ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ДЕ МОРНИ «В Яссах встретил я подле трактира Владимира Даля, также направляющегося к театру военных действий, и мы тотчас решили ехать вместе. Не могу не порадоваться столь приятному попутчику. Даля знавал я еще в Дерпте, на медицинском факультете. Профессор Мойер неизменно упоминал его в числе лучших своих учеников, а однажды говорил, что у Даля бесспорно и литературный талант, ссылаясь при этом на мнение известнейшего поэта нашего Жуковского. Мне случалось также видеть Даля в любительских спектаклях, где ему неизменно сопутствовал успех, особливо в комических ролях. И здесь, в Яссах, Даль потешил меня после обеда двумя наскоро сочиненными им сценками. В первой представил непонятливого больного, который на вопрос врача: «Чем болен?», знай отвечает: «А вот, батюшка, чем скажете». Во второй сценке мой попутчик живо изобразил себя самого при защите докторской диссертации, когда, перейдя к выводам, он от волнения следом за «во-вторых» сразу сказал «в-четвертых». «А в-третьих?» — перебил его профессор. «А в-третьих там ничего не было», — под общий смех отвечал Даль… * * * Наутро комендант дал лошадей. Вещей у меня немного, лишь самое необходимое. Даль же половину брички занял большим потертым чемоданом. Поймав мой недоуменный взгляд, Даль проговорил с усмешкою: «Не довольство, а охота человека тешит». И прибавил, похлопав ладонью по чемодану: «Здесь утешение мое». — «Однако у вас громоздкое утешение; мое, изволите видеть, занимает куда меньше места», — засмеялся я, указывая на футляр с кларнетом. Мы тронулись в путь. Упряжка здесь весьма своеобразна: лошадей привязывают ремнями и веревками прямо к экипажу. Нам дали сразу шесть лошадей. Они понесли с такой скоростью, что мы должны были либо найти смерть на дорожных ухабах, либо прибыть к пункту назначения невиданно быстро… * * * Нынче увидели мы первые жертвы войны. Не вражеская пуля и не кривой турецкий ятаган были причиною гибели несчастных. Мы въехали в печальный край, где черная смерть, чума, собирает обильную жатву. По узкой, неосвещенной улице какого-то селения медленно двигался нам навстречу запряженный волами воз, доставлявший погибших к последнему их пристанищу. Впереди брел чокла (так именуют здесь тех, кто обрек себя за плату быть при больных чумою) и кричал, размахивая факелом: «Чума! Чума!» Другой чокла сидел на возу и преспокойно курил трубочку. Даль просил остановить бричку, вылез и, подойдя к чокле, о чем-то его расспрашивал. Возвратившись, Даль объявил, что быстрой нашей езде пришел конец: впереди повсюду карантины. Я подивился его бесстрашию. Даль улыбнулся: «Чему быть, того не миновать. А волков бояться — в лес не ходить». У него странная манера объясняться пословицами, которых он знает множество… * * * Продвижение наше и впрямь замедлилось. Мы уже издали примечаем теперь селения: днем — по густым струям дыма, подымающимся в небо, ночью — по красноватым огонькам костров. Повсюду жгут навозные кучи в надежде едким дымом оградить себя от чумы. У дорожных кордонов сторожа останавливают бричку, берут некоторые из наших вещей и окуривают, держа в клещах над костром. Кое-где оборудованы камышовые балаганы: здесь находятся окурные чаны, наполненные дымом от тления различных снадобий. После того как смотритель одной из станций, крепкий унтер-офицер, накануне любезно ухаживавший за нами, к утру оказался повержен чумою, мы стали предпочитать ночлег под открытым небом. Сон наш некрепок, оттого, что ночи по-весеннему холодны, зато для приятельских бесед времени хоть отбавляй. На одном из биваков Даль открыл мне тайну старого чемодана. Оказывается, мой попутчик и, не побоюсь сказать, добрый товарищ вот уже десять лет