сувенирами, но обмениваемся сердечными и иными тайнами. За то короткое время, что мы находимся здесь, на пароходе, я сказал вам больше, чем какой-либо женщине в течение всей своей жизни, за исключением только моей матери, но убежден, что если бы то, что я доверил вам, делало меня достойным внимания… я все же уверен, что вы бы не выдали меня! — Неужели вы в этом уверены? Но ведь мы, американки, так общительны, так болтливы. Я никогда еще не встречала молоденькой американки, которая могла бы промолчать полных пять минут. И всякий мужчина, который не имеет или не хочет поддерживать разговор, мне кажется несносным и только раздражает меня. Вы, англичане, производите иногда такое впечатление, как будто уже высказали все, что вам было нужно высказать, несколько веков назад и теперь уже не хотите повторять все снова. У меня за столом справа сидит один господин, от которого ни за что нельзя добиться ни слова, кроме: «В самом деле? Ах, как интересно!» Он, словно попугай, затвердил эти слова и теперь, кажется, машинально повторяет их всякий раз, когда к нему обращаются. Право, у меня является желание поместить его в музей как образец скучного англичанина. — Пощадите нацию, которую вы собираетесь осчастливить, мисс Голдинг! Мы — люди сдержанные и стали такими главным образом вследствие того, что принуждены были убедиться в своем превосходстве над остальными народами. Американцы же постоянно говорят и беседуют потому, что им еще надо многому научиться и многое узнать. Я готов согласиться, что люди словоохотливые в большинстве случаев прямодушны, но нередко поверхностны и пусты. Если же человек очень молчалив, то он почти всегда или глубокий мыслитель, или глупый человек, или же, наконец, мошенник. Как видите, это относится и к нашему «Негодяю»! — Мне хотелось бы знать, выигрывает он или проигрывает сегодня? — Стоит вам только повнимательнее присмотреться к «Овце» сегодня за обедом, и вы получите ответ на ваш вопрос! — Он сидит за другим столом, и я вижу только его спину! — возразила Джесси. — Ну, в таком случае присмотритесь к мистеру Бэнтаму! — Ах, Бэнтам, эта прелестная китайская фигурка! — Которая вот уже десять минут, как не спускает с вас очарованных глаз. Позвольте мне предложить ему местечко в моем раю. Моя религия учит меня самоотречению и братолюбию! — Да, да, пусть он идет сюда, позовите его к нам, и я поглажу его крошечную ручку. Он, кажется, выдает себя за юриста, не так ли? Я никогда бы не поверила, что его маленькие ручки могут схватить какую бы то ни было взятку! Высокочтимый викарий движением головы пригласил упомянутого господина приблизиться и любезно указал ему на стул. Тот не заставил себя просить и поспешил на зов. Это был маленького роста человек с громадной безобразной головой, уродливо торчащими в стороны ушами и громадными, неуклюжими руками. Джесси прозвала его «Бэнтамом». Его упорство было столь же замечательно, как и его память на всякие неприятные факты. Он мог вам рассказать что-нибудь грязное и позорное почти о любой родовитой семье в Европе и, казалось, изучил всю их подноготную до малейших мелочей.