— С обоими,— ответил Шариков. — Это замечательно, клянусь богом. «Всех, кто скажет, что другая…» А что бы вы со своей стороны могли предложить? — Да что тут предлагать… А то пишут, пишут… конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет. Взять все да и поделить… — Так я и думал,— воскликнул Филипп Филиппович, шлепнув ладонью по скатерти,— именно так и полагал. — Вы и способ знаете? — спросил заинтересованный Борменталь. — Да какой тут способ,— становясь словоохотливее после водки, объяснил Шариков,— дело нехитрое. А то что ж: один в семи комнатах расселся, штанов у него сорок пар, а другой шляется, в сорных ящиках питание ищет. — Насчет семи комнат — это вы, конечно, на меня намекаете? — горделиво прищурившись, спросил Филипп Филиппович. Шариков съежился и промолчал. — Что ж, хорошо, я не против дележа. Доктор, скольким вы вчера отказали? — Тридцати девяти человекам,— тотчас ответил Борменталь. — Гм… Триста девяносто рублей. Ну, грех на трех мужчин. Дам — Зину и Дарью Петровну — считать не станем. С вас, Шариков, сто тридцать рублей. Потрудитесь внести. — Хорошенькое дело,— ответил Шариков, испугавшись,— это за что такое? — За кран и за кота,— рявкнул вдруг Филипп Филиппович, выходя из состояния иронического спокойствия. — Филипп Филиппович,— тревожно воскликнул Борменталь. — Погодите. За безобразие, которое вы учинили и благодаря которому сорвали прием. Это нестерпимо. Человек, как первобытный, прыгает по всей квартире, рвет краны… Кто убил кошку у мадам Полласухер?! Кто… — Вы, Шариков, третьего дня укусили даму на лестнице,— подлетел Борменталь. — Вы стои́те…— рычал Филипп Филиппович. — Да она меня по морде хлопнула,— взвизгнул Шариков,— у меня не казенная морда! — Потому что вы ее за грудь ущипнули,— закричал Борменталь, опрокинув бокал,— вы стои́те… — Вы стоите на самой низшей ступени развития,— перекричал Филипп Филиппович,— вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, и вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости о том, как все поделить, и вы в то же время наглотались зубного порошку!.. — Третьего дня,— подтвердил Борменталь. — Ну вот-с,— гремел Филипп Филиппович,— зарубите себе на носу,— кстати, почему вы стерли с него цинковую мазь? — что вам надо молчать и слушать, что вам говорят. Учиться и стараться стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социального общества! Кстати, какой негодяй снабдил вас этой книжкой? — Все у вас негодяи,— испуганно ответил Шариков, оглушенный нападением с двух сторон. — Я догадываюсь,— злобно краснея, воскликнул Филипп Филиппович. — Ну, что же. Ну, Швондер и дал. Он не негодяй. Чтоб я развивался. — Я вижу, как вы развились после Каутского! — визгливо и пожелтев, крикнул Филипп Филиппович. Тут он яростно нажал на кнопку в стене.— Сегодняшний случай показывает это как нельзя лучше! Зина! — Зина! — кричал Борменталь. — Зина! — орал испуганный Шариков. Зина прибежала бледная. — Зина! Там в приемной… Она в приемной? — В приемной,— покорно ответил Шариков,— зеленая, как купорос. — Зеленая книжка… — Ну, сейчас палить! — отчаянно воскликнул Шариков.— Она казенная, из библиотеки!! — Переписка — называется… как его?.. Энгельса с этим чертом… В печку ее! Зина повернулась и улетела. — Я бы этого Швондера повесил бы, честное слово, на первом суку,— воскликнул Филипп Филиппович, яростно впиваясь в крыло индюшки,— сидит изумительная дрянь в доме, как нарыв. Мало того, что он пишет всякие бессмысленные пасквили в газетах… Шариков злобно и иронически начал коситься на профессора. Филипп Филиппович, в свою очередь, отправил ему косой взгляд и умолк. «Ох, ничего доброго у нас, кажется, не выйдет в квартире»,— вдруг пророчески подумал Борменталь. Зина внесла на круглом блюде рыжую с правого и румяную с левого бока бабу и кофейник. — Я не буду ее есть,— сразу угрожающе неприязненно заявил Шариков. — Никто вас и не приглашает. Держите себя прилично. Доктор, прошу вас. В молчании закончился обед. Шариков вытащил из кармана смятую папиросу и задымил. Откушав кофею, Филипп Филиппович поглядел на часы, нажал на репетир, и они проиграли нежно восемь с четвертью. Филипп Филиппович откинулся по своему обыкновению на готическую спинку и потянулся к газете на столике. — Доктор, прошу вас, съездите с ним в цирк. Только, ради бога, посмотрите, в программе котов нету? — И как такую сволочь в цирк допускают,— хмуро заметил Шариков, покачивая головой. — Ну, мало ли кого туда допускают,— двусмысленно отозвался Филипп Филиппович.