Далю шестьдесят. Он вышел в отставку, живет в Москве. Купил дом на Пресне. Старый дом долго пустовал и стоил недорого. Семья, привыкшая к казенным квартирам, зажила просторно — в доме тридцать четыре комнаты. Дочерям, старушкам родственницам, знакомым, ставшим у Далей на постой, — каждому свои покои. Но врозь скучно — все по привычке тянутся в общую залу, где обосновался сам хозяин. Даль посмеивается: «Хотя тесно, да лучше вместе. В тесноте люди песни поют, на просторе волки воют». Уединения он так и не полюбил. Даль поставил в зале большой письменный стол, работает, сидя у окна. Из окна виден тихий дворик, заросший бузиной и шиповником. Даль часами сидит за столом, возится со своими тетрадками и «ремешками». По правую руку лежат табакерка и красный фуляровый платок. Теперь Даль бородат. Борода, седая, мягкая, как бы стекает со щек и подбородка. Он по-прежнему очень худ; те, кто с ним встречается, обращают внимание на впалость его щек. У него крутой, высокий лоб. Под четко очерченными бровями очень ясные, всезнающие и чуть удивленные глаза мудреца. Иногда он откладывает тетрадки, подолгу сидит неподвижно в глубоком старинном кресле. Пристально смотрит куда-то: то ли видит нечто за годами и верстами, то ли заглядывает в себя. Руки спокойно сложены; пальцы длинные и тонкие, но кисти крепки и жестки. Даль и в старости не забросил токарного станка, мастерил ларцы, пристрастился вырезать рогатые мотовила для наматывания пряжи — все еще жили в нем его веретенца да прялочки. В кресле Даль не отдыхает — работает. Он думает. Таким изобразил Даля художник Перов. Перову можно верить. В Москве закончил плавание старый моряк. Дом на Пресне — последнее его судно. Оно стояло на приколе в тихой гавани, заросшей шиповником и бузиной. Здесь Даль будет жить до самой смерти. Двенадцать лет. Безвыездно. Но жизнь не кончилась, и биография, может быть, только начинается. И те шестьдесят, может быть, лишь пролог к этим двенадцати. На кораблях, бросивших якорь, совершают подчас самые удивительные плавания. Нужно только хотеть и мечтать. Тихий дворик, заросший бузиной и шиповником, приятен для глаз; он успокаивает, помогает сосредоточиться. Но, выйдя из дома, Даль поворачивает в другую сторону — к Пресненским прудам. Там всегда народ. Там открыли недавно Зоологический сад, а зимою устраивают катки и горки. По праздникам там гулянья; в толпе кукольники ходят с веселым своим другом Петрушкой, смешливые деды-прибауточники; там водят хороводы и песни поют. Даль не перестает слушать, ему по-прежнему нужны слова. Дома он листает тетрадки, режет и расклеивает «ремешки». Или сидит неподвижно в огромном глубоком кресле, смотрит сосредоточенно в глухой, заросший дворик и мимо — дальше, дальше — в себя. Сколько воды утекло с того вьюжного дня, когда молоденький мичман, повинуясь внезапному порыву, нацарапал у себя в тетради знаменитое «замолаживает»? Сорок лет без устали мичман пилит доски, обшивает ими шпангоуты, стелет палубу, ставит мачты, до отказа нагружает трюм и по ступенькам слов, как по трапу, взбирается на борт своего судна, которому плыть в будущее. Было б счастье, а дни впереди. КРАТКОЕ СЛОВО О ВЕЛИКОМ ПОДВИГЕ 1 Сорок лет искал Даль рукавицы, а они были за пояс заткнуты. Сорок лет Даль готовился к своему подвигу. Подвиги бывают разные. Многих Даль был свидетелем. Сумрачным декабрьским утром вышли на Сенатскую площадь мятежные войска. Пирогов что ни год совершал открытия, спасал тысячи жизней. По каменистым тропам перебралась через Балканы русская армия. Не пожелал сдаваться бунтарь Исатай — бросился под злобные удары казацких сабель. Стояли насмерть герои-севастопольцы; старый товарищ Нахимов сложил голову на Малаховом кургане. И прекрасная жизнь Пушкина была подвигом. Подвиги имеют разную протяженность во времени. Нужно мгновение, чтобы кинуться на вражеские штыки — и стать бессмертным. Даль сорок лет готовился к своему подвигу, потом достал рукавицы из-за пояса, надел, стал его творить. Подвиг Даля не укладывался в мгновение, и в час, и в месяц не укладывался, был долог, упорен, — тяжелый, бесконечный труд. Даль собрал за свою жизнь больше двухсот тысяч слов. Если их просто выписать столбиком, понадобится четыреста пятьдесят обыкновенных ученических тетрадей в линейку. Но Даль еще объяснял каждое слово, подыскивал близкие ему по смыслу, приводил примеры. Ни у кого не было столько слов, сколько у Даля. В 1847 году появился «Словарь церковнославянского и русского языка», составленный отделением Академии наук. В нем 114 749 слов. Тогдашний министр просвещения предложил Далю продать академии свои запасы. Ему давали по пятнадцать копеек за каждое слово, пропущенное в академическом словаре, и по семь с половиной копеек за дополнение и поправку. Даль ответил: «Возьмите все мои запасы безвозмездно и меня возьмите — за небольшое жалование буду вместе с вами трудиться над словарем». Не согласились. Сочли приличнее торговать словами по пятиалтынному за штуку. Даль обозлился: отослал в академию тысячу слов и тысячу дополнений, на конверте написал: «Тысяча первая». Из академии запросили Даля: много ли у него таких добавлений. Даль стал считать: ну, к примеру, на букву В — 5400, на 3 — 7230, на К — 4200, на Н — 9280, всего же наберутся десятки тысяч. В академии всполошились, решили денег на Даля не тратить. Даль один собрал вдвое больше слов, чем целое отделение академиков. Он, возможно, собрал бы впятеро меньше, чем они, если бы смолоду посвятил себя ученым занятиям, если бы не искал мучительно свою судьбу, не искал спрятанных за пояс рукавиц. Какое счастье, что довелось Далю колесить по Руси, менять профессии, изучать ремесла, встречать на пути своем тысячи разных людей. Какое счастье, что путь к словарю не лег перед Далем прямым, наезженным трактом. Не то, могло случиться, и словаря бы не было. Далева — наверняка. Сидел бы Владимир Иванович в тихом, пропыленном кабинете, листал толстые книги в кожаных переплетах, выписывал слова на розовые и желтые картонные карточки. И не ведал бы, что вокруг, за стенами кабинета, плещется безбрежное море слов. Не всякому дано узнать их, вдохнуть их запах, взять в пригоршню, напиться ими. Для этого надо броситься в море. Даль бросился. И поплыл. 2 Жизнь Даля со всеми ее поворотами и переменами — большое плавание в море слов. Что смог бы Владимир Иванович, просидевший всю жизнь в тихом кабинете, рассказать, допустим, об окраске лошадей — о конских мастях? Только то разве, что черную лошадь называют вороной, а рыжую — гнедой. Но Даль приводит более полусотни наименований мастей. Тут и подвласая, и караковая, и игреняя, и соловая, и розовая, и голубая, и изабеловая, и фарфоровая, и чанкирая. Чтобы узнать про них, надо было служить в армии, смотреть, как объезжают коней в казацких станицах, тереться между цыганами, толкаться среди барышников в ярмарочной толпе. И ни в одной самой увесистой книге не вычитал бы кабинетный Даль таких необычных имен очень простой вещи — весла: потесь, бабайка, слопец, лопастина, навесь, гребок, стерно. Чтобы услышать их, надо было служить на флоте, проводить часы с корабельными мастерами, плавать с рыбаками по Яику. И надо было побеседовать с очень многими людьми из очень многих мест, чтобы записать полтораста, если не больше, названий грибов, обыкновенных грибов, которые по всей Руси выносят в лукошках из лесу. Не холодные сведения из справочников — страницы живой жизни Даля стоят за страницами его словаря. 3 Но надо было составлять словарь. Двести тысяч слов — величайшее сокровище. Однако это не гора золота. Ее не ухватишь в ладони, не насыплешь по карманам, ее не унесешь. Словарь — форма, волшебный ларец, в который можно уложить сокровище и, бессчетно умножив с помощью печатных машин, отдать людям. Каждый сумеет унести с собой золотую гору, упрятанную в четыре тома. Едва Даль надел рукавицы, взялся за словарь, — понял: прежде была службишка, служба впереди. Даль не собирался переписывать двести тысяч слов столбиком в ученические тетрадки. Но как расставить эти двести тысяч, чтобы каждое слово чувствовало себя вольно и на своем месте? Даль снова тасует листки, «ремешки», карточки. Ему бы мертвую и живую воду из сказки, чтобы срастить тело изрубленного богатыря и оживить его. Чтобы связать в одно целое десятки тысяч разрозненных слов и превратить их в словарь живого русского языка. Расположить материал в словаре оказалось не проще, чем в сборнике пословиц. Опять-таки самое легкое — придерживаться алфавита. Но алфавит, как ни странно, не объединяет — часто разъединяет слова. Вот, к примеру, слова-родственники, близкие родственники: бывалый, быль, быть. В словаре, как и в языке, они должны стоять рядом, бок о бок, в одном гнезде. Но попробуйте перемешайте их с разными другими словами и расставьте по алфавиту. Вмиг между бывалым и былью окажутся и быдло и бык, а между былью и быть — целое семейство быстрых: быстрина, быстрота, быстряк, да вдобавок сложные — быстроглазый, быстроногий, быстроходный. Между братьями-близнецами ездить и ехать ляжет в алфавитном списке более сотни слов, ничего общего ни с какой ездой не имеющих и объединенных тем только, что все начинаются на Е: елка, емкость, енот, епископ, еретик, ерш, естественный, ефрейтор. Даля не устраивал обычный алфавитный порядок: «Самые близкие и сродные речения, при законном изменении своем на второй и третьей букве, разносятся далеко врозь и томятся тут и там в одиночестве; всякая живая связь речи разорвана и утрачена; слово, в котором не менее жизни, как и в самом человеке, терпнет и коснеет…» Отказался Даль и от способа размещения слов по общему корню. В этом случае пришлось бы объединять слова, строить гнездо в словаре примерно так: лом — ломать — ломкий — вламываться — выламывать — надлом — обломиться — перелом — разломить — сломать — уламывать и т. д. Даль в ужасе: этак в каждую статью под общий корень войдет чуть ли не вся азбука! Да к тому же найти корень слова не всегда легко: есть корни устаревшие, иноземные, есть корни, происхождение которых темно и неясно; читатель должен быть превосходно образованным человеком, чтобы отыскать в таком словаре нужное слово. После долгих раздумий Даль избрал средний путь. Весь словарь построил по алфавиту. Но слова расставил не по отдельности, а гнездами. В каждом гнезде — слова, образованные от одного корня; за исключением тех, которые образованы с помощью приставок. Приставочные образования помещены под теми буквами, с которых они начинаются. Теперь глагол ломать возглавляет большое гнездо, в котором поселилось пятьдесят семь слов. Тут слова всем известные: ломаться, лом, ломка, ломака, ломоть. И слова, мало кому известные: ломаник, что по-псковски означает — силач; ломыхать, что по-новгородски значит — коверкать, ломать со стуком; ломзиться, что значит по-тверски — стучаться. Тут и любопытные значения известных, казалось бы, слов: ломовая дорога — крайне дурная, ломовая пушка — осадная, ломовая работа — тяжелая, ломовой волос — поседевший от забот и трудов. Слова, произведенные от того же корня с помощью приставок, нужно искать уже не на Л, а, допустим, на О (обламывать, отламывать) или на П (переламывать). Там обнаружим новые гнезда, как бы дополняющие главное (перелом, переломный, переломок). Там узнаем, например, что перелом: по-воронежски — вторичная вспашка, по-владимирски — глазная болезнь, а на языке любителей охотничьей роговой музыки — смена мотива, колено. Теперь живут рядом братцы-близнецы ездить и ехать (у Даля они в последнем томе — на букву «ять»). Дружно разместились в одном гнезде бывалый, быль, быть — и с ними большая их родня: былина, быт, былой, бывальщина. Даль считал, что при таком расположении одно слово как бы тянет за собой другое, они выстраиваются звеньями, цепью, гроздьями, понятными становятся смысл и законы образования слов. Есть в словаре Даля ошибки, оплошности. Простой и простор оказались почему-то в одном гнезде, а дикий и дичь, круг и кружить — в разных. Простим Далю два десятка промахов на двести тысяч слов. Он не был ученым-специалистом. Всю жизнь он творил свой подвиг по велению сердца. 4 Огромный труд — расселить слова по гнездам. Но ведь тем дело не кончается. Только начинается. На титульном листе Далева словаря напечатано: «Словарь назван толковым, потому что он не только переводит одно слово другим, но толкует, объясняет подробности слов и понятий, им подчиненных…» Объяснять значение слов — нелегкое занятие. Особенно трудно толковать самые простые слова. Легче объяснить, что такое транспорт, чем что такое грязь или ложка. Обычно в толковых словарях дают развернутые определения слов. Например: «ЛОЖКА — часть столового прибора, предмет, которым наливают или едят жидкости, накладывают или едят полужидкую, рассыпчатую пищу (кашу, кисель и пр.)». Даль боится развернутых определений: они ему кажутся отвлеченными. Он старается говорить короче и точнее: «ЛОЖКА — орудие для хлебания, для еды жидкостей». Дальше указывает, что есть еще разливная ложка. Где можно, он вообще избегает определений — пытается объяснить одно слово другим, «тем паче десятком других». Гнездо Далева словаря так начинается: «МЛАДОЙ, молодой, нестарый, юный; проживший немного века; невозрастной, невзрослый, незрелый, неперематоревший еще…» Затем следует цепочка подробностей: молодой квас, пиво — неубродившие; молодой месяц — новый и т. д. Слова, помещенные внутри гнезда, также объясняются сходными по значению. Например, в том нее гнезде: «Молодец — юноша, парень, молодой человек; видный, статный, ловкий