Эх! Что за времена были два, почти три месяца назад! Софье ничего не стоило устроить диверсию, отлупить до бессознательного состояния пятерых подростков и угнать «Хаммер» из-под носа у отчаянных головорезов. А сейчас? Готова отложить месть навсегда ради одного пацана, которого, по сути, никто не просил пристраиваться к Макаренко хвостиком и следовать за ней в это опасное путешествие. Сова грустно улыбнулась. С ней что-то случилось с тех пор, как она познакомилась с толпой детишек и нормальным мужчиной, почти ничем не отличающимся от отца. А еще она подсознательно восхищалась смелостью двенадцатилетнего пацана, который, презрев любые опасности, примкнул к ней. Тем более, что когда-то давно он многого натерпелся от страшных людей, о чем свидетельствовали старые раны. Это несправедливо! Ведь несправедливо же! Макаренко заботливо подоткнула края одеяла под матрац и, пока варился крысиный бульон, занялась другим делом. Поставила рядом с кроватью мальчика ведро, насовала в него ветоши и воткнула привезенную ель. Потом заглянула под кровать и выудила оттуда две коробки, в которых в свете лучин поблескивали елочные игрушки. Сова улыбнулась: война – войной, смерть – смертью, но хоть мир необратимо изменился после великой катастрофы, отец навсегда привил своей дочери любовь к семейному празднику. Пусть и не осталось у Софьи семьи – отца убили, зато есть чувство единения с людьми. Вот с этим мальчиком, с теми детьми, что остались в «Приюте», и Михаилом, который принял на себя бремя заботы о них. Это чувство было много сильнее желания спрятаться, остаться одной. И это чувство напоминало ей, как маленькая девочка в новогоднюю ночь засыпает в теплых объятиях отца, разглядывая блестящие и яркие шары, пирамидки и фигурки танцующих и веселящихся людей. Вот что Макаренко было необходимо больше, чем одиночество. Вот что она искала с того времени, как бандиты убили отца. Сова аккуратно протерла каждую игрушку и стала вешать их на елку. Когда дело было сделано, она добавила вокруг дерева еще лучин, и игрушки заискрились дополнительными веселыми огоньками. Софья же достала из походного рюкзака два пластиковых стаканчика и темную бутылку с узким горлышком, обернутым блестящей фольгой. С видом знатока девушка повернула бутылку к свету и торжественно прочитала: – «Советское шампанское»! Я тебя выпью, чем бы ты ни было! – Мне нальешь? – попросил слабый, срывающийся на шепот голосок из-под вороха одеял. От радости Сова чуть не подпрыгнула. Она готова была вытащить мальчишку из кровати и обнимать, обнимать, обнимать… Вместо этого, чтобы не пугать, весело посмотрела на Руслана и улыбнулась: – Конечно! – девушка откупорила бутылку, разлила пенящийся напиток по стаканчикам и подала один мальчику. Тот вынул из-под одеяла дрожащую от слабости руку и взял стакан. – Ну! С Новым годом! С новым счастьем! За то, что ты, наконец, начал поправляться! Ура! – Ура! – слабо протянул Руслан и чуть пригубил шампанское. Потом спросил: – А что такое Новый год? – Как? – удивилась Сова. – Ты не знаешь? Это подсчет годков миру, в котором живем! Провожаем ушедший год, встречаем новый и надеемся, что у нас будет еще много новых следующих годов… – А! – вдруг вспомнил Руслан. – Батюшка в Юрьеве говорил, что сейчас идет две тысячи тридцать третий от Рождества Христова. А теперь, значит, должен начаться две тысячи тридцать четвертый, а потом тридцать пятый… – Не! – возразила девушка. Она быстро выпила из своего стаканчика и налила еще шампанского. – Ничего ваш батюшка не понимает! Он совсем глупенький. Сейчас новый мир, так? Так! Поэтому и отсчет лет должен быть для этого мира, а не от какого-то гипотетического Рождества никому не известного человека. Поэтому сейчас был всего лишь двадцатый год после Войны и начинается двадцать первый. Так вот! Начинать, так с нуля. – Здорово! – совсем не весело проговорил Руслан. – У нас ели росли напротив крепостных стен, но мы