К нему со всех сторон бежали, славили храбреца, что сразил Змея Горыныча. У реки ждала Василиса Патрикеевна. Смотрела издали с тихой улыбкой, как чествуют героя. Про свою помощь помалкивала — одно слово Премудрая. После тихо подошла, шепнула: «Как я тобою горда! Я так за тебя боялась!». — Мне бы к Василисе Елисеевне надо, — молвил Иванушка, едва держась на ногах. — Как ты к невесте такой явишься — грязный да пахучий? — сказала боярышня. — Поедем домой, отдохнешь. В парном молоке выкупаешься, выпьешь зелена вина, поспишь. А утром нарядишься в бархат-золото, да и отправляйся. Весь город тебя проводит. Так оно все, по ее мудрому слову, и вышло. Утром Иванушка разрядился в шелка и бархаты, стал такой красивый, что жалко от зеркала отходить. Поклонился народу на все стороны. Сел на белого коня. Подбоченясь поехал. «Яс-ны О-чи! Яс-ны О-чи!» — кричала улица. Девушки млели от Иванушкиной красы, некоторые даже, не снеся восторга, падали в обморок. Въехал жених к невесте во двор, а там не как в остальном городе. Никто не празднует, не ликует. Все плачут, стонут, горюют. А в окошке, где давеча сидела Василиса Прекрасная, пусто. — Где она? — закричал Иванушка. — Где моя Василиса? Не случилось ли с ней худа? Случилось, как не случиться. Рассказали ему Василисины домашние, что вчера с утра боярышня сама не своя была. Все повторяла: «У милого беда! Он в опасности, я чую!». И не удержали ее. Побежала в город жениха искать. И увидал ее, раскрасавицу, какой-то лазутчик бессмертного Кощея. А как такую не увидишь, если от нее на улице светлее делается? Пал с неба черный орел, Кощеев подручник. Схватил Василису Елисеевну когтями за подол и уволок прочь, в Треклятое Царство к своему костлявому владыке. Пропала Василисушка, обратно не вернется… — Далече ли Треклятое Царство? — закричал тогда Иванушка страшным голосом. — В какую сторону скакать? «Если б далече, — сказали ему плачущие слуги. — До него, поганого, рукой подать. За горами оно, за лесами. Поедешь на закат, мимо не проедешь. Да только Кощей — не Змей Горыныч. Даже тебе, геройский витязь, его не одолеть. Кащей неодолимый. Бессмертный». Никого Иванушка не послушал. Пришпорил коня, помчал. Ехал день, проехал горы. Ехал ночь, проехал леса. А там уж начиналось Треклятое Царство. Ни людей, ни скотов, одни камни, да в небе вороны. Что за царство такое, без подданных, непонятно. Конь под Иванушкой был богатырский, стольным городом дареный. Во всю дорогу не споткнулся, не затомился, а тут встал столбом — фрррр, ноги дрожат, грива дыбом. И ни в какую. Почуял гибель. Отпустил коня Ясны-Очи, зачем животине пропадать? Пошел дальше пеш. Видит — впереди мерцает нечто. Приблизился — дворец. Сам бела мрамора, крыша узорчата, башни порфир да малахит, а крыльцо чистого золота. Богаче богатого, а не сказать, чтоб красиво, — глаз режет. Как Кощея одолеть и Василису Елисеевну спасти, Иванушка пока что не придумал, очень уж за милую тревожился. Ему казалось: только б ее найти-отыскать, а там оно как-нибудь устроится. Взбежал он по златым ступенькам бестрепетно, зашагал дивными залами, просторными покоями один другого чудесней. Ни души нигде не было, только пел вдали тихий, невыразимо сладкий голос, девичий. — Василиса! Василисушка! — закричал Ясны-Очи. Кинулся со всех ног, распахнул резные двери и замер. Открылся перед ним еще один чертог, не такой, как прочие. На потолке писаны красками охотничьи картины, на стенных коврах висят драгоценные кинжалы с самострелами, длинной вереницей звериные головы на щитах — так Иванушке показалось. На стены-то он толком и не посмотрел, потому что посреди охотничьей залы стоял стол, на столе золотая клеть, в ней дева не дева, птица не птица, а ни то, ни другое, иль и то, и другое: прекрасный собой девичий лик на птичьем теле. Выходит, это она, птицедева, столь сладко распевала. Увидела Иванушку, петь перестала. — Кто ты? — спрашивает. — Ты наяву иль мне привиделся, такой пригожий? — Я-то Иванушка Ясны-Очи, — говорит он, — а ты что за диво? Ты девица или птица? — Ныне я птица, — отвечает. — А раньше была девица. Кощей меня похитил, но не извел, как других. Больно сладко я пела. Заколдовал, посадил в клетку, чтоб я его тешила. Ах, лучше б он меня, как прочих, до смерти зализал! И горько заплакала. — Как это «зализал»? — вопросил Иванушка. — И где они, другие? — Да вот же, на стене. Ослеп ты, что ли? Огляделся Ясны-Очи — и покрылся ледяным потом. Уж на что двор Бабы-Яги был страшен, а тут еще хуже. Не звериные головы висели на стенах, а старушечьи. Все в морщинах, с седыми волосами. Птицедева рассказала: — Как Кощею новую девушку доставят, начинает он у бедной с лица воду пить — так он это называет. Она, сердешная, слезами заливается, а он своим поганым языком их слизывает. От этого краса и молодость от нее к нему переходят. Как все до донышка вылижет, новой жизнью нальется, дева обращается в дряхлую старуху. Тогда он голову ей отрубает — и на стену… — Что ж я с тобой лясы точу! — закричал тут Иванушка. — Мне суженую спасать надо, пока Кощей ее до смерти не зализал! Где мне Василису найти? — Коли тебе жизнь не дорога, скажу, — молвила пленница. — Но не за просто так. Сначала ты мне службу сослужи. Сломай мне шею, прекрати мои страданья. — Как же ты мне скажешь, если я тебе шею сломаю? Я чай не дурак. Давай наоборот. Подсказка вперед, шея потом. — Ладно. Только гляди, ты слово дал. Пойдешь вперед. Повернешь тридцать раз налево и потом тридцать раз направо. Попадешь в Кощееву спальню. Там свою суженую и сыщешь. А теперь ломай мне шею. Поглядел Иванушка на ее шею, всю в перьях, почесал затылок. — А может, — говорит, — я тебя лучше из клетки выпущу? Летай себе где захочешь. Поется — пой, не поется — так на ветке сиди. Чем плохо? Может, встретишь Финиста Ясна Сокола, полюбитесь, птенцы вылупятся. Отворил клетку, сам дальше побежал. Потому что не всякое слово держать надо. Распахнул тридцать дверей налево, тридцать направо и ворвался в черную-черную комнату. Стены, пол, потолок, утварь, даже окна — все там было черное, но сверху лился яркий луч, и в том луче сияло красой лицо Василисы Елисеевны, несчастное, от слез мокрое. Сидела боярышня, привязанная к креслу, плакала. Горючими слезами. Увидала Иванушку, запричитала: — Пошто ты сюда явился, на погибель? Меня не спасешь и сам пропадешь! Беги, пока Кощей не вернулся! — Вместе убежим. Бросился он к ней, стал развязывать, увещеваний не слушал. Тут-то Кощей и вернулся. Никого Ясны-Очи не увидел. Только качнулся воздух, сжался пружиною, отшвырнул Иванушку в сторону, подкинул. Повис он под самым потолком — ни шевельнуться, ни глазом моргнуть, будто в параличе. И послышался голос — скрипучий, с пришепетом: — Этта фто исё за сюсело? Откеда взялося? Дунуло Иванушке по лицу холодом, повеяло мертвечиной — это Бессмертный его разглядывал. А самого Кощея видно не было. — Молодес… Ифь, красивый какой. Фто в это я раньфе молодсев не пробовал? Эвон они какие бывают… И коснулось щеки что-то липкое, мокрое, донельзя противное. Иванушка и заорал бы, да паралич не дал. — Тьфу! — прошамкал воздух. — Сухая лофка рот дерет. Эй, молодец, а ну-ка поплась. Я тя сяс малость разморозу. Полегче немножко стало. Руки-ноги не задвигались, но хоть глаза заморгали, и губы размягчились. А еще, откуда ни возьмись, прямо перед Иванушкой соткалась рожа — ух, скверная! Обтянутый морщинистой кожей череп, поверху седой пух. Впалые глазницы будто черные ямы. Желтоклыкастый рот. Костлявый подбородок. — Столько ты девичьей красы слизал, а такой урод! — сказал Иванушка ожившими губами. — Не в коня корм. Не буду я плакать. Так лижи, не подавись. И ты, Василисушка, не плачь. Не тешь его, облезлого. Молвил дерзкое слово и приготовился лишиться жизни. А на кой она такая нужна? Не жалко. Оскорбился Кощей, расшумелся. Никто ему такого прежде говорить не насмеливался.