— Давай, Дирдре, поживее. За это время мы бы уже успели по десять раз перерезать себе горло. — Извини, Гарольд. — Ничего, подождут, — сказал Дэвид. — Не позволяй этому сброду собой помыкать. Этому скопищу недоумков. — И торопливо добавил: — Простите мой французский. — Боюсь, я тебя сейчас не слушала, — извиняющимся тоном прошептала Дирдре. — Ладно, посмотрим, что получилось. — Она подала бритву Эсслину, и тот принял ее с опаской. — Попробуй сначала на своем пальце. — Я бы лучше попробовал не на своем, — сварливо ответил Эсслин и протянул бритву обратно. Дирдре любезно продемонстрировала на себе, что теперь этой бритвой порезаться невозможно. Эсслин хмыкнул и провел бритвой туда-сюда по костяшкам своих пальцев — сначала несильно, потом более решительно. — Вроде бы неплохо. Ладно… Гарольд? Эсслин подождал, пока на нем сосредоточится всеобщее внимание, потом встал посередине сцены в позу мученика: руки сложены на груди, глаза устремлены вдаль, оглядывая весь мир, — как позже заметил Тим, точь-в-точь Эдит Кэвелл[37] перед расстрелом. Громким, трагическим голосом он произнес: — И из бездны своей печали вы будете молиться мне… И я вас прощу. Vi saluto![38] А потом, запрокинув голову и взяв бритву в правую руку, он быстро провел ею по горлу. Среди собравшихся пробежал взволнованный шепот. Наступила гнетущая тишина, потом кто-то прошептал: — Боже мой! — Ну как? — Можно было практически увидеть кровь, — взвизгнул Дон Эверард. — Публика будет в восторге. Эсслин самодовольно ухмыльнулся. Ему нравилась мысль, что публика будет в восторге. Гарольд обернулся и одарил всех удовлетворенной улыбкой. — Я знал, что это сработает, — сказал он, — как только мне в голову пришла такая мысль. — Я абсолютно уверен, — подал голос Николас, — что секрет нашего успеха заключается в идеях нашего руководителя. — Конечно, не мне это говорить, — скромно потупился Гарольд, который говорил это постоянно. — А разве не Дирдре это придумала? — во всеуслышание спросил Дэвид Смай. — Дэвид, не надо, — шепнула Дирдре через стол. — Это не имеет значения. — Дирдре озвучила мою мысль, — сказал Гарольд. — А я думал об этом уже несколько недель назад, когда постановка была еще на подготовительном этапе. Дирдре просто поймала мою идею, витавшую в воздухе, и озвучила ее. А теперь, если помощник режиссера закончила рисоваться, продолжим… Но репетиция опять застопорилась, теперь уже из-за Китти, которая с совершенно белым лицом прильнула к мужу, обняла его обеими руками и уронила голову ему на грудь. — Это выглядело так по-настоящему… — промяукала она. — У меня душа ушла в пятки… — Ну, ну, котенок. — Эсслин погладил ее, как будто успокаивал испуганное животное. — Бояться совершенно нечего. Я в полной безопасности. Сама видишь. И бросил самодовольный и извиняющийся взгляд поверх ее головы. «Если она так же хорошо сыграет свою роль в сценах со мной, — подумал Николас, — я буду счастлив». Он взглянул на любовника Китти, чтобы увидеть его реакцию, но Дэвид продолжал разговаривать с Дирдре и не обращал ни на кого внимания. Николас оглядел остальных членов труппы. Большинство выглядели безразличными, один или двое явно испытывали неловкость, у Бориса вид был насмешливый, у Гарольда — нетерпеливый. Вентичелли, к удивлению Николаса, казались возмущенными. Он был уверен, что это не романтическое негодование. Несмотря на все их жеманство, кривляния и мерзкое подобострастие, Николас не считал, что Эсслин привлекает их сексуально. В сущности, они оба казались ему почти бесполыми. Скучные, холодные и более склонные к тому, чтобы строить пакости, нежели любить. «Нет, — догадался Николас, — они просто обижены, что предмет их низкопоклонства