их не наряжали. А игрушек не было и подавно. Помню, Машка и Игорек – соседи – играли в деревянные игрушки, им дядя Василий выстругал из дров. А вот чтобы таких красивых… не было. – А у нас с отцом… – Тут Макаренко ненадолго замолчала и залпом выпила содержимое стаканчика. Внутри стало жарко и захотелось плакать от воспоминаний о папе, но Сова сдержалась. Хоть ей и тяжело, но Руслану, учитывая его шрамы, может быть, в сто раз тяжелее. – У нас была традиция. Пока я была маленькая, отец приносил каждый год елку и добывал игрушки. И мы этот день проводили вместе. Всегда-всегда, пока… Вот только в этом… в этом… – Со мной? – переспросил Руслан. Он слишком серьезно посмотрел на девушку, слишком понимающе для двенадцатилетнего пацана, отчего Софье еще больше захотелось плакать, и она отвернулась в сторону. – Без него. Без отца, – быстро проговорила девушка. – Это первый Новый год без отца, а я… а я даже не могу пока… – Отомстить? – как-то тихо и виновато переспросил Озимов. Он осторожно поставил все еще полный стаканчик на пол и уставился в потолок. – Ты извини меня! – За что? – прошептала Сова, и ее плечи вдруг вздрогнули. Раз, второй, потом затряслись сильнее, послышались тихие всхлипы, затем громкие рыдания. Макаренко плакала навзрыд и не могла остановиться. Ей очень сильно не хватало отца, и если раньше она не могла показать свою слабость кому бы то ни было, то сейчас, из-за выпитого шампанского, не смогла сдержаться. – За то, что задержал, – четко сказал Руслан. – Я не знаю, что заставило меня пойти за тобой, наверное, твоя смелость и упорство, но я подвел тебя. Сразу. – Ты болел, – пожала плечами Софья, всхлипывая. – Ты не мог перестать. Это же болезнь… – Это не болезнь, – еще тише, почти неслышно, сказал мальчик. – Что? – Сова развернулась к Озимову. Не почудились ли ей эти слова? Но он посмотрел девушке прямо в глаза и твердо повторил: – Это не болезнь! – Но… Ты лежал два месяца! Ты был все это время без сознания, тебя знобило, у тебя был жар, и пот лил нескончаемым потоком. Как это – не болезнь? – Не болезнь, – покачал головой Руслан. Теперь он больше доверял Сове – после того, как она столько времени ухаживала за ним и не бросила. – Это нечто… Я не знаю, как объяснить… Видела бабочек? Макаренко кивнула, попытавшись вспомнить хоть одну не ядовитую. Таких в вологодских лесах не водилось. – Вот! А перед этим они – гусеницы ведь? Так? Макаренко опять кивнула, предчувствуя недоброе. – Ну вот! Прежде чем стать бабочкой, гусеница прячется в коконе и там… болеет. То есть… перерождается? Но с нашей точки зрения это можно назвать болезнью. Ведь организм гусеницы сильно меняется. Ведь можно это болезнью считать? – Наверное, – кивнула Сова. – Вот и со мной… я не знаю… что это! Как объяснить? Такое было в первый раз! И не знаю… как кому-нибудь рассказать? – А ты скажи. – Девушка сосредоточилась и совершенно серьезно посмотрела на мальчика. Может, в любое другое время после таких новостей Макаренко схватилась бы за оружие, но два стаканчика шампанского чересчур расслабили ее. После стольких месяцев заботы она считала Руслана чуть ли не своим братом и поэтому не ожидала от него неадекватного поведения, не чувствовала опасности непосредственно от мальчика. – Скажи мне, и посмотрим, надо ли говорить еще кому? В крайнем случае я всего лишь застрелю тебя, но обещаю: мучить точно не буду. Я милосерднее чужих. – Ну, спасибо, – улыбнулся мальчик, понимая, что Софья так шутит. – Буду знать, если что. – Обращайся, – кивнула Сова и взмахнула рукой, приглашая Озимова рассказать о мучившей его проблеме. Руслан долго молчал, вглядываясь куда-то в темный потолок, лишь лучины маленькими огоньками отражались в его глазах. Потом и лицо пошло россыпью искорок – видимо, пацан так силился выдавить признание, что весь вспотел, и крупные капли влаги на коже теперь мерцали, словно звездочки. Макаренко вновь наполнила стаканчик, вслушиваясь в хриплое дыхание мальчика. Казалось, что он никогда не решится, но наконец Руслан глубоко и шумно вздохнул и тихо-тихо заговорил: – Это началось еще там, в «Приюте», когда этот зверь, этот… рыжий клоун пытался залезть ко мне в голову. Вот сюда, – мальчик пальцем показал в район виска. – И у него получилось. Ты мне веришь? Сова кивнула, она долго разговаривала с Михаилом после освобождения детей от Черномора и услышала много такого, от чего у любого неподготовленного человека волосы встали бы дыбом. Прохоров рассказал, что Черноморов запирал детей в жутком лабиринте, в который превратил одну из церквей Переславль-Залесского Горицкого монастыря. Там он каким-то образом воздействовал на мозг ребенка, отчего тот видел жутчайшие галлюцинации. Спроси любого из «Приюта забытых душ», и он расскажет о страшных видениях, которые мерещились ему, когда он оставался один на один с Черномором в Храме – ловушке детских душ. Дети становились заложниками разума ужасного человека – Черномора, который управлял ими, даже находясь за много километров от них самих. Макаренко лично глядела в глаза Вани – подростка, который не мог освободиться от пут разума Черномора. И не могла избавить его от подсознательного убеждения, что Черномор рядом и сделает ему больно, если Иван ослушается его приказов или приказов его друзей из Ордена нефтяников. Ваня так и умер с этим убеждением, а Черномор находился далеко-далеко и лично никак не мог навредить пареньку. – Он тогда влез ко мне в голову, – продолжил мальчик. – Было больно и… страшно. Он показывал мне всякие ужасы, как… меня терзают волколаки, или… как из груди, вот отсюда, – Руслан опять показал пальцем, – вылезает какая-то страшная тварь. Представь, она, типа, ела меня изнутри! Был лабиринт, где я блуждал годами и гнил – тут, тут и тут. Я хотел найти людей, чтобы они помогли мне вылечить болячки и… и… прогнать этих жутких белых червей, но… я не мог никого найти, только страшных зверей, которые пытались меня схватить, и корявые колючие ветки кустарника, который мне и помогал спасаться от зверей. Там я впервые встретил себя. Понимаешь? – Нет, – девушка неуверенно покачала головой. – Ну, – мальчик замахал руками, пытаясь показать, что происходило в его галлюцинациях. – Вот это… вышел я на поляну, а там тоже мальчик. Голый и скрюченный, будто ему больно. Я подошел и дотронулся до его плеча. Он вздрогнул и… ну, затрясся, что ли. И я понял, что он зарыдал. Я сказал: «Не бойся. Я тебя не обижу». А он ответил: «Я тебя и не боюсь». Представь? Реально заговорил. А потом поднялся со словами: «Я боюсь не тебя, Руслан. Я боюсь его. Ты его знаешь». И я вправду знал. Ведь это был Черномор. Его там все боятся… и мальчик тот тоже. И тут вроде как луна взошла и лицо его осветила. Представь? А лицо… точно как мое! Представь? А на теле… все мои шрамы словно огнем вспыхнули! Представь? Это был я! Я, Сова! – О них я и хотела тебя спросить, Руслан, – быстро проговорила Софья, будто боясь, что мальчик вдруг решит забыть об этих шрамах, но он уже начал и не мог остановиться. Казалось, тайна мальчишки вот-вот раскроется и… – Откуда эти шрамы? Кто их тебе оставил? Кто так мучил тебя? – Я узнал мальчика, – продолжил Озимов, разглядывая при этом потолок, а капли пота стали еще больше и кое-где струйками стекали с лица. – Я узнал и его, и шрамы! Оттого, что ему было холодно, становилось холодно и мне. Оттого, что ему было больно, больно было и мне. И я начал дрожать, ведь дрожал и он. Ведь он и был мной. Тем мной, который иногда выглядывает из воспоминаний. Страшных и ужасных. Которые я тут же забываю. Я спросил, озираясь, опасаясь Черномора: «Откуда шрамы?» И… тот Руслан посмотрел на меня удивленно и затравленно и тоже спросил: «Ты что, не знаешь? Забыл?» – «Забыл», – кивнул я. И он заговорил, тихо так, заговорщически оглядываясь: «Главное, чтобы о них не узнал Черномор. Ты понял? Главное, чтобы этот сукин сын не