– Помещение трех людей в карантин означает потенциальную панику среди трехсот миллионов. – Барнс вновь окинул взглядом их лица, ища подтверждение своим словам. – Вы думаете, это как-то связано с исчезновением тел из моргов? – Не знаю, – ответил Эф, хотя с языка едва не сорвалось: «Об этом даже подумать страшно». – Хорошо, – кивнул Барнс. – Я запущу соответствующие процедуры. – Запустишь процедуры? – Потребуется некоторая возня. – Это нужно сделать немедленно! – воскликнул Эф. – Прямо сейчас. – Эфраим, то, что ты мне рассказываешь, необычно и тревожно, но инцидент, вероятно, уже изолирован. Я знаю, ты озабочен здоровьем коллеги, однако, чтобы объявить федеральное распоряжение о карантине, я должен запросить и получить приказ президента, я ведь не ношу такой приказ в бумажнике. На данный момент я не вижу свидетельств потенциальной пандемии, а потому должен запустить соответствующие процедуры по обычным каналам. Пока нет приказа, я не хочу, чтобы ты беспокоил других выживших. – «Беспокоил»?! – Паника и так будет. Зачем раньше времени выходить за установленные законом рамки? И вот что я тебе скажу: если другие выжившие тоже заболели, почему мы до сих пор ничего о них не слышали? На это Эф не нашел ответа. – Я с вами свяжусь, – объявил Барнс и отправился звонить в Федеральное авиационное управление. Нора посмотрела на Эфа: – Не делай этого. – Не делай чего? Но она-то его знала. – Не ищи других выживших. Не ставь под угрозу наш шанс спасти Джима, разозлив эту адвокатшу или напугав остальных. Эф не успел ответить. Открылись наружные двери, и двое фельдшеров скорой помощи ввезли в секционный зал каталку, на которой лежал мешок с телом. К ним тут же подошли двое санитаров морга. Мертвые не собирались дожидаться, когда прояснится тайна исчезновения трупов. Они просто продолжали поступать. Эф легко мог вообразить, что будет с Нью-Йорком, если разразится настоящая жестокая эпидемия. Муниципальные ресурсы – полиция, медицина, санитарные службы, морги – будут быстро смяты превосходящими силами противника, и Манхэттен в считаные недели превратится в огромную вонючую компостную кучу. Санитар наполовину расстегнул молнию мешка и, изумленно вскрикнув, отпрыгнул от стола. С его перчатки на пол капало что-то белое. Переливчатая жидкость молочного цвета потекла из мешка на стол, потом на пол… – Что это, черт побери, такое? – спросил санитар фельдшеров скорой помощи, которые пятились к дверям с выражением крайнего отвращения на лице. – Дорожное происшествие, – ответил один из фельдшеров. – Попал под колеса после драки. Ну, не знаю… может, грузовик перевозил молоко или что-то в этом роде… Эф натянул латексные перчатки, которые взял из коробки на столике, подошел к мешку и заглянул в него: – А где голова? – Там, внутри, – ответил второй фельдшер. – В общем, где-то там. Эф увидел, что голова отрезана по самые плечи, а обрубок шеи сочится белым. – И этот парень был голый, – добавил фельдшер. – Та еще ночка. Эф расстегнул молнию до конца. Безголовый труп принадлежал полному мужчине лет пятидесяти. И тут Эф обратил внимание на стопы мертвеца. На большом пальце виднелась кольцевая рана, словно совсем недавно этот палец был обмотан проволокой… А к проволоке могла крепиться бирка, какими помечают трупы в моргах. Нора тоже увидела след от проволоки и побледнела. – Драка, говорите? – переспросил Эф. – Так нам сказали, – ответил фельдшер. Он открывал наружные двери, чтобы выкатить каталку. – Счастливо оставаться. Удачи вам. Эф застегнул молнию. Он не хотел, чтобы кто-либо еще увидел след от проволоки. Не хотел вопросов, на которые не мог ответить. Он повернулся к Норе: – Тот старик… Нора кивнула. – Велел нам уничтожить трупы, – вспомнила она. – Он знал об ультрафиолете. Эф стянул перчатки, думая о Джиме, который лежал один в изоляторе… и кто мог сказать, что росло у него внутри. – Мы должны выяснить, что еще он знает. 17-й полицейский участок, Восточная Пятьдесят первая улица, Манхэттен Сетракян насчитал в камере тринадцать человек, в том числе помешанного бедолагу со свежими царапинами на шее, который сидел на корточках в углу, плевал на руки и растирал слюну. В своей жизни Сетракяну доводилось видеть вещи и похуже, гораздо хуже. На другом континенте, в другом столетии, во время Второй мировой войны, его, румынского еврея с армянской фамилией, привезли в концентрационный лагерь, который назывался Треблинкой. В 1943 году, когда лагерь прекратил свое существование, Сетракяну было девятнадцать. Попади он туда сейчас, не протянул бы и нескольких дней, а может, даже не пережил бы дороги в лагерь. Сетракян взглянул на соседа по скамье, мексиканского юношу лет восемнадцати. С синяком на скуле, с запекшейся кровью от царапины под глазом. Но вроде бы незараженного. Куда больше тревожил Сетракяна друг парня, который недвижно лежал, свернувшись калачиком, с другой стороны от мексиканца. Гус, злой, раздраженный, испуганный – адреналин-то весь вышел, – заметил взгляды, которые бросал на него сидящий рядом старик. – Проблемы? Остальные обитатели камеры вскинули голову в ожидании драки между мексиканским уличным бандитом и старым евреем. – У меня действительно очень большая проблема. Гус мрачно взглянул на него: – Как и у всех нас. Сетракян почувствовал, что другие сокамерники отвернулись, – развлечения не будет, поняли они. Сетракян пристально посмотрел на друга мексиканца: тот лежал, прикрыв рукой лицо и шею и подтянув колени к груди. Гус еще раз взглянул на Сетракяна и наконец вспомнил: – А я тебя знаю. Сетракян кивнул. К этому он привык. – Сто восемнадцатая улица, – сказал он. – «Ломбард Никербокера». Да… черт. Ты однажды надрал моему брату задницу. – Он что-то украл? – Пытался. Золотую цепочку. Теперь он торчит, ничего не соображает. Но тогда был крутым. Брат на несколько лет меня старше. – Не следовало ему и пытаться. – Он знал, что не следовало. Потому и попытался. Золотая цепочка стала бы военным трофеем. Он хотел показать улице, на что способен. Все предупреждали его: «Не связывайся с этим ломбардщиком». – В первую же неделю после покупки ломбарда кто-то разбил мне витрину. Я поменял стекла и стал ждать. Поймал тех, кто пришел, чтобы разбить ее вновь. Я дал им некую пищу для размышлений, и они захотели рассказать об этом своим друзьям. Это случилось тридцать лет назад. С тех пор мне никто не бил витрину. Гус посмотрел на скрюченные пальцы старика, выглядывающие из шерстяных перчаток. – Что случилось? Попался на воровстве? – Не на воровстве, нет. – Старик потер руки. – Давняя травма. Переломы. А залечить их как следует не было возможности. Гус показал ему татуировку на руке, сжав кулак так, что кожа между большим и указательным пальцем вздулась. Там были три черных кружка. – Смотри, как на вывеске твоего магазина. – Три шара – древний символ ломбарда. Но у твоей татуировки другое значение.