оказался столь неучтивым и неблагодарным, что прилюдно проявляет свою привязанность к кому-то другому». А потом блуждающему взгляду Николаса предстало зрелище поистине шокирующее. Сидя чуть поодаль от остальных и полагая, будто никто ее не замечает, Роза смотрела на Эсслина и его жену. Ее лицо являло чистейшую ненависть. Оно было настолько неподвижным, что казалось, будто на него надета маска — столь сосредоточенное, столь сильное чувство оно выражало. Роза заметила, что Николас на нее смотрит, опустила свой испепеляющий взгляд и опять сделалась сама собой. Так что, когда полчаса спустя она в своей привычной экзальтированной манере покинула театр (волоча за собой шарф, роняя на ходу свой экземпляр пьесы, с разлетающимися полами шубы, в которой играла Раневскую, и восклицая: «Доброй ночи, ангелочки!»), он почти уверился, что все это сам себе вообразил. Книгу доставили примерно за неделю до генеральной репетиции. Дирдре обнаружила на полу фойе небольшую бандероль, аккуратно обернутую в грубую бумагу. Бандероль лежала прямо у двери, под прорезью для почты. Дирдре подняла ее и повертела в руках. Спереди маленькими печатными буквами было выведено: «ГАРОЛЬД УИНСТЕНЛИ». Она положила бандероль в свою корзину и направилась в буфет, чтобы отнести туда две бутылки молока, а также пополнить запасы чая и сахара. Когда она вошла, Райли кинулся ей навстречу. Она поставила молоко в кастрюлю с холодной водой, потом нагнулась и почесала кота за ушами. Он позволял это до тех пор, пока не убедился, что гостинцев она не принесла, после чего поднял хвост трубой и удалился. Дирдре проводила его печальным взглядом, огорченная его меркантильностью. Только Эйвери он сполна одаривал своей кошачьей лаской и с довольным мурлыканьем терся об его ноги — впрочем, только Эйвери кормил его по-настоящему. Он покупал для кота рыбные обрезки, которые Райли вытаскивал из миски на пол и уплетал в свое удовольствие. Дирдре постоянно наступала на оставшиеся от кошачьей трапезы голубовато-белые рыбьи кости. Он был красивым котом. Белая манишка и чулочки, пышные усы, белый кончик хвоста. Остальная шерсть была черной и блестящей, словно только что добытый уголь, но в последнее время с буроватым оттенком, который придавал ему слегка неряшливый вид. Райли был здоровый и полный жизни кот, и над одним глазом у него виднелась проплешина, оставленная когтями какого-то храброго соперника. Глаза у него были изумрудные, и, когда в театре гасили свет, они словно бы сами по себе блуждали между рядами зрительного зала. Никто не знал, сколько ему лет. Он появился два года назад, внезапно выйдя из-за декораций во время прогона «Французского без слез». Необычайная, почти волшебная театральность его появления сразу всем приглянулась. Ему достались шквал аплодисментов, кусочек пикши (за которой Дирдре послали в «Аделаиду») и звание театрального кота. Однако изначальные его намерения были совсем иные, хотя объявить о них он не мог. Райли был приверженцем более традиционного жизненного уклада. Его ввело в заблуждение убранство гостиной в одной из сцен «Французского без слез», которое безвозвратно исчезло вскоре после его появления в театре, чтобы вновь появиться несколько недель спустя. Впрочем, это убранство ему не слишком понравилось. Ему хотелось простого, пусть даже скучного, дома, в котором была бы самая обыкновенная мебель и по крайней мере одно человеческое существо, которое относилось бы к нему с должным почтением. Он часто пытался увязаться за Эйвери, когда тот уходил из театра, но всякий раз был принужден возвратиться назад. Дирдре, которая всегда хотела завести домашнего питомца, с радостью взяла бы его себе, но у ее отца