пронюхал о твоих шрамах и не сообщил о них Кизляку! Ты понял?» Я пожал плечами и спросил: «Почему?» И он произнес совсем странные слова: «Потому что ты получил их здесь!» – То есть все эти шрамы ты получил в «Приюте забытых душ»? – нахмурившись, спросила Софья. – Но как? Ты же никогда не покидал Юрьева-Польского? Я не понимаю… – И я, – помотал головой Руслан. – Я всегда думал, что родился и жил в Юрьеве, и послал того мальчика, то есть себя, на… Ну, в общем, подальше. И больше никогда не вспоминал о его словах, пока… Пока не началась эта болезнь. – Кома? – Болезнь, – поправил Руслан. – Я чем-то переболел, и во мне что-то изменилось. Смотри! Мальчик вытянул из-под одеяла руку, и Макаренко пришлось наклониться, чтобы понять, что он хотел показать. Но когда девушка поняла, то не смогла сдержать возглас удивления. – Я могу управлять шрамами. Видишь? – И действительно: от круглого шрама на сгибе локтя почти ничего не осталось. Но как такое может быть? Ведь Сова лично протирала тело Руслана полчаса назад, и все шрамы были на месте! – Можно? – взволнованно попросила Макаренко, потянувшись к одеялам, накрывающим мальчика. Он только коротко кивнул, понимая, что без осмотра не обойтись. И женщина откинула одеяла и удивленно прикрыла рукой рот. Беззащитный, голый ребенок распластался перед ней. И шрамов на месте уже не было! Лишь легкие, едва заметные отпечатки на коже, словно никогда не загоравшие места. И шрам на животе тоже «рассосался»! Сова удивленно смотрела на абсолютно плоский детский живот, где когда-то вместо пупка присутствовал крестообразный жирный шрам. Теперь не было ни его, ни самого пупка. – Сума сойти! – прошептала Софья, до глубины души пораженная увиденным. – Точно! – прошептал в ответ Руслан и закрыл лицо руками, а потом мелко затрясся, словно ужас, копившийся внутри ребенка несколько месяцев, решил излиться наружу. – Ну-ну, – девушка решительно притянула к себе беззащитного ребенка и прижала к груди. Мальчик вздрогнул и попытался отстраниться, но Макаренко только крепче обняла его. – Мне все равно, какой ты! Странный или нет! Я здесь, с тобой! Видишь? – Но я все еще не знаю, кто я! – всхлипнул Руслан. – Не знаю, откуда шрамы! Не знаю, почему могу убрать их! Не знаю теперь, где и когда родился и мои ли родители Ирина и Григорий Озимовы? А? Я теперь ничего не знаю! Что мне делать?! – А давай спросим у тех, кто точно знает? – У кого? – мальчик поднял голову и полными слез глазами посмотрел на девушку. – Да у нефтяников! Они же были заодно с Кизляком и Черномором? – Ага. – Ну, так они и знать должны чего-нибудь? – Наверное… – тихо протянул Руслан. Возможность выведать информацию о своем прошлом явно заинтересовала мальчика. Он затих и надолго задумался, но трястись от плача перестал. Сова лишь гладила его по голой спине. – Ты, главное, выздоравливай до конца, и мы пойдем, спросим. Вот увидишь, все окажется проще, чем ты думаешь! Сто процентов! Говорю тебе: инфа сотка! – Правда? – Ага! А давай накатим по шампусику за Новый год, ну и… за тебя? Чтобы ты все-все вспомнил, а? – А шампусик – это что? – переспросил Руслан осторожно. – Ну, вон та жидкость в бутылке. – Софья махнула рукой на початую бутылку «Советского». – Отец говорил, что иногда надо вышибать дурные мысли каким-нибудь пойлом. Не знаю ничего об этом, но мне кажется, эти пузырьки – как раз то, что и вышибает плохие мысли. – Давай! Хочу забыть все это пока что… – Не переживай, мы выясним, что все это значит! Обещаю тебе! – А если они не знают? – Тогда вернемся в «Приют» и начнем искать заново. Может, Михаил к нашему возвращению узнает кое-что о бункере под монастырем. Вдруг ты имеешь к нему отношение? Озимов пожал плечами, но уже более спокойно улегся обратно. Его все еще знобило и ломало. Неизвестная болезнь все еще измывалась над телом двенадцатилетнего мальчика, но зато в душе его появилась надежда. Спасибо Сове – без нее было бы в сто раз хуже…