собирает русские слова и выражения. Мы все привыкли более следить за смыслом речи и как бы перестаем замечать отдельные слова, из коих она составлена. Даль же стремится запечатлеть на бумаге всякое услышанное впервые слово. «Мал язык, а горами качает, — посмеивается он. — Слово дружины водит…» * * * До главной квартиры российской армии было рукой подать, когда сильный дождь настиг нас прямо в поле. В поисках убежища мы набрели на обширное подземелье, оказавшееся запасной житницей. Тут мы и укрылись. Я был раздражен неожиданным препятствием в конце пути, Даль, как всегда, спокоен. Он говорил: «Плохая стоянка лучше доброго похода». Вдруг мы услышали какие-то звуки, в которых не сразу распознали орудийные выстрелы. Канонада батарей, обложивших крепость Силистрию, гулко отдавалась в нашей подземной гостинице. Несколько времени мы молча слушали донесшийся до нас голос войны. Я спросил Даля, не кажется ли ему странным, что он, сын датчанина, и я, сын француза, едем сражаться, а быть может, и умереть за русскую землю. Далю, как видно, показался неприятен мой вопрос, он отвечал с жаром, которого я никак от него не ожидал: «Отец — не отечество, а отечество мое — Русь! Разве думаю я не на русском языке? Разве говорю не по-русски? Разве могу какой другой народ, кроме русского, назвать СВОИМ?..» * * * Главная квартира оказалась целым городом с улицами, кварталами и площадями, построенными из шатров и палаток. Помимо жилых, здесь имеются палатки — мастерские, сапожные, портновские, часовые, палатки — лавки, в которых хозяйничает бойкое торговое племя, палатки — ресторации и харчевни, где можно хотя и дорого, однако весьма неплохо пообедать. В госпитальном отделении нам указали полотняный перевязочный пункт: здесь мне и Далю предстояло жить и оперировать. Едва устроившись, мы отправились смотреть Силистрию. Через полчаса пешего хода осажденная крепость явилась перед нами как на ладони. Черепичные кровли, пустые улицы, пыльные тополи да два чудом уцелевшие минарета (остальные уже сбиты нашими орудиями). Русские батареи заложены на прибрежных крутостях, пальба ведется также с канонирских лодок, которые выказываются из-за укрытия, стреляют и снова прячутся. Мы взобрались на покинутый редут и глядели во все глаза. Два солдата едва успели предостеречь нас, что место сие небезопасно, как увидели мы дымок на обращенном к нам бастионе крепости и затем прямо на нас летящее ядро. Мы с трудом успели соскочить в ров. Даль потом сравнил зрелище летящего ядра с черною луною… * * * Поистине: поле боя — лучшая школа для хирурга. Мы уже привыкли к обильно льющейся крови, страшным ранам и неистовым крикам. Рубленые раны, нанесенные турецкими саблями с широким клинком, особенно ужасны. Пленные большею частью ранены в спину казацкими пиками, однако раны эти неглубоки, ибо пики нарочно делаются с тупыми концами: ими не убивают, а только выбивают из седла. Пулевые и осколочные раны также уносят в иной мир многих наших пациентов; тут не так опасны сами повреждения, сколько гнилокровие, которое на жаре быстро развивается. Чума по-прежнему свирепствует. На днях комендант одной из крепости прислал с нарочным в главную квартиру письмо, в котором сообщал, что сам он при смерти, а весь гарнизон уже вымер; к письму приложен был ключ от крепости. Наши попытки спасти пораженных страшным недугом почти ни к чему не приводят… Выступили в поход. Для перевозки раненых и госпитального имущества присланы сюда экипажи, очень тяжелые и без рессор. Езда в них по горным дорогам — одно мученье. К тому же в экипаж, запряженный четырьмя лошадьми, можно поместить всего двух раненых. Походный госпиталь состоит из сотни таких фур, а также из телег, перевозящих аптеку, палатки, кузницу, инструменты и принадлежности. Поезд движется с невообразимой медленностью: остановки следуют едва ли не через каждые пятьдесят шагов. Однако наше положение не сравнить с теми муками, которые выпали на долю простых солдат. В жаркие, душные дни они изнемогают под тяжестью амуниции, ибо, кроме ружья и сумки с патронами, должны тащить на себе ранец, мундир, толстую шинель, манерку с водой и провиант на десять дней. Многие не выдерживают и падают прямо в кусты на обочине. Немало солдат умирает в дороге. О раненых я уже не говорю… * * * Едва объявляют привал, Даль тотчас исчезает; через несколько минут его можно уже видеть где-нибудь в толпе солдат с неизменною тетрадкою в руках. Он утверждает, что нигде и никогда не пополнял свои богатства столь обильно, как в походе. «Соберешь вокруг себя солдат из разных мест, — говорит он, — да и начнешь расспрашивать, как такой-то предмет в той губернии зовется, как в другой, как в третьей; взглянешь в книжку, а там уже целая вереница областных речений». Меня всегда поражает легкость, с которой простые солдаты принимают Даля в свое общество. Когда я высказал ему это, он искренне удивился: «А что ж! Ведь я прихожу к ним с открытым сердцем. Они не чаят во мне ни барина, ни соглядатая…» В битве под Кулевчею Даль решительно отличился. Долгие часы не покидал он поля боя, действуя под пулями и ядрами. Он оказал помощь сотням солдат, пока крайнее изнеможение не свалило его. Наутро он был найден крепко спящим прямо на сырой земле, между убитыми и ранеными… * * * Путешествуем впятером: кроме нас с Далем, еще два денщика, Степан и Алексей, да приблудный болгарский пес. Степан — нерасторопный пензенский мужик, из тех, что, по выражению Даля, зацепился за пень да и стоит день. Он не выговаривает половины букв и постоянно забывает мешать в котле кашу, отчего последняя всякий раз пригорает. Алексей, в противоположность своему сотоварищу, понятливый, умелый и сноровистый северянин, неизменно выручающий нас в сложных перипетиях похода. Его отличительной чертой является ненасытный голод. Даль объясняет это неурожаем в губернии, откуда родом наш денщик: хлеб там не родился два года подряд. По вечерам Даль любит беседовать с Алексеем. Вчера после такой беседы он не вполне вежливо прервал мою игру на кларнете: «Послушайте, Морни, известно ли вам, как в Алексеевых местах называют горизонт?» И, выдержав паузу: «Озо́р и о́видь!» Глаза у него сияли… * * * Невозможно позабыть первое отбитое у турок болгарское село. Жители, измученные пытками и унижениями, которые терпели от жестоких чужеземных властителей, встречали русских солдат поистине как братьев. «Русс добр! Добр русс!» — кричали нам на улицах болгары и знаками приглашали в свои жилища. Люди здесь замечательно красивы: правильные черты их выражают благородство и мужество. Болгарин, у которого мы остановились, долго сокрушался, что турки угнали из деревни весь скот, однако каким-то чудом раздобыл и подал на стол кусок жареного мяса. Это было очень кстати, ибо в походе мы успели истосковаться по такой пище. Затем я забавлялся кофеем, приправленным, по совету нашего Алексея, молоком буйволицы, а Даль со своими тетрадками атаковал болгарское семейство, пытаясь определить родство их языка и русского… * * * При взятии Сливно Даль снова отличился. Напросился в передовой казачий отряд и одним из первых ворвался в город. Противник бежал, застигнутый врасплох. В одном из домов, который чересчур поспешно был покинут хозяином-турком, Даль заметил на столе посудину со стынущим кофеем. Озорства ради он тут же выпил кофе, а медную посудину спрятал в карман на память. Незадолго перед тем Даль заставил говорить о себе, участвуя в отражении вражеской атаки. Казалось, при