— Комаров, ты кого обвиняешь в истории при Курт-тепе? — спросил Саша. Он, будучи как бы двойником императора, во многом усвоил его манеры, позы, даже и манеру разговора. Этот вопрос и поведение Суворова взбесили Комарова. Капитан Муханов попытался загладить положение. Он предложил Феликсу заказать хозяйке еще закуски, но его усилия были тщетны. Комаров не мог превозмочь свое раздражение. Да и Феликс Петрович нечаянно подогрел его. — Знаете ли, — сказал он, — там, в главной штаб-квартире на «Париже», толком не разобрались в том, что случилось при Курт-тепе. Я до сих пор спрашиваю себя, кто, в сущности, виновен? От Шумена к Варне я добирался вместе с одним военным следователем. Тот возбудил обвинительное дело, выискивая ответственных даже среди тех, кто попал в плен. — Вы хотите сказать, что будет какой-то суд за Курт-тепе? Так ведь мы же победили! — возмутился Саша Суворов. Комаров засмеялся и налил себе рома. Подняв бокал, он окинул ироническим взглядом собравшихся: — Тогда выпьем за победу, господа. За победу и за упокоение душ воинов азовского, одесского, украинского и днепровского полков, которые полегли под Варной. Полегли из-за ложных сведений, данных генералом Сухозанетом, из-за предательской разведки царедворца Залуского, и наиболее из-за безответственного приказа генерала Дибича. — Господа, я больше не могу оставаться здесь, — вскочил Саша Суворов. — Вы злословите. Да, злословите! Он быстро оделся, нахлобучил свой кивер и выскочил прочь. Никто не стал его задерживать. — Пусть катится к черту! — выругался Комаров. — Бесхребетный лизоблюд! — Он донесет на тебя, Комаров, — сказал капитан Муханов. — Пусть, мне наплевать на его доносы. Знаете, господа, то, что случилось при Курт-тепе, замалчивается, чтобы не вскрылись бездарность и непрофессионализм руководителей высокого ранга. А правда… Желаете знать правду? Лицо Комарова побледнело, стало напряженным, губы подрагивали, правая бровь кривилась от нервного тика. — Поспрашивайте графа Толстого. Он знает правду, как и генерал Бистром… А правда очень печальна. Когда наш корпус приближался к Варне, князь Евгений меня послал с донесением императору. Я лично передал ему донесение. Князь настаивал на том, чтобы под его команду передали находившийся в Галатее отряд генерала Бистрома и четыре батальона, оставленные в Провадии. Таким образом войска там были бы под единым командованием. Также он просил разрешение отложить атаку до тех пор, пока он не установит надежную связь с Бистромом. Я привез в штаб-квартиру разработанный план. Император отверг все: не нужно — сказал — устанавливать связь с Бистромом, хотя для этого имелись и люди, и телеграф. Но он приказал атаковать незамедлительно. Приказ атаковать был передан и генералу Бистрому. Когда тот получил приказ через своего адъютанта графа Толстого, при нем был и генерал Сухозанет. Бистром сказал ему: «Вы, генерал Сухозанет, ввели в заблуждение императора относительно численности турецких войск. В Курт-тепе было не шесть, а до пятьдесяти тысяч низамов. Передайте императору, что как солдат я выполню приказ и вступлю в бой, но как генерал снимаю с себя всякую ответственность». Об этих словах я узнал позднее от графа Толстого. А знаете ли вы, что, когда Дибич при мне прочитал донесение князя, он громко рассмеялся. И император рассмеялся, а все вокруг тут же подхватили смех. Говорили, что старый воин испугался турок. Комаров задохнулся, покраснел. Дрожащей рукой он налил ром в бокал и выпил его одним залпом. Промокнув губы, он продолжил: — Когда я вернулся из главной штаб-квартиры и передал приказ князю Евгению, тот, прочитав его, помертвел лицом. Затем посмотрел на меня так, как будто я был самым близким ему человеком, и сказал: «Сын мой, это означает гибель. Гибель всего нашего корпуса». Он присел за стол, охватил руками голову и долго так сидел не двигаясь. Я услышал несколько слов, вырвавшихся из его уст: «Какая святая простота». Знаете… тогда я впервые видел, как плачет старый воин. И все согласны замолчать это, никого не обвинять, делать вид, что ничего не случилось. Князь Евгений предложил им план полного разгрома турецких сил при Курт-тепе и Камчи, а те послали храбрецов на смерть. Молодые люди, потрясенные, слушали Комарова, стиснув зубы, и никто не смел прервать его рассказ. — Под Курт-тепе местность не позволяла развернуть войска, как предусмотрено уставами. Крутые обрывы, овраги, рощи… Кавалерия и артиллерия не могли действовать. Вся тяжесть сражения легла на плечи пехотных полков. Они яростно бросились вперед, увлеклись и попали в турецкую ловушку. Посланные подкрепления ждала та же участь… Так всегда бывает, когда начинают действовать на незнакомой местности и без предварительной подготовки. Погибло много солдат, даже и генералов, сам князь был тяжело ранен… — Так же, как и ты сам, — вздохнул Феликс Петрович. — И ради чего, боже мой, ради чего! Хотя бы было это ради несчастного народа, который надеется получить из наших рук свободу. — Однако ни визирь, ни паша после того сражения не осмелились сделать и шага вперед, — сказал Муханов, — хотя и многократно превосходили нас численно. — Их остановила храбрость наших воинов, — устало ответил Комаров. — Молодцы, богатыри, истинные герои… Из прихожей послышался шум. Голос хозяйки объяснял кому-то, куда он попал, и прежде чем Феликс Петрович успел выйти из комнаты, чтобы встретить нового гостя, через дверь вихрем ворвался Баратынский. — С трудом вас нашел! Весь промерз! Привет из Петербурга! Гость — румяный с мороза, замерзший, заснеженный — набросился на чай с ромом. Между делом он отвечал на многочисленные вопросы, рассказывал о последних новостях из столицы. Поэт Дельвиг был болен, его брат — поэт Баратынский — тоже болел, но приступами пессимизма, Пушкин воевал на Кавказском фронте, а в армейском командовании наступили важные перемены. — Господа, Витгенштейн больше не главнокомандующий. — А кто? — Генерал Иван Иванович Дибич, — ответил Баратынский, медленно проговаривая полное имя генерала. Новость прозвучала как гром. Комаров побледнел. — И еще множество изменений — понижений и повышений. Дорогой Муханов, ваш генерал Киселев больше не начальник штаба. — Он извлек из кармана кителя несколько писем, подал их Феликсу Петровичу и с хитрой усмешкой добавил, что вместе с ним путешествовала одна прелестная особа, которая передавала Феликсу привет и надеялась встретить его на новогоднем балу у графа Воронцову. — Федя, я говорю о прелестной супруге генерала А. Б. Она здесь, в Одессе. Феликс Петрович не слышал дальше ничего, он был как в жару. Приехала. Зачем? Ради кого? Ради старого генерала или ради него? Какое счастье! Вот ведь насколько мудрой была латинская поговорка — пока дышу, надеюсь. Пока живу, надеюсь — как гимн звучала она в душе Феликса. Все недавно пережитое отступило, побледнело, отдалилось от него. Ему казалось, что снаружи звучит и цветет весна, которая имела лицо его Сирены, и все, к чему она прикасалась — каменное, заледеневшее, — оживало и переполнялось теплом и любовью. Глава XXVII Новогодние предсказания Этой ночью праздничное настроение чувствовалось повсюду — в воздухе, в облачном небе, в вальсе снежинок, в свете из окон домов, в торопливых силуэтах прохожих. Оставалось несколько часов до конца военного 1828 года. В доме Карла Христофоровича ожидали гостей. Первым явился Александр Иванович. Приглашение хозяев получили также адмирал и капитан-лейтенант Семен Стройников. Алексей Самуилович не любил шумных празднеств, а супруга его с дочерьми находилась в Петербурге, поэтому Клавдия Ивановна постаралась создать обстановку, близкую к семейной. У нее была слабость к галантному кавалеру Стройникову, а тот, узнав, что будет проводить праздник в одной компании с адмиралом, принял ее приглашение с радостью. В противном случае он предпочел бы шумную компанию гуляк и игру в карты. Александр Иванович пришел пораньше и предложил Софье Петровне прогуляться. Клавдия Ивановна и Карл Христофорович его поддержали: мол, Софье нужен свежий воздух, прогулки, ведь она так много пережила. Они так убедительно приводили свои доводы, что она уступила их настояниям. Софья молча надела шубку с кожаной подкладкой, шапку из серого заячьего меха, прихватила муфту и последовала за капитаном. В последнее время она много работала над картами своего дяди. Не выходила, не разговаривала, быстро утомлялась, спала мало и беспокойно. Проснувшись, она снова начинала чертить, или делала вид, что читает, или рылась в библиотеке. Ее жалостный вид: слабость, бледное лицо, тени под глазами — поразил и расстроил Александра Ивановича. Снаружи метелица стихла, и белое покрывало в ночи изумляло своей красотой. Пара гуляла по заснеженной улице. Над их головами тонкие заиндевевшие ветви вишневых деревьев плели фантастические кружева. Софья Петровна, опустив голову, шагала молчаливо. До нее донесся голос Александра Ивановича: — На Новый год моя мама любила нам рассказывать сказку о Снегурочке. Я был самый старший и не верил, что существует девушка из снега с горячим сердцем. — А я всегда в нее верила, — сказала Софья Петровна. — Сейчас я знаю, что она существует. — Вы о ком говорите, Александр Иванович? — О вас, Софья Петровна. Снегурочка знала, что она сделана из снега. Знала, что если приблизится к костру, то она растает — и несмотря на это, она так сделала… К самопожертвованию ее толкнула большая любовь… — Кроме любви, есть и другие чувства, которые могут увлечь человека вплоть до жертвенности… А о какой жертве вы говорите? Капитан-лейтенант промолчал. Ему казалось, что он оскорбит память своего друга, если напомнит Софье ее неосуществленную помолвку с мичманом, которая не могла бы быть ничем иным, как жертвой с ее стороны. Она отгадала его мысли и сказала: — Благодаря ему я поняла, что значит быть полезным кому-нибудь. Тогда у