— Может быть, внутри что-нибудь написано? — предположил кто-то из Эверардов. Гарольд перевернул первую страницу и покачал головой: — Как странно. — С какой стати тебе послали кулинарную книгу? — спросила Роза. — Ты ведь не увлекаешься готовкой? Гарольд помотал головой. — Что ж, если ты подумываешь заняться кулинарией, — сказал Эйвери, — то не стоит начинать с этой книги. Ее автор не в своем уме. — Да ты сноб, — сказал Николас. — Ладно, юноша. Последний раз ты у меня обедал. — Я не в том смысле, Эйвери, честно! — не то с отчаянием, не то шутливо воскликнул Николас. — Пожалуйста, извини меня! — Я думаю, — произнес Гарольд, — что это подарок от неизвестного почитателя. А теперь пора за дело. Поживее! Он положил посылку в шляпу. Недолгое теплое чувство, которое возникло при ее появлении (ему уже сто лет никто ничего не дарил), исчезло. Его сменило легкое недоумение. Какой странный поступок. Купить на собственные деньги книгу, а потом послать ее тому, кому она будет совершенно неинтересна. «Ладно, — подумал Гарольд, — теперь не время размышлять над этой тайной». Театр — вот что его занимает. Вот что должно его вдохновлять. А пьеса сама себя не поставит. — Итак, мои дорогие, — воскликнул он, — начнем сначала. И пожалуйста, побольше правдоподобия. Николас, ты помнишь… Где Николас? Моцарт вышел из-за кулис: — Я здесь, Гарольд. — Не забывай, что я говорил тебе в понедельник. Резонанс. Хорошо? Я хочу побольше резонанса. Ты не понимаешь? — Извини, Гарольд? — Надеюсь, тебе известно значение слова «резонанс»? — Э… Так звали лошадь Дон Кихота, да? — О боже! — вскричал Гарольд. — Меня окружают идиоты. Прошло несколько дней. На репетициях дело не ладилось, и первые два прогона прошли совершенно ужасно. Но настоящие трудности (как все потом рассказывали Барнаби) начались на генеральной репетиции. Эсслин, одетый в голубой, шитый серебром камзол, своей пружинистой походкой танцора танго вышел на сцену, и его игра сверкала фальшивым глянцем. Он совсем не взаимодействовал с партнерами, даже почти не смотрел на них, в гордом отстранении расхаживал по сцене и принимал напыщенные позы. Поддерживаемый своими прихлебателями, он продолжал язвить в адрес Николаса и Дэвида. Николас очень хорошо справлялся со своей ролью. За его первым разговором с Дирдре последовало еще несколько, и теперь он, как ему казалось, нащупывал верный путь к исполнению роли Моцарта. Всю первую половину их совместной сцены с Сальери он видел только затылок своего партнера, но вдруг Эсслин умолк и подошел к краю сцены. — Гарольд? Удивленный Гарольд поднялся с кресла и приблизился к нему. — Надо ли как-то особо подчеркивать слова «che gioia»[40]? — Что? — Извини. Честно говоря, дело в том, что… Я не совсем уверен, что означают эти слова. Молчание. — Может быть, просветишь меня? Долгая пауза. — Какой cattivo[41], — пробормотал Клайв. — Ты что, не знаешь? — спросил Гарольд. — Боюсь, что нет. — Ты хочешь сказать, что полтора месяца раз за разом повторял эту реплику и не знал, что она означает? — Получается, так. — И ты считаешь себя актером? — Я точно так же считаю себя актером, как ты себя — режиссером. Последовало еще более продолжительное молчание. Потом, как показалось всем присутствующим, в воздухе возникло легкое дрожание, напоминающее отдаленный барабанный бой. — Пытаешься меня подколоть? — негромко произнес Гарольд. — Думаю, в этом нет необходимости, — пробормотал Дональд. — Нет, конечно, Гарольд. Но я думаю… — Я не собираюсь переводить для тебя эту фразу. Делай свою работу сам. — Ну, она кажется немного… — Продолжаем. И никаких перерывов. Мы и так потеряли уйму времени. Эсслин пожал плечами и неторопливо побрел обратно, и по наступившей тишине было понятно, что ожидания присутствующих не оправдались. Все явно рассчитывали на новое столкновение между Гарольдом и Эсслином, а оно