Оттого ли, что голос резкий, или оттого, что никто не ждал ни реплики, ни этих слов, все замирают на мгновение. Мойер поверх очков быстро взглядывает на Пирогова. — Вот здесь, — повторяет Пирогов своим резким голосом и, не касаясь тела больного, словно отчеркивает крупным ногтем большого пальца линию разреза. Мойер, соглашаясь, молча кивает головой. Операция продолжается. Иван Филиппович Мойер все прощает Николаю Пирогову. Больной стонет коротко и часто. Даль своим платком вытирает с его лба липкий пот. — Аммиачную соль под нос, — командует Мойер. — Дайте ему немного вина. Ломтик соленого огурца. Ополаскивая руки в тазу, Иван Филиппович рассказывает: — Я приехал в Вену к Русту и увидел, что великий хирург окружил себя прилипалами и подпевалами. Они не смели поправить профессора, только льстили ему. Мойер опять взглянул на Пирогова поверх очков. — Однажды Руст решил вырезать большую опухоль. Я не советовал. Но тут вмешались льстецы. Великий Руст все может, кричали они. Пусть покажет этому молокососу, то есть мне, на что он способен. Руст приступил к операции. Но опухоль срослась с костью и не поддавалась. Больной истекал кровью. Ассистенты-льстецы разбежались со страху. Я помогал перевязывать артерию. И тогда Руст сказал: «Этих подлецов я не должен был слушать, а вот вы не советовали мне оперировать и все-таки не покинули меня— я этого никогда не забуду». Я тоже не забыл этого. Мне не нужны подлипалы и подпевалы. Мне нужны помощники, ученики. И Мойер еще раз посмотрел внимательно на Пирогова. Профессору подают приготовленное для него чистое полотенце. Он тщательно вытирает руки, каждый палец отдельно, договаривает с улыбкой: — Я вами доволен, друзья мои. Большое спасибо. В дверях Даль догоняет Пирогова: — Обедать? Пирогов машет руками: — Что ты, что ты, Даль! Некогда! Выхватывает из кармана старые, потемневшие часы, взглядывает на циферблат, подносит к уху, трясет что есть силы. — Сейчас в анатомический театр. Потом опыты над животными. Вечером в госпиталь — перевязки делать. Статью еще надо писать… Поворачивается на каблуках, убегает. Даль смотрит ему вслед с восхищением и завистью — вот как человек находит и кует свою судьбу. Пирогову восемнадцать, а он уже успел окончить Московский университет, готовится стать профессором. Даль увлечен хирургией, для Пирогова хирургия — жизнь. Даль, изучавший прежде и астрономию, и математику, и кораблевождение, взялся теперь за медицинские науки, штудирует толстенные книги, педантично зубрит латынь (сто слов в день!), возится с препаратами. Пирогов хватает знания с лёта; они словно для того нужны ему, чтобы пробуждать в нем идеи. Пирогова распирает от идей. У Даля ясная голова, хорошие руки. Профессора пророчат ему надежное будущее. Пирогову пророчат будущее великое. В том и разница. Зато в свободные минуты (у Пирогова таких нет) Даль пишет стихи. Строгие уроки адмирала Грейга пропали даром. Далевы стихи даже печатают. Например, про коня, который несет добра молодца к возлюбленной Милонеге: Не стоял, не дремал, я скакал в перевал, От зари до зари, со скалы на скалы, И о плиты копыты стучат и звенят, По полям, по кустам, через терн, через дерн. Откроет Грейг журнал, увидит подпись «В. Даль» — и останется с носом. Но Грейг не читает литературных журналов. Их читает Даль. Стихи Пушкина, Языкова, Жуковского сравнивает со своими — вздыхает. Выходит, с носом остался не Грейг, а он сам, Даль. И все-таки Даль сочиняет стихи, ему нужны читатели и слушатели. Даль рассовывает свои тетрадки по карманам, идет к Мойеру. Утром хирурги собираются возле операционного стола, вечером — вокруг стола в гостиной Ивана Филипповича. И не одни хирурги. Профессор любит гостей. Приходят ученые, журналисты, литераторы. Здесь Даль ближе к столу, чем Пирогов. Показывает веселые сценки — гости помирают со смеху. Сильно растирая одной ладонью другую, показывает, как профессор моет руки в тазу; морщит нос, словно водружая на место съехавшие очки; произносит мягким, чуть вкрадчивым голосом Мойера: «Когда я приехал в Вену к великому Русту…» Даля просят почитать стихи. Он декламирует, как было тогда принято, — возвышенно и нараспев. Языков щурит глаз, почесывает затылок — ему не нравится. Желчный профессор словесности Воейков обидно подшучивает над стихами, однако листок у Даля отбирает, прячет в карман — вдруг сгодится. Воейков издает журнал «Славянин». Пирогов стихов не слушает: сидит в углу с почтенными профессорами, бубнит свое — об операциях, о больных. Профессора соглашаются, кивают головами. Главный гость мойеровского дома — поэт Василий Андреевич Жуковский. Он в родстве с хозяином, приезжает из Петербурга и живет подолгу. Даль любит стихи и баллады Жуковского, но главное — от Василия Андреевича тоже тянутся нити к Пушкину. — Какой он, Пушкин? — спрашивает Даль у Жуковского. И Жуковский, как и Языков, разводит руками: — Это нельзя передать. Он — Пушкин! — Он один Вольтер, и Гёте, и Расин, — цитирует сам себя Языков. — И Шекспир! — прибавляет Жуковский, вытаскивая рукопись из портфеля. Он привез в Дерпт пушкинского «Бориса Годунова». И не зря, наверно, так повелось, что вечера, наполненные пушкинскими стихами, завершает бетховенская музыка. Сам Мойер играет сонаты Бетховена. Тогда иначе слушали Бетховена, чем теперь. Когда Даль приехал в Дерпт, композитор был еще жив. Он умер через год. Хирург Мойер, отличный музыкант, подружился с Бетховеном в Вене. Жуковский слышал, как Пушкин читает Пушкина. Мойер слышал, как играет Бетховена — Бетховен! И это жило в музыке. Музыка уводит в мечту. Все очень просто: нужно только с силой ударить кулаком в раму, выпрыгнуть на сверкающую, туго натянутую тетиву дороги и шагать, шагать, пока не упрешься в солнце. А потом все становится на место. Ночь снова окутывает город, и часы отбивают положенное число ударов. Так проходят дни в Дерпте. Проходят дни… Дома, раньше чем задуть свечу, Даль с грустью вписывает в тетрадку пойманную пословицу: «Век мой впереди, век мой назади, а на руке нет ничего». ИЗ НАРОДНЫХ ОБЫЧАЕВ, ЗАПИСАННЫХ ДАЛЕМ От глазных болей: двенадцать раз умываться росою. От больного горла: лизать поварешку и глотать, глядя на утреннюю зарю. От зубной боли: отрез рябинного прута, надколотый начетверо, положить на зубы и несколько лет затем не есть рябины. Когда отымется язык, то обливают водой колокольный язык и поят больного. От оспы: три горошины перебирать счетом трижды по девяти раз, считая — ни раз, ни два, ни три… От отека: овсяной кисель с воском. От лихорадки: рака вином настоять и пить. Зажать сучок в избе — кровь станет. На помело не ступай — судороги потянут. Скатертью руки утирать — заусеницы будут. ДАЛЬ СОЧИНЯЕТ СКАЗКУ Даль тосковал.