– Ладно? – Папа едва заметно улыбается. Я тереблю в руках край белого одеяла. – Как бы неприятно мне ни было это признавать, но я видела, что Коннер делал с хорошими людьми вроде Эша. Могу лишь представить, каково Брендану было с Джагом. Теперь папа открыто улыбается. – Мне бы так хотелось, чтобы твоя мама была здесь и видела, каким прекрасным человеком ты стала. – Его голос становится мягче. – Папа… – начинаю я, но не уверена, что именно хочу сказать. Он наблюдает за мной и ждет. На лице у него расслабленное и открытое выражение, поощряющее меня задавать вопросы. Я вздыхаю и перестаю нервничать. На сегодня хватит тревог, а я уже и так с ног валюсь. – Расскажи мне о маме. Он смотрит в никуда, как делал уже много лет, когда речь заходила о ней. – Что ты хочешь знать? – Все. Все-все. Он смеется: – На это потребуется много времени. Давай я начну сначала и постепенно, за пару лет, расскажу тебе о том, каким замечательным человеком она была. Я улыбаюсь: – По рукам. Он вздыхает, на секунду поднимая взгляд: – Твоя мама была самым блестящим Стратегом, которого когда-либо видели в Академии, которого когда-либо видел я. Первый раз мы заговорили друг с другом всего через неделю после поступления. Она сама подошла ко мне в обеденном зале и сказала: «Я не испытываю ненависти к людям из-за их Семьи. В моей собственной точно есть несколько человек, в родстве с которыми я бы лучше не признавалась. Я оцениваю всех в зависимости от их характера. Будем надеяться, ты не козел». Как я ни старался убедить себя, что она мне не нравится и мне плевать на ее мнение, это было невозможно. Ее мнение имело значение для всех; она была одним из тех завораживающих людей, которые одной улыбкой могли превратить собранного и сосредоточенного убийцу в бормочущего чепуху дурака. Так что я, конечно же, попытался произвести на нее впечатление. – Он подмигивает мне. – У тебя получилось? – спрашиваю я, наслаждаясь его счастливыми воспоминаниями. – Далеко не сразу. У меня ушло два года на то, чтобы она мне улыбнулась, и еще шесть месяцев, прежде чем я убедил ее тайно выбраться из комнаты и прийти ко мне на свидание. – Он смотрит на камин, погружаясь в воспоминания. – Все всегда думали, что мы были врагами, которые со временем полюбили друг друга. Но на самом деле я с первой минуты потерял голову. – Папа, почему ты никогда ничего этого мне не рассказывал? Почему ты все от меня скрывал? Папа кивает – видно, что он ждал этого вопроса. – Отправить тебя в Академию, не рассказав тебе про Альянс Стратегов, не сказав тебе, что все будет хорошо, было самым трудным, что мне когда-либо приходилось делать. Но если бы я тогда все рассказал тебе, это бы запутало и ранило тебя, поставило бы под угрозу и помешало бы выполнить задание. Хотя он по-своему прав, мне все равно это не нравится. – Ладно, допустим, если бы ты все рассказал мне прямо перед отъездом, это бы плохо кончилось, но почему ты ничего не говорил до этого? У тебя было целых семнадцать лет! Он вздыхает: – Мы с твоей мамой и тетей Джо не раз обсуждали, стоит ли все тебе рассказать. Нам нужно было обучить тебя, привить умения, которые со временем помогли бы тебе влиться в общество Стратегов. Но в то же время мы понимали, что в Пембруке ты получила уникальную возможность вырасти хорошим человеком и более чутким Стратегом. Ты смогла побыть ребенком вдали от распрей Львов и Медведей и политических разногласий. Ты подружилась с Эмили и делала множество вещей, которые не делают дети Стратегов, потому что они слишком много знают и на них лежит слишком серьезная ответственность. Скажи мне честно, если бы у тебя была возможность вернуться назад, ты отказалась бы от всего этого? Я покусываю внутреннюю сторону щеки, пытаясь придумать аргумент, который позволил бы мне знать правду и одновременно жить в Пембруке. Но папа прав. Если бы я все знала, у меня никогда бы не было нормального детства. Я едва заметно опускаю плечи. – Нет, я ни за что бы от этого не отказалась, даже зная, как больно будет отказываться потом. Папа вздыхает с облегчением, как будто так и думал, но все равно рад услышать это от меня. – Когда я узнала, кем вы были на самом деле, я думала, вы с мамой и тетей Джо скрывались и не поддерживали никакой связи со Стратегами. Но это ведь не так? – спрашиваю я, пытаясь восстановить кое-какие пропущенные фрагменты мозаики. – Мы никогда не хотели покидать Альянс. Просто это был наилучший выбор в плохой ситуации. – Он замолкает на некоторое время. – Понимаешь, когда мы с твоей мамой были молоды, мы верили, что сумеем сделать Альянс средоточием добра, каким он мог бы стать. Но скоро нам стало ясно, что мы не сможем добиться этого, объединив наши Семьи, и нужно было выбрать другой путь. – Он пристально смотрит на меня. – Поэтому ты стал Паромщиком? Эта мысль до сих пор приводит меня в замешательство. – Отчасти, – отвечает он. – Мы с тетей Джо и твоей мамой не хотели прекращать работу, но мы также не могли работать под собственными именами. По правде говоря, мы не собирались придумывать этот псевдоним. Это получилось как-то само собой, и со временем мы поняли, каким он