человек; расторопный, толковый, сметливый, удалой». Или: «Молодцовать, молодечествовать — храбриться, выказывать молодечество и удаль, хвалиться удальством на деле, пускаться в отвагу на славу; насмехаться над кем-нибудь, трунить, дурачить кого». Такой способ толкования позволяет Далю пустить в дело огромные нетронутые запасы местных слов. Он их приспосабливает для объяснений и дополнений, просто приводит для сведения. И наоборот: объясняя привычные слова, открывает новые, удивительные значения, которые они приобрели в разных местах. Узнаем вдруг, что слово густи́ означает в западных губерниях выть, плакать навзрыд, реветь, гудеть. И тут же узнаем, что в Новгородской губернии гудеть означает манить, обольщать, обманывать, надувать и что отсюда появилось слово гуда́ла, или огудала, то есть плут, мошенник, ловкий обманщик. Особые отношения у Даля с иностранными словами. Он все старается перевести их на русский язык или подобрать для их объяснения подходящие народные слова. Он хочет показать, что у нас почти всегда найдется слово, равносильное по смыслу и по точности иностранному. Иной раз Даль переступает границу — предложенные им слова вызывают улыбку. Вместо слова климат он советует погодье, вместо адрес — насыл, вместо атмосфера — колоземица или мироколица, вместо гимнастика — ловкосилие (а гимнаст — ловкосил), вместо автомат — самодвига, живуля, живыш. Народ очень точно чувствует слово и сам постепенно определяет состав своего языка. Сто лет прошло с тех пор, как вышел Далев словарь. Множество замечательно метких и красочных народных слов сохранил он для нас. Но вот предложенные Далем самодвиги и колоземицы не привились, не прижились. Видно, не нужны были. Народ во всем, и в языке тоже, не любит нарочитого, навязанного. 5 Пониманию слов помогают примеры. Среди них главные — пословицы, поговорки. Вспомним: каждую пословицу Даль записывал на двух «ремешках» — для сборника и для словаря. Даль говорил, что примеров хорошей русской речи у нас мало, потому решил он включить в словарь все пословицы и поговорки, сколько добыл и собрал. «Толковый словарь» стал как бы новым изданием сборника «Пословицы русского народа». Тридцать с лишним тысяч пословиц вошли в словарь и расселились по гнездам в зависимости от слова, которое должны объяснить. Оказалось, можно поставить рядом две пословицы и показать тончайшие оттенки в значениях слова. Среди примеров к слову сказывать находим: «Нужда придет, сама скажется» (то есть обнаружит себя, объявится), и рядом — «Сказался груздем, ин полезай в кузов» (то есть назвался). Возле слова сказывать приведено для примера пятьдесят пять пословиц и поговорок! 6 Влезаешь в словарь — и все больше убеждаешься: нужно было прожить жизнь Даля, чтобы составить такой. Кажется, слова собраны, и расставлены, и объяснены, и примеры приведены — чего ж еще? Но Даля переполняют, через край выплескиваются его знания, бывалость, опыт. Науки и ремесла, производства и промыслы, орудия труда и предметы обихода, народные обычаи, занятия, поверья, нравы — словарь насыщен сведениями до предела. Иногда перенасыщен: тогда, как в растворе, они выпадают кристаллами — толкования слов разворачиваются в заметки, статейки, очерки о народной жизни, которую так хорошо знал Владимир Иванович Даль. Скупые заметки увлекательнее иных Далевых рассказов и повестей. Это как бы рассказы Даля, из которых убрано то, что ему менее всего удавалось: попытки придумать для героев приключения. Зато осталось в них то, что Даль умел лучше всего: описания обстановки, образа жизни, быта. Из заметок в словаре узнаем, в каких избах жили крестьяне, какие печи топили, на каких телегах ездили, как сохою поле пахали, как боронили, какие щи хлебали, как невест сватали, какие платки на голову повязывали и какими руки утирали. Узнаем, какие барки по Волге плавали и как их бурлаки тянули. Для нас бурлаки — толпа изнуренных, запряженных в лямки людей. Из Далева словаря узнаем, что каждый член бурлацкой артели имел свое звание и обязанности. Выясняем даже такую деталь: вывеска бурлака — ложка на шляпе. Какие шляпы носили бурлаки, тоже расскажет словарь: круглые, кверху суженные, похожие на опрокинутый чугунок. Про русские шляпы у Даля статейка с одиннадцатью рисунками. Про лапти в Большой советской энциклопедии написано полтора десятка строк. Лапти теперь не носят, они ушли из жизни, мирно дремлют в музеях. Сто лет назад чуть ли не вся Россия была обута в лапти. Мудрено ли, что о них в Далевом словаре целый рассказ. Вот он: