Казарский слушал адмирала с тревогой. Кутузов так и не появился. «С ним что-то случилось?» — подумал капитан-лейтенант. Адмирал продолжал говорить. Он познакомил офицеров с предстоящими задачами флота, сказал, что захват вражеской флотилии есть только одним из шагов на пути к овладению столь могучей крепостью с многочисленным гарнизоном. Также он напомнил всем, что не исключено появление целого турецкого флота, да и турецкая армия поспешит к Варне, так как Порта вполне понимает важное военное и стратегическое значение этой черноморской крепости. Наконец, пришло время для вручения наград. Казарский был уже убежден, что с Юрием случилось что-то плохое. Адмирал начал называть имена. Командиры абордажных команд по очереди подходили к нему. Казарский посмотрел недоуменно на своего приятеля Колтовского: — Видел ли ты Кутузова? — А ты не знаешь? Он в полевом лазарете. Говорят, что он сильно изранен. Сдержанный и волевой Александр Иванович побледнел. Он не ожидал самого плохого. Адмирал произнес имя мичмана Кутузова. Тот был награжден за храбрость орденом Святого Георгия. Кто-то из стоявших рядом негромко произнес: — Уж не посмертно ли? Собравшиеся в салоне начали расходиться. Командир корабля «Норд Адлер», разговаривая с Колтовским, заметил, что эту славную операцию будут изучать, и она займет заметное место в боевой летописи русского флота. Александр Иванович двигался в толпе офицеров, но не слышал ведущихся вокруг него разговоров. Все его мысли были заняты одним: надо поскорее увидеть Юрия, помочь ему чем-нибудь. — Саша, вернись, — донесся до него голос Колтовского. — Тебя зовет адмирал. На другой день бриг Казарского покинул рейд Варны и направился в Николаев. Он получил приказ сопровождать транспорт с ранеными и больными воинами сухопутного отряда. «Соперник» также вез почту и приказы адмирала его заместителям в Николаеве. Среди больных и раненых на борту брига был и тяжело раненый мичман. Находясь без сознания, он ничего не видел, ничего не чувствовал, и даже не страдал от полученных ран. Только одна пульсирующая жилочка на виске показывала, что он еще жив. Эта жилочка давала надежду Александру Ивановичу. Он был всецело охвачен мыслью, что если приведет свое судно скорее в Николаев, то мичман будет спасен. Изредка покидая шканцы, он спускался в кубрик, где разместили раненых, садился подле койки своего друга и с болью в сердце всматривался в его лицо. Казарскому хотелось растормошить его, привести в чувство, влить в него свои жизненные силы, придать ему волю к борьбе. Но мичман, казалось, уже разорвал все связи с жизнью. После долгих колебаний Александр Иванович прочитал недописанные Юрием письма. Письмо к матери, решил он, он отправит немедленно, добавив в него, что сын ее ранен, но не опасно. Письмо Софье Петровне он доставит лично. Казарский знал, что те регулярно переписывались. Но были ли между ними глубокие чувства? Этого он не знал. Александр Иванович хорошо знал своего младшего приятеля, и сильно сомневался, что тот был готов к постоянной привязанности. Беззаботный, относившийся ко всему с завидной легкостью, он и к любви относился несерьезно. Капитан-лейтенант позволил себе прочитать письмо, адресованное Софье, стараясь понять, как та воспримет ранение мичмана. Кроме хроники событий и выражения надежд на успех при Варне, в нем ничего больше не было. Здание госпиталя в Николаеве было построено недавно, но уже в начале войны оно переполнилось больными и ранеными, они лежали даже в коридорах. Больных и раненых, прибывших из Варны, кое-как разместили для осмотра их главным врачом. День уже клонился к концу, и кроме дежурного врача — молодого, только начинавшего врачебную практику — и одного пожилого, еле передвигавшегося фельдшера, в госпитале никого не было. С большим трудом Александр Иванович смог поместить мичмана в комнату, которая перед войной была, вероятно, служебным помещением — узкую, длинную, с небольшим оконцем, выходившим на северную сторону. Там уже лежали два офицера. Поставили туда и третью койку. От прапорщика, раненного при Браиле, шел тяжелый дух гниения. Другой, поручик с ампутированными ногами, тут же рассказал, как он на позиции под Анапой глупо пнул залетевшее турецкое ядро. А то возьми да взорвись, оставив несчастного без ног. Раненый мрачно шутил сам над собой. Он уже свыкнулся с мыслью, что стал калекой, и обещал приглядывать за Юрием. Александр Иванович расстроился — его другу требовалась немедленная помощь, а получалось, что он получит ее только на