Юлька отпрыгнула, пулей влетела в школьный вестибюль. По счастью, нарвалась прямо на директрису Эльвиру Николаевну. – Юля! Что случилось? На тебе лица нет! Кто тебя обидел? – Н-никаноров… – зубы у Юльки клацали. – Никаноров? Кто он такой? – Д-дальний р-родственник… он… он меня утащить хотел… Никаноров – лёгок на помине – как раз появился в дверях. – Юлия! Немедля сюда! – Гражданин! – Эльвира Николаевна была женщиной боевой и решительной. У неё даже секретари райкома по струнке ходили. – Вы кто такой? По какому праву пытаетесь тут схватить ребёнка? Вы кто, отец? – Дядя! – рявкнул Никаноров. – У ребёнка есть мать. Без её разрешения никакие «дяди» никуда никого не поведут. – Эльвира Николаевна загородила собой перепуганную Юльку. – А будете тут буянить – враз милицию вызову. Никаноров подался назад: – Гражданочка. Вы не понимаете. Девочка растёт без отца, я ей его заменяю… – Что-то я вас, гражданин, ни разу на родительских собраниях не видела, – отрезала директор. – Покиньте помещение, немедленно. А ты, Юля, не бойся. Я сама тебя домой провожу. Посидишь у меня в кабинете, уроки сделаешь. Маме твоей я сообщу. …Юлька всё рассказала ученикам Николая Михайловича. Стас выслушал её и сказал: – А давай-ка мы с тобой порадуем полковника Петрова. Пусть его контора теперь с Никаноровым разбирается. – Нельзя, – вздохнул Миша. – А если машину найдут? Или записи? Или сам Никаноров, как говорится, «расколется»? И все посмотрели на Юльку. – Машину его надо уничтожить, – вдруг вырвалось у неё холодно-яростное. – А его самого… – В дурдом его, вот куда, – буркнул Паша. – А машину найти и впрямь надо. И спалить. Нечего никаноровым всяким по потокам шляться, революции устраивать! Хотя прямых доказательств не было, но никто из сотрудников не сомневался, что в Петербурге 1914-го не обошлось без «дяди Серёжи». – А другую машину они не смогут построить? – забеспокоилась Юлька. – Если Никанорова и впрямь в палату номер шесть упекут, то восстанавливать будет некому, – убеждённо сказал Стас. – Я немного с его группой был знаком. Там историки. Убеждённые, э-э-э, коммунисты. Без Никанорова не справятся, я уверен. Он любил всё держать в своих руках. А даже если записи и есть, то это не транзисторный приёмник, так просто, по схемке, не спаяешь. – Когда мы уйдём, тут не должно ничего остаться, никаких материалов, – кивнул, соглашаясь, Михаил. – Чтобы нипочём не смогли бы восстановить. – А… вы тоже? – беспомощно пролепетала Юлька. – Я слышала, но думала… надеялась… Двери захлопывались одна за другой. Она останется тут совершенно одна. – И мы тоже, – кивнул Стас. – После всего, что Эн-Эм рассказал… и что ты нам поведала, Юля… Что нам тут делать? А там – непочатый край работы! Сделать Россию самой сильной, самой богатой, самой процветающей – разве это не достойная цель? Так долго был полный запрет на усовершенствования… на серьёзное вмешательство… – Разве что вот Пушкина спасли, – буркнул Миша. – А Лермонтова не сумели… – вспомнила Юлька. – Да, не смогли… но всё равно… нельзя было нарушать целостность потока – так мы тогда думали. Потому что хотели этот исправить. – А этот уже, похоже, не изменить… – Теми способами, что Эн-Эм думал, – нет, не изменить, Стас. Потому мы, Юленька, и уходим. – А как же… родители? Дети? – Мы все холосты, – сказал Стас. – А родители… мои, например, на Камчатке. Вижу их раз в год. Но уж раз в год-то выберемся, нет? – Само собой, – кивнул Михаил. – У меня вот только мама… в Ташкенте. Но там и братья и сёстры есть, племянники… Ей одиноко не будет. А их я тоже раз в год видел. Письма разве только, ну так письма передадим. – Главное, чтобы комитетские до новой базы не добрались, – вступил Паша. – А у меня родители умерли, так вот получилось уж, Юля. – Простите… – пробормотала Юлька, опуская голову. – Это давно было, – спокойно сказал Паша. – Авиакатастрофа. В общем, мне тут без Эн-Эм и ребят – совсем делать нечего. Так что мы все пойдём. Как базу докончим – так, чтобы никакая контора глубинного бурения[14] не добурилась бы. – А ты, Юль, поговорила бы с мамой, – посоветовал Стас. – Глядишь, и она захочет. – А если она Юлю в больницу сдаст? – заспорил Михаил. – А как мы там без Юли? Машины – это хорошо, но вот так, как она, – никто не умеет! – Вы