закончилось, едва успев начаться. Но разочарование продлилось недолго, ибо спустя несколько минут Эсслин снова остановился и сказал: — Думаете, он правда и пальцем не притрагивался к Катерине? — Конечно, правда! — вскричал Гарольд. — С какой стати он будет лгать самому себе? Затем последовали уточнения по поводу дворцового этикета, вопросы о том, долго ли должно звучать адажио во время сцены в библиотеке и где должен стоять рояль. Гарольд снова направился к рампе, и веко у него неистово дергалось. — Если все эти вопросы возникли у тебя раньше, — холодно проговорил он, — позволь полюбопытствовать, почему ты задал их в последний момент? — Потому что я тут не главный. Я ждал, пока ты сам их затронешь. Но поскольку ты этого делать явно не собираешься, мне показалось, что и пьесе, и нашему театру будет во благо, если я что-нибудь скажу. — Если ты задумался о благе нашего театра, Эсслин, то скоро свиньи научатся летать. После этого обмена «любезностями» все пошло наперекосяк. У Китти постоянно сползал набрюшник. Она все время его поправляла и каждый раз все сильнее заливалась смехом. Наконец Гарольд поднялся и накричал на нее, после чего она ударилась в слезы. — Это не так-то просто, — всхлипывала она, — если на самом деле быть беременной. — А если не на самом деле, то легче? — спросил Гарольд. — Кто там у нас отвечает за костюмы? Он топал ногами и скрипел зубами, пока Джойс не перевязала набрюшник собственноручно, тем самым обеспечив будущему ребенку Моцарта полную безопасность. Потом на реквизиторском столе не оказалось нотной бумаги. И гусиного пера. И накидки для Китти. Дирдре извинялась и клялась, что в начале репетиции все было на месте. У инвалидного кресла Сальери заело колесо, а золоченые подлокотники, не до конца высохшие, отпечатались на белом атласном костюме императора Иосифа. Но больше всего волнения и смеху было, когда рухнул помост со зрителями, собравшимися на первый спектакль «Волшебной флейты». Представители венской черни жевали сосиски, курили трубки, рыгали, перебрасывались шутками, толкались и всячески переигрывали, и все это под аккомпанемент грубых возгласов. Большинство бормотали что-то невнятное, но один сознательный бюргер подошел к делу добросовестно и восклицал: «Gott in Himmel!»[42] Когда над головами у них зазвучал знаменитый «Heil sei euch Geweihten»[43], помост скрипнул, затрещал и накренился, а простонародье с истерическим визгом повалилось на середину сцены. Все, за исключением Гарольда, сочли это на редкость потешным. Даже Эсслин холодно усмехнулся в кружевную манжету. Гарольд вскочил с кресла. — Вам смешно? — Со времен Черной смерти ничего смешнее не было, — ответил Борис. — Ладно, — сказал режиссер. — Колин! Кто-то услужливо подхватил его возглас за кулисами, потом в гримерной, и наконец слабое эхо послышалось где-то под сценой. — Хорошенькое дельце, — пробурчал Гарольд и снова затопал ногами. — Как будто ждешь главного свидетеля в Олд-Бейли[44]. Колин явился со стружкой на плече — своего рода знаком отличия, с молотком в руке и со своим привычным видом человека, которого оторвали от серьезной работы ради прихоти играющих детей. — Ты знал, сколько человек может выдержать этот помост. И мне кажется, ты собирался его укрепить. — Я и укрепил. В углах, где сходятся основные опоры, я приколотил деревянные бруски. Сейчас покажу. Колин прошел среди еще лежавших на сцене актеров, приподнял помост, потом сказал: — Разрази меня гром. Какой-то придурок их отодрал. — О боже! — Гарольд уставился на актеров, один или двое из которых по-прежнему чуть слышно всхлипывали от смеха. — Вам нечего делать в театре, никому из вас. Вы не годитесь даже на то, чтобы подметать сцену. Колин, приколоти бруски заново. И пожалуйста, продолжим. Когда он возвращался на свое место, Клайв Эверард, почти не пытаясь понизить голос, сказал: