Далю передается волнение Пушкина. Глаза у Пушкина потемнели, блестят; у него жаркие ладони. Он рассказывает Далю о своих занятиях, о Петре Великом — его мучит Петр: — Я еще не мог постичь и обнять умом этого исполина: он слишком огромен для нас, близоруких, и мы стоим еще к нему близко, — но я сделаю из этого золота что-нибудь!.. У Пушкина совсем темные глаза. В них врывается бескрайняя, по-осеннему серая степь. — О, вы увидите: я еще много сделаю!.. Это было 19 сентября 1833 года. Впереди у Пушкина 3 года 4 месяца и 10 дней. — Хотите, я расскажу вам сказку? — вдруг спрашивает Пушкин. — Я услышал ее недавно от старой и мудрой татарки и расскажу так, как услышал. Сказка про волка — про то, как сделался волк вором и разбойником и как раздобыл свою серую шкуру. Пушкин, озорно щеголяя, пересыпает речь татарскими словами. Видно, в самом деле сказку узнал недавно. Проезжая по местам пугачевского восстания, он слушал песни татарские, калмыцкие, башкирские, казацкие. Татарскую сказку Пушкин подарил Далю, калмыцкую — взял себе. В «Капитанской дочке» появится сцена: Пугачев с Гриневым едут из Бердской слободы в Белогорскую крепость; по дороге Пугачев рассказывает сказку об орле и вороне, которую слышал от старой калмычки. Через шестьдесят лет тою же дорогою, какою добирался Петр Андреевич Гринев к Пугачеву, Даль и Пушкин едут из Оренбурга в Бердcкую слободу. Река Сакмара быстра и многоводна. Она подступает к самой слободе. В диких лесах за рекою водятся хищные звери. Долина перед слободою сшита из зеленых, серых, рыжих, бурых лоскутьев — огороды. Над колодцами задумчиво покачиваются деревянные журавли. …У старухи казачки фамилия необычная и многозначительная — Бунтова. В доме сотника казачьего войска собрали несколько стариков и старух, помнивших Пугачева, но эта сразу Пушкину понравилась живостью речи, образной, точной памятью. Сама Бунтова считала, что ей семьдесят пять, иные уверяли, что больше, — она удивляла проворными движениями, моложавым лицом, крепкими зубами. Пушкин бросил на лавку измятую поярковую шляпу, скинул суконную с бархатным воротником шинель и остался в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы. Он вынул записную книжку и карандаш, подсел к широкому, гладко выструганному столу, принялся расспрашивать старуху. Бунтова говорит охотно, много: — Знала, батюшка, знала, нечего греха таить, моя вина. Как теперь на него гляжу: мужик был плотный, здоровенный, плечистый, борода русая, окладистая, ростом не больно высок и не мал. Как же! Хорошо знала его и присягала ему. Бывало, он сидит, на колени положит платок, на платок руку. По сторонам сидят его енаралы… Как многие уральские казачки, Бунтова слегка шепелявит и л выговаривает мягко. Мужчины-казаки, напротив, согласные произносят твердо, налегают на р, с, т. Даль вместе с Пушкиным слушает рассказы старой казачки о взятии Нижнеозерной крепости, о присяге Пугачеву, о том, как после поражения проплывали по Яику мимо родных станиц тела восставших. Потом Даль прочтет об этом в «Истории Пугачева» и «Капитанской дочке». Ему посчастливилось заглянуть в мастерскую Пушкина, увидеть начало и конец дела, материал, заготовку и прекрасное творение — как бы простую чурку и выточенный умельцем-токарем совершенный шар. Пушкин остается в Берде целое утро. Уезжая, всех стариков дарит деньгами. Бунтовой дает червонец. Старуха степенно кланяется, улыбается, довольная. За что червонец-то? За слова? Только что она пела грустную разбойничью песню, ее маленькие розовые веки и неглубокие редкие морщины лоснятся от слез, но уже улыбается, показывая зубы, белые и широкие, как очищенные лесные орешки. …На обратном пути Пушкин молчалив. Он кажется Далю утомленным и рассеянным. Дорога дает крюк: приходится объезжать овраги. В пугачевские времена они тоже защищали слободу от внезапного нападения. Пушкин кивает в сторону удаляющейся слободы: — Вот о них вам надо написать роман… Даль ездил недавно по делам службы в землю уральских казаков — это называлось «отбыть на линию». Оренбургская укрепленная линия была цепью пограничных опорных пунктов — крепостей, редутов, форпостов. Новые люди, не похожие на других, непривычный быт, странные нравы, непонятные слова, свой говор. Даль, как всегда, быстро впитывал все это, впечатления толклись в его голове, не хотели укладываться, тревожили. И вдруг Пушкин: — Напишите о них роман… Снова повернулась жизнь: он, Даль, теперь весьма важный чиновник, он же — сказочник Казак Луганский, а все мало, опять хочется чего-то. Пушкин сидит неподвижно, скрестив на груди руки. Прищурясь, смотрит вперед, как бы в одну точку. Но дорога несется навстречу, врывается в глаза Пушкина. В его зрачках вспыхивают, отражаясь, полосатые версты. Пушкин чувствует взгляд Даля, смешно встряхивается, словно разбуженная птица, и объясняет, ярко улыбаясь: — Пишу… Стучит по лбу длинным согнутым пальцем: — Вот здесь… Даль хочет отдать долг. Он тоже знает много сказок. Придет время, он отдаст свои запасы известному собирателю Афанасьеву. Александр Николаевич Афанасьев выпустил в свет замечательное издание «Народных русских сказок». Сказки, записанные Далем, составляют в этом издании целый раздел. Пока Даль хочет подарить сказку Пушкину. Пушкин рассказал Далю сказку о волке — Даль тоже рассказывает свою. Выходит, Пушкин и Даль обменялись сказками. Какую сказку рассказывал Даль по дороге из Бердской слободы, теперь установить невозможно. Долго считалось, что ту самую, которую все мы любим с малых лет, слышим, читаем, помним наизусть, — «Сказку о рыбаке и рыбке». Однако потом ученые установили, что похожая немецкая сказка о рыбаке есть в сборнике братьев Гримм, очень известном в пушкинское время. Считают, что пересказать Пушкину сказку мог Жуковский — он знал немецкий язык и был хорошо знаком со сборником братьев Гримм. Но соблазнительная мысль не дает покоя: а что, если все-таки Даль? Что, если Даль — пусть не рассказал — пересказал Пушкину гриммовскую сказку? Даль ведь тоже интересовался творчеством разных народов, свободно владел немецким и даже первую свою статью о русском языке написал по-немецки и напечатал в дерптском журнале. Очень хочется предположить, что сказку рассказал (или пересказал) Пушкину Даль. В этом случае произошло нечто очень интересное: оба, и Пушкин и Даль, переложили подаренные друг другу сказки. В сочинениях Даля найдем сказку «О Георгии Храбром и о волке». Тут же примечание: «Сказка эта рассказана мне А. С. Пушкиным, когда он был в Оренбурге и мы вместе поехали в Бердскую станицу, местопребывание Пугача во время осады Оренбурга». Правда, с занимательной историей Георгия Храброго и серого волка в изложении Даля знакомы теперь только ученые да немногие усердные читатели Далевых сочинений. «Сказку о рыбаке и рыбке» Пушкин напишет в Болдине, меньше чем через месяц, — 14 октября. У нее завидная судьба. Едва просохнут чернила, двинется сказка в поход по Руси. Народ признает ее своей. Пройдет несколько десятилетий, собиратели в глухих медвежьих углах будут записывать знакомую пушкинскую сказку. Она станет народной. Пушкин подарит Далю «Сказку о рыбаке и рыбке» с надписью: «Твоя от твоих! Сказочнику Казаку Луганскому — сказочник Александр Пушкин». Если предположить, что поучительную повесть о жадной рыбаковой старухе Пушкин впервые услышал все-таки от Даля, то недолгая дорога в Бердскую слободу стоит целого путешествия! Но как бы там ни было, пушкинский подарок Далю знаменателен: «Сказочнику — сказочник»… Не простой, видно, подарок — урок. Мастер показывал, как из чурки выточить совершенный шар. Не топор тешет, а плотник. Не то дорого, что́ красного золота, а дорого, что́ доброго мастерства. НУЖЕН ДАЛЬ Пушкин путешествовал стремительно. 17 августа выехал из Петербурга. 20-го был в Торжке. 21-го — в Павловске. 23-го — в Яропольце. 26-го — в Москве (прожил здесь несколько дней). 2 сентября он уже в Нижнем Новгороде. С 5-го по 8-е — в Казани. 10-го — в Симбирске (отсюда ездил в имение поэта Языкова — оно в шестидесяти пяти верстах от города; Языкова дома не застал и вместо записки алмазным перстнем вырезал свое имя на одном из окон). 18 сентября вечером Пушкин достиг цели — прибыл в Оренбург. Не надо забывать о средствах передвижения и дорогах того времени. Пушкин обгонял секретные сообщения, донесения и предписания, в которых указывалось, что с ним надо делать по его прибытии в то или иное место. Через месяц после отъезда Пушкина из Оренбурга туда пришло «Дело № 78. Секретное»: «Об учреждении тайного полицейского надзора за прибывшим временно в Оренбург поэтом титулярным советником Пушкиным». Впрочем, одна бумага догнала Пушкина: негласное предупреждение, посланное нижегородским военным губернатором оренбургскому, о том, что-де «История Пугачева» — только предлог, на самом же деле титулярному советнику Пушкину приказано обревизовать секретно действия оренбургских чиновников. Отсюда началась идея «Ревизора», которую Пушкин подарил потом Гоголю. Оренбургским военным губернатором в 1833 году стал Василий Алексеевич Перовский. Пушкин с ним был на «ты». В биографиях Перовского всегда указывают, что он был приятелем Пушкина. В биографиях Пушкина не указывают, что он был приятелем Перовского. Все четыре брата Перовских — Алексей, Василий, Лев и Борис — занимали видное положение в обществе. Правда, старший, Алексей, в прошлом значительный чиновник, уже вышел в отставку, зато прославился как писатель. Он писал под псевдонимом Антоний Погорельский (у него было сельцо Погорельцы). Его повестями восторгался Пушкин: «Что за прелесть!» В судьбе Даля приняли участие три брата Перовских из четырех. Алексей Перовский, писатель, познакомил его с Василием; позже, по воле Василия Перовского, Даль свяжет свою жизнь со Львом. Василий Алексеевич Перовский был боевой генерал. На Бородинском поле ему оторвало пулей указательный палец левой руки. Он надевал на свою культю серебряный наконечник. Василий Алексеевич любил вспоминать, как остался, выполняя приказ командования, в захваченной французами Москве, попал в плен. Его допрашивали наполеоновские маршалы Мюрат и Даву. Дважды он оказывался на волосок от казни. Еще Василий Алексеевич любил вспоминать русско-турецкую войну. Там с ним тоже происходили разного рода военные приключения. Под Варной Перовского ранили в грудь. Николай I назначал Василия Перовского на важные посты, давал ему чины и ордена, пожаловал титул графа вовсе не за боевые заслуги. Василий Алексеевич был ревностным исполнителем царской воли. Недаром Николай I вручил ему чистые листы со своей подписью — Перовский мог вписывать туда что хотел, мог повелевать от имени царя. Преданность Перовского государь император проверил 14 декабря 1825 года. В этот решающий день Василий Алексеевич был царским адъютантом. На Сенатской площади один из восставших солдат ударил его по спине поленом. Об этом ранении Перовский вспоминать не любил. Он не любил также вспоминать о том, что в молодости и сам был причастен к делам тайного общества. Этот старый грешок царь ему простил сполна. Когда кто-то из декабристов упомянул на следствии имя Перовского, подозрительный Николай повелел оставить сие без внимания. Перовский был проверен, он был вне подозрений.