— Что там у них? — У Соломонского,— стал вычитывать Борменталь,— четыре каких-то… Юссемс и человек мертвой точки {17}. — Что это за Юссемс? — подозрительно осведомился Филипп Филиппович. — Бог их знает. Впервые это слово встречаю. — Ну, тогда лучше смотрите у Никитина. Необходимо, чтобы все было ясно. — У Никитина… у Никитина… гм… слоны и предел человеческой ловкости. — Тэк-с. Что вы скажете относительно слонов, дорогой Шариков? — недоверчиво спросил Филипп Филиппович у Шарикова. Тот обиделся. — Что ж, я не понимаю, что ли? Кот — другое дело, а слоны — животные полезные,— ответил Шариков. — Ну-с, и отлично. Раз полезные, поезжайте поглядите на них. Ивана Арнольдовича слушаться надо. И ни в какие разговоры там не пускаться в буфете. Иван Арнольдович, покорнейше прошу пива Шарикову не предлагать. Через десять минут Иван Арнольдович и Шариков, одетый в кепку с утиным носом и в драповое пальто с поднятым воротником, уехали в цирк. В квартире стихло. Филипп Филиппович оказался в своем кабинете. Он зажег лампу под тяжелым зеленым колпаком, отчего в громадном кабинете стало очень мирно, и начал мерять комнату. Долго и жарко светился кончик сигары бледно-зеленым огнем. Руки профессор заложил в карманы брюк, и тяжкая дума терзала его ученый с взлизами лоб. Он причмокивал, напевал сквозь зубы «К берегам священным Нила…» и что-то бормотал. Наконец отложил сигару в пепельницу, подошел к шкафу, сплошь состоящему из стекла, и весь кабинет осветил тремя сильнейшими огнями с потолка. Из шкафа, с третьей стеклянной полки, Филипп Филиппович вынул узкую банку и стал, нахмурившись, рассматривать ее на свет огней. В прозрачной и тяжкой жидкости плавал, не падая на дно, малый беленький комочек, извлеченный из недр Шарикова мозга. Пожимая плечами, кривя губы и хмыкая, Филипп Филиппович пожирал его глазами, как будто в белом нетонущем комке хотел разглядеть причину удивительных событий, перевернувших вверх дном жизнь в пречистенской квартире. Очень возможно, что высокоученый человек ее и разглядел. По крайней мере, вдоволь насмотревшись на придаток мозга, он банку спрятал в шкаф, запер его на ключ, ключ положил в жилетный карман, а сам обрушился, вдавив голову в плечи и глубочайше засунув руки в карманы пиджака, в кожу дивана. Он долго палил вторую сигару, совершенно изжевав ее конец, и, наконец, в полном одиночестве, зелено окрашенный, как седой Фауст, воскликнул: — Ей-богу, я, кажется, решусь. Никто ему не ответил на это. В квартире прекратились всякие звуки. В Обуховом переулке в одиннадцать часов, как известно, затихает движение. Редко-редко звучали отдаленные шаги запоздалого пешехода, они постукивали где-то за шторами и угасали. В кабинете нежно звенел под пальцами Филиппа Филипповича репетир в карманчике. Профессор нетерпеливо поджидал возвращения доктора Борменталя и Шарикова из цирка. VIII Неизвестно, на что решился Филипп Филиппович. Ничего особенного в течение следующей недели он не предпринимал, и, может быть, вследствие его бездействия, квартирная жизнь переполнилась событиями. Дней через шесть после истории с водой и котом из домкома к Шарикову явился молодой человек, оказавшийся женщиной, и вручил ему документы, которые Шариков немедленно заложил в карман пиджака и немедленно после этого звал доктора Борменталя: — Борменталь! — Нет, уж вы меня по имени и отчеству, пожалуйста, называйте,— отозвался Борменталь, меняясь в лице. Нужно заметить, что в эти шесть дней хирург ухитрился раз восемь поссориться со своим воспитанником, и атмосфера в обуховских комнатах была душная. — Ну и меня называйте по имени и отчеству,— совершенно основательно ответил Шариков. — Нет! — загремел в дверях Филипп Филиппович.— По такому имени и отчеству в моей квартире я вас не разрешу называть. Если вам угодно, чтобы вас перестали называть фамильярно «Шариков», и я, и доктор Борменталь будем называть вас «господин Шариков». — Я не господин, господа все в Париже! — отлаял Шариков.