долговязости и некоторой нескладности Даль должен быть смешон в седле, однако он держится на лошади превосходно. Даль объяснил мне, что к верховой езде приучен с детства, поскольку отец его был большой любитель лошадей. Он прибавил также, что своим коням отец дал имена в честь событий 1812 года — Смоленский, Бородинский, Можайский, Тарутинский. По воспоминаниям Даля, отец его был вообще большой патриот: без конца твердил детям, что они русские, и в кампанию 1812 года сильно огорчался, что по младости своих сыновей не может ни одного из них послать в действующую армию… Вчера встретил я в главной квартире своего старинного друга, поручика Н. Вечером он явился к нам в палатку, вооруженный флягой доброго вина. Языки развязались, мы вспоминали прошлое, болтали всякий вздор. Даль потешал Н., изображая меня, играющего на кларнете. Поначалу, признаюсь, я хотел надуться, но сходство было столь очевидно, что я не выдержал и расхохотался. Затем беседа коснулась тем военных. — Солдаты русские воистину чудо-богатыри, — горячо заговорил Н. — Трудно представить, какою ценою даются нам победы. Шесть пар солдатских сапог из семи — гнилье. Шестнадцать штук рубах из семнадцати — гнилье. А наши скверные ружья! Патрон болтается в стволе, точности никакой, без конца осечки. Знаете ли вы, господа, что четверть всех ружей к употреблению негодна! А ваши госпитали… Даль встал, пробормотал: «Виноват», направился к выходу. Мы смотрели на него с недоумением. — Надо навестить раненых: бомбардир Рудаченко, боюсь, не дотянет до утра, — негромко объяснил Даль. Но я понял, что он боится. Он боялся откровенной беседы, мой смелый Даль, который в сражениях торопился вперед… * * * Мой друг заразил меня, кажется, своей любовью к живому языку. Начав прислушиваться к себе, я понял, что речь моя намного беднее, чем речь Даля. Он знает множество слов. Он не только записывает их в свои тетради и книжки, но и тут же пускает в дело. Даль не любит ни иноязычных, ни книжных оборотов, изъясняет свои мысли очень просто, однако же и на редкость выразительно. Недавно пришлось мне подслушать, как Даль объяснял солдатам устройство кашей планеты: «Земля, на которой мы живем, не лепешка, как думают наши мужики, а она круглая, как ядро, как арбуз, как мяч. Поэтому и зовут землю нашу земным шаром. Земля, или материк, матерая земля, облита кругом морями…» и т. д. По-моему, успех сближения Даля с солдатами не только в особенном подходе. Солдаты по языку принимают Даля за своего… * * * Итак, мы в Адрианополе, который справедливо считается второю турецкою столицею. За крепостною стеною из дикого камня видны устремленные в небо минареты и купола мечетей. В крепость ведут многочисленные ворота. Под сводами ворот, носящих наименование Герма-Капу, прикованы челюсть, два ребра и спинной хребет мамонта. Среди храмов наиболее привлекает красотою мечеть Селима. Она представляет собою квадратное здание из камня, украшенного резьбою; сужающиеся кверху ярусы плавно переходят в огромный свод купола. Четыре высоких остроконечных минарета обращены на север, юг, запад и восток. Близ мечети устроен большой бассейн, влагу из которого мраморные желоба разносят по всему двору. Улицы в крепости, наиболее древней части города, очень узки; выступающие верхние этажи зданий порою вовсе скрывают небо, едва пропуская на такие улицы солнечный свет. Наибольшее оживление царит в торговых кварталах, что неудивительно, ибо Адрианополь торгует едва ли не со всеми странами. Здесь все перемешалось: лачуга сапожника и кондитерская, кофейная и оружейная мастерская. На одной из таких улиц я насчитал двести восемь лавок; рядом с драгоценными изделиями Индии и персидскими шалями стоят бочки с дегтем и чадят утюги портных.