была аллергия на шерсть и пух. Дирдре распаковала чай и сахар, расставила чашки и направилась в зрительный зал размечать мелом сцену для первого действия. Николас был уже там и повторял свой монолог об опере, поэтому она бесшумно проскользнула на задний ряд и стала слушать. Это было сложное место, которое Николас превратил в какую-то мешанину. Монолог начинался на повышенных гневных тонах, в середине переходил в припадочное веселье, а оканчивался с почти безумным воодушевлением. Всю предыдущую неделю Николас каждый вечер повторял дома этот монолог и мучительно сознавал, что у нею ничего не получается. Сначала он всячески силился изобразить в своем голосе изумление: «Потрясающее изобретение! Вокальный квартет!» Затем нагнетал возбуждение: «Дальше и дальше, шире и шире — звуки множатся и вместе поднимаются ввысь!» И резко заканчивал пустопорожним выкриком: «…и обратить публику к Богу!» Его охватило отчаяние. Одни громкие слова, и больше ничего. Но что он должен сделать? Если нет нужной эмоции, ее нельзя включить, как водопроводный кран. На первый план выскочила чудовищная мысль, которая всегда мелькала где-то в глубине его сознания. Что, если на премьерном спектакле он окажется таким же выдохшимся и неубедительным? Без достаточного актерского мастерства ему оставалось лишь отчаянно карабкаться через текст, подобно плохо экипированному альпинисту, который взбирается на отвесную скалу. Он почти завидовал многолетнему опыту Эсслина, его способности вести роль автоматически. Хорошо было Эйвери сравнивать игру их ведущего актера с пасхальным яйцом: «Сплошные ленточки да бантики, да сладкая обсыпка, а внутри пусто». Но Николаса его слова не утешили, поскольку он отлично знал, что, если эмоции его подведут, у него про запас нет ни ленточек, ни бантиков, не говоря уже о такой роскоши, как сладкая обсыпка. Дирдре вошла в проход между креслами. — Привет, — мрачно бросил Николас. — Ты меня слышала? — Угу, — ответила Дирдре, поставив корзинку на край сцены и взобравшись следом. — Кажется, у меня ничего не получается. — Да, не получается. Но ведь ты не испытываешь никаких чувств, правда? А чтобы убедительно сыграть, не испытывая при этом никаких чувств, у тебя просто нет опыта. Николас, ожидавший в ответ утешения и ободрения, уставился на Дирдре, которая вошла в свою кабинку и начала разбирать принесенные с собой вещи. — Если бы я могла высказать кое-какие соображения… — Конечно, высказывай. Пока она подновляла разметку, размазанную или стертую во время предыдущей репетиции, Николас неотступно следовал за ней по сцене. — Ну… Во-первых, во время своего монолога ты не должен обращать особого внимания на других. Сальери… Ван Свитен… Они имеют значение в жизни Моцарта лишь постольку, поскольку от них зависит его доход. Как люди они для него ничто. Моцарт — гений, он живет по собственным законам. Ты пытаешься убедить их своей речью, а это губительно. Они сами должны слушать тебя во все уши, усваивать. Возможно, даже немного бояться… — Да… Да, понимаю… Пожалуй, ты права. А Бог — как, по-твоему, он видит Бога? — Моцарт? Он, в отличие от Сальери, не «видит» Бога как нечто отдельное. Музыка и Бог для него едины. Твое исполнение неверно с самого начала. Поэтому и получается неубедительно. — Я знаю! — Николас ударил себя по лбу. — Знаю. — Перестань думать о словах и слушай музыку… — Тут нет никакой музыки. — …которая звучит у тебя в голове, глупенький. Если ты произносишь прочувствованную речь о музыке, ты должен слышать музыку. Все остальные сцены или сопровождаются, или предваряются музыкальными номерами. А эта сцена очень… суха. Поэтому ты должен побольше послушать Моцарта и понять, какая мелодия вызывает у тебя нужную эмоцию, и проигрывать ее у себя в голове во время своего монолога. Конечно, ты ничего не должен. — Дирдре внезапно покраснела. — Только если захочешь сам. — Да, я этого и хочу! Уверен, что это… Это великолепная идея! — Ты мне мешаешь. — Извини. Николас взглянул на склоненную голову, испачканные мелом джинсы Дирдре. Он, в отличие от остальных членов труппы, по достоинству оценивал ее мастерство сценического работника. Но он никогда не обсуждал с ней постановки и, хотя знал о ее режиссерских амбициях, считал (как и остальные члены труппы), что в этом качестве она будет ничем не лучше Гарольда. Теперь же он смотрел на нее, как в голливудском фильме мужчина смотрит на девушку, которая только что сняла очки и распустила волосы. — Чудесная пьеса, как ты считаешь? — сказал он. — Очень впечатляющая. Я смотрела ее в Лондоне. Но буду рада, когда мы ее отыграем. Мне не нравится, как у нас идут дела. — Что ты имеешь в виду? — Ничего особенного. Но чувство неприятное. Я смертельно хочу заняться «Дядей Ваней». Я просто обожаю Чехова, а ты? — Она взглянула на него сияющими глазами. — Даже «Вишневый сад» после всего, что сотворил с ним Гарольд… Многое все-таки уцелело. — Дирдре, — Николас проследовал за кулисы, где она с блокнотом в руке начала проверять реквизит для первого действия, — почему ты… то есть… тебе следовало бы перейти в другую труппу. Где ты смогла бы работать по-настоящему. — Других здесь нет. Самая близкая — в Слау. — Не так далеко. — Для этого нужен свой транспорт. По крайней мере, вечером. А я не могу позволить себе содержать машину. Мой отец… Его нельзя оставлять одного. Мне приходится нанимать сиделку, чтобы присматривала за ним по вечерам, когда я в театре. — Понимаю. А видел он зияющую бездну одиночества, творческое воображение, которое тщетно стремилось выразить себя, задушенные, нереализованные мечты — и от всего этого ему сделалось стыдно и неловко. Он чувствовал себя одним из тех жутких типов, которые при посторонних задирают одежду и показывают свои послеоперационные шрамы. Понимая, какой неудачной была эта аналогия и какой банальной будет его следующая реплика, Николас пробормотал: «Не повезло тебе, Дирдре» — и спустился со сцены. Наверное, чтобы преодолеть этот неловкий момент, он взял в руки бандероль. — Гарольду подослали бомбу? — Замаскированную под книгу. Николас чуть сдвинул коричневую обертку, слабо закрепленную клейкой лентой, и попытался заглянуть внутрь. — Не надо! — крикнула Дирдре. — Он скажет, что кто-то пытался ее открыть. И непременно обвинит меня. Но Гарольд не заметил в посылке ничего подозрительного. Он приехал немного позже обычного и переобувался в свои украшенные монограммой режиссерские туфли, когда Дирдре подала ему книгу. Было время, когда Гарольд перед репетициями всегда разувался, объясняя, что лишь так он может постичь истинный дух пьесы. Потом он увидел по телевизору интервью с известным американским режиссером, и этот выдающийся человек заявил, что режиссеры, которые разуваются перед репетициями, — всего лишь манерные выскочки. Гарольд, естественно, с этим не согласился, но на всякий случай, если кто-нибудь из членов труппы тоже видел это интервью, начал с тех пор переобуваться. Едва он взял в руки посылку, Роза это заметила и воскликнула: — Глядите-ка… Гарольду подарочек. И все столпились вокруг. «Подарочек» вызвал некоторое разочарование. Ничего необыкновенного или впечатляющего. Ничего связанного с главной страстью Гарольда. Это была кулинарная книга. «Флойд о рыбе»[39]. Гарольд тупо уставился на нее. Кто-то спросил, от кого она. Гарольд перелистал книгу, взял за корешок и потряс. Из нее ничего не выпало.