меня была цель — помочь ему выздороветь, помочь ему жить… А сейчас… Знали бы вы, какая пустота во мне… Получается, что я эгоистка, не так ли, Александр Иванович? Она подняла голову и взглянула на офицера. Глаза ее были полны слез. — Он был так беспомощен без меня… Когда я задерживалась, он впадал в отчаяние. Как бы я могла его оставить, — тихо продолжала Софья Петровна, как будто разговаривала сама с собой. — Он почти выздоровел… Как он радовался, что вы увидите его в полном здравии. И неожиданно… когда мы уже собирались забрать его… пришли в госпиталь… а его уже не было в живых… Александр Иванович видел слезы в ее глазах. Он повел ее дальше по заснеженной улице. Оба молчали. Он снова не нашел в себе достаточно сил сказать ей, что она ему бесконечно дорога, близка и нужна. Не нашел в себе сил спросить ее, безразличен ли он ей. Что она испытывала к мичману — любовь, привязанность, сестринские чувства? И когда согласилась на помолвку с Юрием, понимала ли она, что приносит жертву, если согласилась только из чувства сострадания… Держась за руку Казарского, Софья шла, вслушиваясь в ночную тишину, в едва уловимый скрип снега под ногами, и чувствовала, как некое спокойствие овладевало ею. Тяжкое испытание, тревожные дни миновали. От чувства долга, от сострадания, а больше от того, что оказалась нужной кому-то, она посещала мичмана в госпитале, стала его сиделкой, и наконец согласилась на помолвку. Делала она это ради Юрия или ради себя самой? Испугалась ли она одиночества или испытала жалость к беспомощному изувеченному человеку? Она не могла ответить на это. Ей было очень тяжело, а сейчас… сейчас… Софья Петровна укорила себя, обвиняя в бесхарактерности, но вопреки тому желала продлить эти минуты общения с капитаном. Следующим заявился Семен Стройников. Он был по обыкновению точен и преподнес Клавдии Ивановне новогодний подарок — тонкий головной платок и расшитые домашние туфли без задников. Клавдия Ивановна постаралась на славу накрыть праздничный стол. От серебряных подсвечников струился свет и преломлялся в хрустальных бокалах, полных искристым вином. Стройников развлекал хозяйку рассказами о восточных обычаях. На другом краю стола адмирал и Карл Христофорович беседовали о войне. Сидя рядом друг с другом, Софья и Александр Иванович внимательно слушали их. — Я ждал услышать о какой-то грандиозной битве с турецким флотом при Варне. Такой второй Наварин… А этого не случилось. Не можете ли вы объяснить, почему? — обратился Карл Христофорович к адмиралу. — Турецкий флот избегает какого бы то ни было соприкосновения с нами, но не беспокойтесь, Карл Христофорович, новый капудан-паша может задумать подобную встречу, чтобы не разочаровывать вас. Слова адмирала вызвали улыбки у присутствующих. Сам он являл собой веселое настроение. — Кроме того, — продолжил Грейг, — турецкое командование сконцентрировало при Варне достаточно большие армейские силы, чтобы не нуждаться во вмешательстве флота. По моим данным, подкрепленными словами плененного Юсуф-паши, против нас действовало до пятидесяти-шестидесяти тысяч штыков. — Получается, соотношение один к трем, — с недоумением заметил астроном. — Именно так. — И какой же секрет кроется за вашим успехом? — спросила Софья Петровна. — Могу сказать, что секрет действительно существует. Но его не может разгадать даже наше верховное командование… Видите ли, огромное численное превосходство… Наши противники сражались храбро, при том они состоят не из трусов… Хорошо вооружены… хорошо обучены… Адмирал говорил медленно, замолкая и задумываясь. — И все же наши победили при Варне, — сказал Карл Христофорович. — Единственный пока наш успех в этой войне. — Победили наши солдаты, наши матросы. Вопрос: почему? — продолжил адмирал. — Османский религиозный фанатизм столкнулся с моральной силой наших воинов и отступил. А каков источник нашей силы? Он не рождается из простого правила — если сам не убьешь, то будешь убит. Нет. Наши воины по-своему решают «Восточный вопрос». Они показали, что кроме политической имеется и моральная сторона. В Болгарии солдаты повстречали болгар, увидели несчастье порабощенного народа. Нас везде встречали как освободителей… Там болгары ждут нас с надеждой, ждут как освободителей… Наши воины поняли, что болгары им как братья. Вот откуда берется источник моральной силы нашего солдата. — Но никто даже не заикается о свободе Болгарии, — с укором произнесла Софья Петровна. — Да, вы правы. О ней не говорят, и даже в некоторых кругах замышляют нечто предосудительное… В правительство направлено предложение послать в Болгарию эмиссаров для набора переселенцев. Графу Воронцову нужны свободные рабочие руки — моряки для торговых судов, корабельные мастера, земледельцы, виноградари… — Но это не является решением вопроса, — сказал Александр Иванович. — По моему мнению, Болгария в результате нынешней войны должна получить независимость. Потом будет поздно.