может быть полезным. Я сразу вспоминаю последнее занятие по ядам с Хисакавой, на котором она сказала: «Важно использовать то, что у вас уже имеется, на благо себе. Смешивайте». – Значит, вы планировали захватить власть над Львами всю мою жизнь? – ошеломленно спрашиваю я. – Не совсем, – говорит он. – Чем старше становился Джаг, тем безжалостнее он делался, и стало ясно, что он не может оставаться у власти. – А тетя Джо? – спрашиваю я. На долю секунды его лицо принимает болезненное выражение. – Мы не могли упустить возможность… – Убить регента? – спрашиваю я. – Да, – говорит папа и трет мозоль на левой ладони. Он замолкает с опечаленным видом, обдумывая что-то. – Джо позвонила мне незадолго до своей гибели, – говорит он, и у меня едва не останавливается сердце. – Она сказала: что бы с ней ни случилось, она ни о чем не жалеет, потому что наконец отомстила ублюдку, который убил твою маму, и одного этого достаточно. Я округляю глаза. Значит, маму все-таки убил регент… – А еще она просила, если с ней что-нибудь случится, передать тебе, что она тебя любит, – продолжает папа. Я разглядываю свои пальцы, чувствуя острую боль. – Она любит тебя, и во всем этом темном мире ты – ее яркая звездочка. Она сказала: до встречи в ином мире. Она будет в красном платье и с шикарной прической. – Он улыбается, вспоминая мою веселую тетю. И на меня накатывает горе, которое я подавляла, с которым невозможно было справиться в Академии. Оно зарождается у меня в груди, сдавливает горло, от него щиплет в носу, и когда я смотрю на папу, то окончательно теряю контроль над собой. У меня дрожит подбородок, глаза наполняются слезами. Папа протягивает руки, обнимает меня, и я тихо рыдаю у него на плече. Я плачу о тете Джо, о маме, об Инес, плачу из-за страха потерять его, из-за многочисленных смертей за последние несколько недель. Горячие, сильные, несдерживаемые слезы текут из глаз на папину рубашку. А он гладит меня по голове и по спине, снова и снова повторяя, что все будет хорошо, что он тоже любил тетю, что ему будет очень ее не хватать. Мы сидим так очень долго. Я прижимаюсь к нему, как всегда делала, когда была маленькой, и в его объятиях чувствую себя в безопасности. Он не двигается и не пытается чем-то меня отвлечь. Он просто ждет. Ждет, когда выровняется мое дыхание, когда тело перестанет вздрагивать от судорожных рыданий. В изнеможении вытираю лицо, ощущая при этом легкость, которой не чувствовала с тех пор, как уехала в Академию. Делаю выдох и сажусь. – Я хочу поддержать тебя, особенно если это то, за что вы с мамой и тетей Джо боролись. Просто… мне нужно немного времени, – говорю я, поворачивая мамино кольцо на пальце. – Это справедливо, – отвечает он, признавая, как мне тяжело примириться со всем этим. – У тебя куча времени, чтобы выбрать, кем ты хочешь быть. Даже если решишь, что никогда не захочешь управлять Семьей, это нормально. Я ужасно горжусь тем человеком, которым ты уже стала. Я впитываю его слова и искренне улыбаюсь. В эту минуту я не могу думать о грандиозном плане спасти Стратегов и изменить Львов к лучшему. Мне достаточно того, что мы вместе и он мною гордится. – Мы пропустили двадцатое декабря, – улыбаясь в ответ, говорит он. – Я бы хотел возместить эту потерю. Ты, я и наш с тобой зимний праздник – что скажешь? У меня по телу разливается тепло. Я даже не замечала, как мне этого не хватало, но теперь чувствую себя так, будто и дня не проживу без нашего традиционного праздника. – Было бы прекрасно, но… – Делаю паузу. – Как думаешь, может, пригласим моих друзей? После того как я увидела тебя с ними сегодня, мне кажется, им даже больше, чем мне, требуется немного фирменной папиной терапии. Особенно Аарье. – Конечно, – соглашается он, а я вдруг понимаю, что впервые с тех пор, как мне было пять лет, я не имела в виду Эмили, когда произнесла слово «друзья». – И, пап… Я хочу увидеть Эмили. Он колеблется, но потом кивает: – Мы что-нибудь придумаем. Обещаю. Раздается стук в дверь. Слышу голос Эша, который из коридора зовет меня по имени. – Входи! – кричу я, и папа бросает на меня понимающий взгляд. – Не буду вам мешать, – говорит он, когда Эш заходит. Папа целует меня в макушку, как делал это перед сном на протяжении семнадцати лет, и я с улыбкой желаю ему спокойной ночи. Эш присаживается на кровать рядом со мной. – Ну как, все в порядке? – спрашивает он. – И да, и нет, – отвечаю я. Не знаю, как подобрать правильные слова, чтобы выразить бурю охвативших меня эмоций. – Вся моя жизнь сделала такой крутой поворот. Мне нужно время, чтобы привыкнуть. Но я работаю над этим. Он кивает, с пониманием глядя на меня, а я вдруг ясно осознаю: все закончилось. Больше не нужно бежать, рисковать, скрываться, но одновременно это означает, что я больше не буду проводить с Эшем двадцать четыре часа в сутки. Эта мысль приводит меня в еще большее замешательство: отчасти я счастлива, что эта глава моей жизни окончена, но мне страшно расставаться с ним. – Ну, давай, – говорит он, распознав все это по моему лицу. – Спрашивай. Слова застревают у меня в горле, и мне трудно произнести их. – Ты уезжаешь, да?..