следующий день. И если тот умрет этой ночью, то получится, что он зря торопился, и лучше бы было оставить его в полевом лазарете. Казарский поспешил поискать помощь Карла Христофоровича. — Александр Иванович? — изумленно воскликнула Софья Петровна. Только что срезанные цветы выпали из ее рук, и прямо по клумбе она бросилась к нему. — Но что с вами? Уж не больны ли вы? Длительное утомление сказалось на обличии капитан-лейтенанта. Наполненные тревогами бессонные ночи отразились глубокими тенями на его бледном лице. Услышав тревожные возгласы Софьи, из дома выскочили Клавдия Ивановна и Карл Христофорович. Дорогого гостя проводили в просторную гостиную, окружили его вниманием и заботой. Узнав о том, что привело его сейчас к ним, они были потрясены плохой вестью. — Какое несчастье! Ах, какое несчастье… Клавдия Ивановна растерянно повторяла эти слова. Карл Христофорович почти бегом накинул летний пиджак и, выходя, сказал, что главный врач — его добрый приятель и не откажется немедленно заняться мичманом. Софья Петровна опечалилась, глаза ее наполнились слезами. Успокоившись, что его друг попадет в хорошие руки, Александр Иванович опустился на удобный диван. Все здесь было ему близко и понятно. И нарядные занавески приятных цветов, и стол со скатертью, вышитой самой Клавдией Ивановной, и слоник черного дерева, и кукла-балерина, вся в кружевах. Казалось ему, что он находится в своем родном доме. Устало, как бы в полусне, он приглядывался к Софье Петровне. Ему хотелось сказать вслух те сокровенные слова, которые хранились в глубине его сердца. Хотелось протянуть руку и коснуться ее, вдохнуть свежий аромат длинных русых волос… На другой день «Соперник» готовился выйти обратно в Варну. Софья Петровна провожала Александра Ивановича до причала. В доме Карла Христофоровича наступило спокойствие, потому что сам главный врач госпиталя, известный хирург, собственноручно занялся Юрием. Он уверил близких мичмана, что шоковое состояние, в котором тот находился, скоро пройдет, а раны его не настолько опасны. Слова врача прояснили атмосферу дома Карла Христофоровича и успокоили Александра Ивановича, которого ждали горячие денечки под Варной. Двое — барышня и офицер — шли молча по улице, ведущей к порту. Неровное щебеночное покрытие дороги послужило причиной того, что Софья Петровна споткнулась, и Александр Иванович взял ее под руку. Она не возражала, и они продолжили так идти дальше. Смущение, охватившее их, мешало им разговаривать. Первой нарушила молчание Софья: — Долго ли это будет продолжаться, Александр Иванович? — Что? — не понял ее вопроса капитан. — Я говорю о войне. — Она только началась. Предстоит еще взять крепости Варна, Шумен и Силистра. Потом… надо будет перейти горный хребет. — Александр Иванович усмехнулся. — Затем нас, флотских, ожидают крепости южного берега моря, а армию — Адрианополь. Так что… война еще продолжится. По этому вопросу они с Карлом Христофоровичем проговорили весь минувший вечер. А о чем же еще можно было говорить сейчас? Мимо них в сторону порта двигались повозки, нагруженные ящиками с продовольствием и амуницией, шли строем роты матросов. И другие офицеры, сопровождаемые женами и невестами, направлялись в сторону порта. Признаки войны встречались на каждом шагу. — Софья Петровна, вы будете писать мне? — спросил Александр Иванович. Почувствовав неловкость от своего вопроса, он поторопился уточнить: — Пишите о состоянии Юрия, прошу вас. Он был другом Юрия, более того, относился к нему как к родному брату. И ему казалось, что своим вопросом он совершает предательство — ведь не он, а несчастный мичман переписывался с Софьей Петровной. Давно уже капитан отдавал себе отчет в том, что чувство, которое он испытывал к Софье, было не чем иным, как любовь. — Я буду вам писать. Юрий — мой кузен, я буду каждый день навещать его, буду заботиться о нем. Не тревожьтесь. Софья говорила тихо, в ее голосе слышалась печаль. Перед ними у причала покачивался «Соперник». На бриг поднимались матросы, возвращавшиеся на фронт после излечения от ран и болезней, некоторые из них все еще с перевязанными головами или руками. Они шумели, смеялись, громко разговаривали, покрикивали, но когда заметили Казарского, притихли и стали по стойке смирно. Софья легонько освободила свою руку. Пришло время прощаться. Глава XIX При Шумене все по-прежнему 1 Тревога в русском лагере оказалась ложной. Не Хусейн-паша устроил ночную заварушку, а один русский отряд обстрелял другой русский отряд на соседней