– Тогда, насколько я понимаю, смысла в таком дерьме, как деньги, вообще не останется. Но по крайней мере, ты славно надрочишься напоследок, потому как хочешь не хочешь, но здесь все накроется таким медным тазом, что мало не покажется, если ты, конечно, понимаешь, о чем я. – Твоими бы устами да пивко сосать, – сказал Крим. – Для начала я хотел бы посмотреть на зелененькие. Гус подавил смешок: – Я тебе скажу, что я собираюсь сделать, Крим. Я собираюсь показать тебе не только зелененькие, а еще серебряненькие и беленькие в придачу. Он поднял руку, подавая сигнал водителю в капюшоне. Тот подошел к багажнику, открыл его и вытащил две сумки, затем пронес их сквозь пролом в ограждении к месту «стрелки» и поставил на землю. Одна сумка была спортивного типа, большая и черная, вторая – средних размеров саквояж с двумя деревянными ручками. – Что это за гигантский кореш у тебя? – спросил Крим. Водитель и впрямь отличался огромным ростом. На нем были тяжелые ботинки «Доктор Мартенс», синие джинсы и свободная куртка с низко надвинутым капюшоном. Крим по-прежнему не мог рассмотреть лицо водителя, но с близкого расстояния стало заметно, что в этом парне вообще все не так. – Они называют его господином Квинланом, – сказал Гус. С дальнего конца парка донесся визг – мужской, что звучало еще ужаснее, чем если бы визжала женщина. Все, кроме Гуса и господина Квинлана, обернулись. – Надо поторопиться, – бросил Гус. – Сначала серебро. Он опустился на колено и расстегнул молнию спортивной сумки. Чтобы понять, что там внутри, света явно не хватало. Гус вытащил длинное ружье и почувствовал, как «сапфиры» потянулись за своими пушками. Мексиканец щелкнул выключателем на стволе, полагая, что это обычная лампочка накаливания, однако лампа оказалась ультрафиолетовой. Ну конечно! В чернильно-фиолетовом свете лампы он показал «сапфирам» остальное оружие. Арбалет с магазином стрел, оснащенных разрывными серебряными наконечниками. Плоское серебряное лезвие, напоминающее веер, с кривой деревянной рукояткой. Меч, больше похожий на широченный ятаган, только изогнутый больше положенного; рукоятка его была обтянута грубой шероховатой кожей. – Крим, ты же любишь серебро? – спросил Гус. Экзотическое оружие разожгло любопытство Крима, но этот водитель, Квинлан, по-прежнему вызывал сильные подозрения. – Ладно. Что там насчет зелени? Квинлан потянул ручки кожаного саквояжа, набитого пачками наличных – защитные нити отчетливо светились в индиговых лучах ультрафиолетовой лампы. Крим полез было в саквояж, но вдруг замер: ему в глаза бросились руки Квинлана, сжимавшие деревянные ручки. Кожа совершенно гладкая, большинство пальцев начисто лишены ногтей. Но самая загвоздка заключалась в средних пальцах. Они были вдвое длиннее остальных и к тому же сильно изогнуты – настолько сильно, что кончик пальца огибал ладонь и упирался в запястье. Ночную тишину снова прорезал визг, после чего раздалось нечто вроде рычания. Квинлан закрыл саквояж и вгляделся во тьму, скрывавшую заросли деревьев. Он передал сумку с деньгами Гусу, а в обмен получил длинное ружье, после чего с невероятной мощью и скоростью рванул в сторону зарослей. – Что за… – только и успел выдохнуть Крим. Если даже там была тропинка, этот удивительный Квинлан не обратил на нее ни малейшего внимания. Гангстеры услышали треск ветвей. Гус повесил сумку с оружием на плечо. – Пошли, – сказал он. – Вряд ли вы захотите такое пропустить. Идти по следу Квинлана было легко, потому что он проложил прямой путь, обломав свисающие ветви деревьев, и если где и сворачивал с курса, то лишь затем, чтобы обогнуть стволы. Тесной толпой, толкаясь и обгоняя друг друга, они пробежали сквозь заросли и оказались на краю большой поляны, где едва не уперлись в Квинлана. Тот стоял совершенно неподвижно, обхватив себя руками и бережно прижимая ружье к груди, словно ребенка. Капюшон его был откинут. Крим, отдуваясь за спиной водителя, наконец-то увидел его гладкую лысую голову – поначалу только с затылка. В темноте ему показалось, что парень начисто лишен ушей. Крим обогнул его, чтобы лучше рассмотреть лицо, и от открывшегося зрелища человек-танк затрясся, как былинка на ветру. У урода, именуемого Квинланом, не только не было ушей – у него и носа-то не осталось. Толстая шея. Полупрозрачная, почти переливчатая кожа. И глубоко сидящие в бледном гладком лице кроваво-красные глаза – самые яркие глаза, какие Крим когда-либо видел. Неожиданно от верхних ветвей дерева отделилась фигура, легко спрыгнула на землю и вприпрыжку помчалась через поляну. Квинлан пустился наперерез, словно леопард, преследующий газель. На бегу Квинлан опустил плечо, как защитник, атакующий игрока с мячом, и они столкнулись. Беглец с пронзительным визгом растянулся на земле, несколько раз перевернулся, но тут же вскочил на ноги. В одно мгновение Квинлан включил лампу на стволе своего ружья и направил свет на противника. Тварь зашипела и отпрянула, молотя воздух руками, – лицо ее исказила неимоверная мука, это было видно даже на расстоянии. Не мешкая, Квинлан нажал на спусковой крючок. Дуло ружья словно взорвалось – серебряная дробь ярким конусом метнулась из ствола и снесла голову шипящего существа. Только вот она умерла не так, как умирает человек. Из обрубка горла ударил гейзер белой дряни, тварь словно бы втянула в себя руки и повалилась на землю. Квинлан быстро повернул голову – очень быстро, даже раньше, чем появился следующий противник, стрелой вылетевший из-за деревьев. На этот раз явно женщина. Она дала деру от Квинлана, но помчалась прямиком к группке гангстеров. Одержимая не просто бежала в их сторону – она неслась непосредственно на них. Гус выхватил из сумки ятаган. Завидев оружие, женщина – если ее можно было назвать женщиной: в каких-то чудовищных лохмотьях она походила на самую грязную обдолбанную шлюху, какие только существуют на свете, разве что была невероятно гибка и проворна, и ее глаза сияли красным светом, – попыталась отскочить, но поздно. Одним-единственным точным движением Гус провел клинком по ее плечам и шее, и голова отлетела в одну сторону, тело – в другую. Когда и то и другое упало на землю, из ран поползла густая белая жидкость, похожая на блинное тесто. – А это беленькое, – улыбнулся Гус. К ним подошел Квинлан. Еще на ходу он перезарядил ружье подвижным цевьем и снова нахлобучил на голову толстый хлопчатобумажный капюшон. – Ладно. Идет, – сказал Крим, пританцовывая на месте, как мальчишка, которому рождественским утром приспичило в туалет. – Да. Скажу так: мы в гребаной игре. Флэтлендс Выбрив половину лица опасной бритвой, прихваченной из ломбарда, Эф вдруг почувствовал, что потерял к этому занятию всякий интерес. Он отключился от процесса и уставился в зеркало, что висело над раковиной, наполнившейся мутно-молочной водой. Его правую щеку все еще покрывала пена. Он думал о книге – об «Окцидо люмен» – и еще о том, что все, буквально все повернулось против него. Палмер и его состояние. Эти две преграды вставали у них на пути, куда бы они ни двинулись. Что станет с ними со всеми – что станет с Заком, – если он, Эф, проиграет? Лезвие бритвы истосковалось по крови. Тоненький порез налился красным, на нем проступили рубиновые бисеринки. Эф посмотрел на бритву, увидел пятнышко крови на нержавеющей стали, и вдруг память отбросила его на одиннадцать лет назад – в тот день, когда родился Зак. За плечами Келли уже были один выкидыш и один мертворожденный ребенок. Сейчас, готовясь к новым родам, к рождению Зака, она два месяца провела в постели. В этот раз Келли разработала план: никакой эпидуральной анестезии, никакого обезболивания вообще, никакого кесарева сечения. Спустя десять часов после начала схваток продвижение так и не наметилось. Для ускорения родов врач предложил питоцин, но Келли отвергла его, оставаясь верна своему плану. Еще восемь часов мучений спустя она уступила, и ей все же поставили капельницу. А спустя еще два часа – мучительные схватки продолжались уже почти сутки – она наконец согласилась на эпидуральную анестезию. Дозу питоцина повышали уже несколько раз, и сейчас она была очень высокой – на пределе того, что мог позволить сердечный ритм плода. На двадцать седьмом часу схваток врач предложил кесарево сечение, но Келли отказалась. Сдав все остальные позиции, здесь она была непреклонна: роды должны идти естественным путем. Монитор сердечной деятельности плода показывал, что никаких сбоев нет; шейка матки расширилась до восьми сантиметров, и Келли была полна решимости самостоятельно вытолкнуть своего ребенка в большой мир. Однако пять часов спустя, несмотря на энергичный массаж живота, которым усиленно занималась опытная сестра, плод по-прежнему оставался в поперечном положении, а шейка матки так и не раскрылась больше восьми сантиметров. Несмотря на успешную эпидуральную анестезию, Келли постоянно ощущала боли при схватках. Врач подкатил стул к ее кровати, уселся и снова предложил кесарево сечение. На этот раз Келли согласилась. Эф надел халат и прошел вслед за каталкой в сверкающую белизной операционную, располагавшуюся за двойными дверями в конце коридора. Монитор сердечного ритма плода, издававший мягкое «ток-ток-ток», похожее на стук метронома, действовал на него успокаивающе. Медсестра протерла выпирающий живот Келли коричнево-желтым антисептиком, а затем акушер уверенным движением, ведя скальпель слева направо, сделал горизонтальный разрез передней брюшной стенки в низу живота. Он рассек и раздвинул в стороны фасцию, затем мясистые мышцы передней стенки, потом тонкую брюшину, после чего показалась толстая, сливового цвета стенка матки. Хирург сменил скальпель на ножницы для разрезания повязок, чтобы свести к минимуму риск повреждения плода, и сделал последний разрез. Руки в перчатках вошли в полость и извлекли на свет новехонького человечка, только Зак еще не родился. Он был, что называется, в рубашке, то есть окружен тонким, неповрежденным амниотическим мешком. Этот мешок всплыл из матки, как большой пузырь; матовая непрозрачная оболочка вокруг плода была словно нейлоновое яйцо. В этот момент Зак еще был недвижим, он по-прежнему питался от матери, получая необходимые вещества и кислород по пуповине. Акушер и сестры работали с профессиональной невозмутимостью, но и Эф, и Келли почувствовали их тревогу. Позднее Эф узнал, что появление на свет ребенка «в рубашке» – большая редкость: меньше одного случая на тысячу родов, а если говорить о полностью доношенных детях, то пропорция уменьшается многократно – здесь речь идет уже о единицах на десятки тысяч. Этот странный момент длился и длился: нерожденное дитя по-прежнему было связано пуповиной с измученной матерью, – дитя, произведенное на свет, но все-таки… все-таки еще не родившееся. Затем оболочка сама по себе прорвалась и сползла с головки Зака, обнажив его блестящее от влаги личико. Еще несколько мгновений замедленного времени… и ребенок закричал; только после этого его, мокренького, положили на грудь Келли. Напряжение все еще витало в операционной, но теперь к нему примешивалась явственно ощущаемая радость. Келли ощупывала ручки и ножки Зака, пересчитывая пальчики. Она настойчиво искала признаки уродства и, не находя, испытывала нарастающий восторг. Мальчик весил три шестьсот. Он был лыс, как комок хлебного теста, и так же бледен. Через две минуты после рождения он набрал восемь баллов по шкале Апгар, а через пять минут – все девять из десяти возможных. Здоровый ребенок. И тем не менее Келли вдруг почувствовала сильнейшее опустошение. Это состояние не было столь глубоким и изнурительным, как послеродовая депрессия, однако темный ужас все же вселился в нее. Родильный марафон серьезнейшим образом подорвал ее силы, молоко не появилось, плюс ко всему не сработал ее так хорошо задуманный план, и от всего этого Келли ощутила себя полной неудачницей. В какой-то момент Келли даже сказала Эфу, что ей постоянно мерещится, будто она подвела его, отчего Эф пришел в совершенное замешательство. Келли мнилось, что изнутри ее разъедает какая-то порча. А ведь до этого они сообща справлялись с любыми трудностями и жизнь казалась легкой и беззаботной. С того момента, как Келли полегчало (а на самом деле с того момента, как она бесповоротно решила, что ее новорожденный мальчик – будущий гений), женщина больше не отпускала Зака от себя. Какое-то время Келли была просто одержима идеей докопаться до сути рождения в рубашке. Некоторые фольклорные источники утверждали, что эта причуда природы – знамение будущих удач, даже предсказание величия. В иных легендах говорилось, что «рубашечники», как их порой называли, – ясновидцы, они никогда не тонут и ангелы награждают их особо защищенными душами. Келли стала рыться в литературе и нашла немало «рубашечников» среди вымышленных персонажей – например, таковыми были Дэвид Копперфилд и мальчик из «Сияния».[17] А еще в рубашке родились многие знаменитые исторические личности, такие как Зигмунд Фрейд, лорд Байрон и Наполеон Бонапарт. Со временем Келли научилась оставлять без внимания любые неприятные ассоциации – к примеру, в некоторых европейских странах считалось, будто дети, рожденные в рубашке, прокляты, – и противопоставлять тоскливому ощущению собственной несостоятельности яростную убежденность, что ее мальчик, ее порождение – исключительный ребенок. Пройдет время, и эти фантазии отравят ее взаимоотношения с мужем, приведут к разводу, чего Эф никогда не хотел, и вспыхнувшей в результате развода битве за родительское попечение над Заком, – битве, которая после обращения Келли превратится в борьбу не на жизнь, а на смерть. На каком-то этапе Келли вдруг решила, что если не может быть идеальной парой такому взыскательному человеку, как Эф, то будет для него нулем, пустым местом. Именно по этой причине личная беда Гудвезера – пристрастие к алкоголю – наполнила душу Келли не только ужасом, но и тайной радостью. Ее подленькая мыслишка обернулась реальностью. И реальность эта говорила о том, что даже у такого взыскательного человека, каким был Эфраим Гудвезер, не получается жить в соответствии с принятыми им высокими принципами. Эф ехидно улыбнулся своему наполовину выбритому двойнику, затем потянулся к стоявшей рядом бутылке абрикосового шнапса, чокнулся с отражением, мысленно провозгласив тост за свое чертово совершенство и сделал два хороших глотка сладковато-терпкого спиртного. – А вот этого тебе не надо бы, – сказала Нора, войдя в ванную и тихо прикрыв за собой дверь. Она была босиком – видимо, только что переоделась в свежие джинсы и свободную футболку, а темные волосы собрала в пучок на затылке. – А ты знаешь, мы устарели, – обратился Эф к ее отражению в зеркале. – Наше время ушло. В двадцатом веке были вирусы. А в двадцать первом? Вампиры! Он снова отхлебнул шнапса: это должно было служить доказательством его возобновившейся дружбы со спиртным и демонстрацией, что никакие рациональные доводы не убедят его бросить «друга». – Вот только не пойму: как тебе-то удается не пить? В сущности, бухло только для этого и существует на свете. Единственный способ переварить новую реальность – это догнаться каким-нибудь старым добрым пойлом. Эф сделал еще глоток и снова посмотрел на этикетку. – Если бы только у меня было хоть немного этого старого доброго пойла! – Мне не нравится, что тебе это нравится. – Я – тот, о ком специалисты говорят: «высокофункциональный алкоголик». Или, если хочешь, я буду припрятывать бухло повсюду, в самых разных местах. Нора, скрестив руки, привалилась к стене. Она сверлила взглядом спину Эфа, отчетливо понимая, что не сможет до него достучаться. – Ты же знаешь: это лишь вопрос времени. Рано или поздно жажда крови приведет Келли сюда, к Заку. А через нее все станет известно Владыке. И он выйдет прямиком на Сетракяна. Если бы бутылка была пуста, Эф, скорее всего, запустил бы ее в стену.