про Никанорова не забыли, товарищи мушкетёры? – насмешливо осведомился Стас. – Я не забыла, – сказала Юлька. – Вот только думаю, что добраться до машины его вы не сможете. – Это ещё почему? – дружно возмутились Стас, Паша и Михаил. – Не подпустит он никого к ней, я ж его знаю. – А как тогда? – Есть тут одна идея… – И Юлька заговорила. Петербург, декабрь 1915, Ленинград, февраль 1973 Вновь открывшаяся по прежнему адресу «Вена» гуляла шумно и весело, хоть и без модных цыган (эти пели-плясали на Островах). Вот и сейчас – время к полуночи, приехала «богема». Сдвинуты столики, за ними – всё сплошь известные личности, иные – в военной форме, с орденами. Во главе – Аркадий Аверченко, в неизменном своем pince-nez, с высоко зачёсанными назад волосами, в руках – знаменитая его пивная кружка, именная, уцелевшая во всех передрягах. Сидят вокруг те, кто составлял славу «Сатирикона»: Саша Чёрный, Тэффи, Дон Аминадо – у последнего рука на перевязи, воевал, прошёл весь путь корниловской дивизии. Сидят и другие, правда, несколько стульев пустуют. Их никто не занимает – словно ждут, что старые товарищи ещё появятся… И там же среди «сатириконцев» затесался (и отнюдь не потерялся) наш старый знакомый – Яша Апфельберг, рядом с массивным Куприным. Куприн за что-то горячо благодарит Яшу, а тот лишь смущённо краснеет: – Да что вы, Александр Иванович! Я ж так, всего лишь чуть-чуть пособил… ну, сыскались и у меня в Чека знакомые, так у меня полгорода знакомых, Александр Иванович! Куприн лишь качает головой. – Кабы не ты, Яша, сидеть бы мне не здесь, с вами, а лежать… на Кронверке, где великих князей расстреляли… Яша скромно улыбается. На коленях у него весьма непосредственно устроилась красивая молоденькая дама, в которой почти невозможно узнать прежнюю товарища Сару, сотрудницу отдела печати питерской ВЧК… Она обнимает Яшу за шею, смеется. Аверченко встаёт, в руках у него какие-то листки. – Господа, господа!.. Вот послушайте, набросал тут кое-что… Он начинает читать, и все обращаются в слух. – «С грохотом, стоном и визгом несётся с тёплого юга на холодный север огромная железная птица, дымящая и пыхтящая с натуги, несётся, как бешеная, на север – вопреки инстинкту других птиц, которые на зиму глядя тянутся не с юга на север, а с севера на юг. И чрево той птицы, этой первой ласточки, – которая сделает весну, – набито битком разным русским людом, взор которого, как магнитная стрелка, обращён к северу, а на лице написана одна мысль, звучащая в такт лязгу колес: «Что там? Что там? Что там?»… Там у них всё! Жёны, оторвавшиеся от мужей, мужья от жен, дети от родителей, там десятки лет свивавшиеся гнезда, там друзья, привязанности, дела и воспоминанья – там всё, что было так прочно налажено, так крепко сшито, – и целый год, считай, никто не имел ни слуху ни духу: «Что там, что там, что там?»…»[15] Аверченко читает отлично. С чувством, но одновременно и с какой-то почти неуловимой самоиронией. Его слушают. И только нетерпеливый Яша что-то шепчет на ухо лукаво улыбающейся даме у себя на коленях. В шумной и веселой «Вене» никто не озирается по сторонам. И никто не обращает внимания на хорошо, но без вычурности одетую молодку в коротком полушубке и цветастом платке. Она решительно тащит за руку могучего сложения мастерового, правда, тоже во вполне приличном пальто с меховым воротником. – Вот он, изменщик! – Молодка оказывается рядом с Яшей. Аверченко останавливается, глядит сперва с недоумением, но затем начинает хохотать – потому что молодка в полушубке, не тратя время даром, удалым взмахом, точно заправский кулачный боец, отправляет визжащую даму с колен Яши Апфельберга в самый настоящий «нокаут», как сказали бы любители английского бокса. Шум, крики, мастеровой пытается остановить молодку, но та хватает со стола тарелку с недоеденным Яшей жарким, после чего со всего маху опускает нежный фарфор прямо на голову бывшему товарищу, а ныне – вполне себе господину Апфельбергу. – Даша! – слабо пищит означенный господин. – Дашенька, милая, я сейчас всё об… Бац! – и об голову Яши разлетается уже графинчик тонкого стекла. – Я тебя, изменщик, давно уже заподозрила! Ишь, речи умные он со мной, видите ли, вести не может! «Ровня мне нужна», так, милок?! Ну, я тебе покажу ровню!..