позиции. Феликс Петрович, с саблей в руке, сквозь суматоху добрался до одного из адъютантов генерала Дибича и от него узнал истину. Вернувшись к Муравьеву, который все еще находился в неведении, он смог просветить приятеля. — Что случилось? — спросил его Муравьев. — Ничего серьезного. Одно наше подразделение, перемещаясь с правого на левый фланг, сбилось с пути и наткнулось на наш аванпост. Не разобравшись, они приняли друг друга за турок и начали стрельбу. — И каков результат? Есть убитые, раненые? — спросил кто-то из слушавших объяснения Феликса. — Еще толком не известно. Говорят, что нет. — Что ж, в таком случае пойдем отсюда, — предложил Муравьев. — Куда? К нам? — Предложение приятеля не понравилось Феликсу. — Там опять придется корпеть над бумагами, а здесь у Саши еще вино недопито. Вместо того, чтобы вернуться в свою палатку и заняться составлением документа, относящегося к юридической системе Волошского княжества, они направились к палатке Саши Суворова. Тишина и спокойствие вновь воцарились в лагере. Приятели, собравшиеся у Суворова, решили успокоить нервы партией в вист, и Феликс дал волю своим чувствам: — Ничего странного в том, что мы стреляли в своих. Мы разбросаны на семьдесят верст, толком нет ни связи, ни порядка. Нами командуют старые замшелые генералы, которые воюют так, как воевали еще до Наполеона. Разглядывая свои карты, Комаров и Муханов одобрительно хмыкали. — Почему как до Наполеона? — спросил Саша. — А потому. Эти французские специалисты старого режима ничего, кроме планирования строительства валов и редутов, не умеют. — Имеешь в виду генерала Доврэ? — спросил Муханов. — Если его, то я с тобой полностью согласен. — Я рад, что наши мнения совпадают, — продолжал Феликс. — Не кажется ли вам, что наши дела под Шуменом — это воистину стратегическая дикость. — Не слишком ли сильно сказано? — усомнился Саша Суворов. — Ни в коей мере. Мы находимся здесь, в двадцати верстах от нас — князь Евгений, в двадцати от него — генерал Иванов, в Костеше — генерал Ридигер… Вопрос: почему мы пользуемся стратегией Доврэ, а не стратегией Суворова, которая поразила весь мир? Никто не отозвался на вопрос Феликса. — Я думаю, — продолжал он, — что это лихорадка виновата. У солдат она поражает тело, а у генералов — голову. Если бы я оказался на месте главнокомандующего… — И что бы ты сделал? — с ироничной усмешкой спросил Саша Суворов. — А вот это: пришел, увидел, победил. Переправляемся через Дунай. Никакой Анапы, никакой Браилы. Наш левый фланг — Варна, правый — Силистра. После их взятия преодолеваем Балканский хребет и спускаемся к Адрианополю. И все: подписываем мир, и не какой-то там половинчатый, а мир без компромиссов. Феликс Петрович бросил карты и поднялся с места. Охваченный каким-то внутренним пламенем, он притягивал внимание собравшихся. — Мир без компромиссов! Полная политическая и экономическая независимость балканских народов: Греции, Сербии, Валахии, Молдавии и непременно, — подчеркнул он, — Болгарии. — Да, ничего не добавишь! Ты, дружище, одним махом решил Восточный вопрос. Полностью поддерживаю, — усмехнулся капитан Муханов. 2 Дни под Шуменом протекали тяжко, скучно и медлительно. Хусейн-паша продолжал прятаться за стенами крепости. Русские генералы строили редуты. Турки время от времени делали вылазки на мелких лошадях, беспокоя строителей редутов, и, расстреляв запас пуль, убирались за крепостные стены. Феликс Петрович все также писал письма своим приятелям. Двадцатого июля он написал Кривцову двадцать первое письмо. «Мы продолжаем есть, пить, спать, раскладывать пасьянсы и играть в карты, да еще дрожим от лихорадки. Есть у нас и новое занятие — строим редуты. Из всех этих занятий самые пагубные — лихорадка и редуты. С лихорадкой все ясно, скажешь ты, но почему рядом с ней стоят редуты? Ты спросишь — почему они так вредны? Хорошо, отвечу: всякий праздный генерал, то есть такой, который ничем не занят (а таких в штаб-квартире немало), каждое утро отправляется к аванпостам, чтобы провести время и выказать свои неимоверные военные познания. Там он выбирает место для постройки нового редута. По этой причине количество редутов растет. Здесь у нас имеется достойный, храбрый и известный своей ученостью генерал Деврэ. Он является сторонником французской донаполеоновской школы — линейная тактика и фортификационные системы. Этот ученый генерал дал своей системе редутов громкое название (как картине, выставленной на продажу) — «блокус офензивус». Название громкое — дело вредное…