Нора включила «волшебную палочку», прошлась черным светом по рукам Редферна. – Вот почему ваше решение остаться в палате так важно для нас, – снова заговорил Гудвезер. – Я хочу, чтобы вас здесь полностью обследовали. Капитан Редферн посмотрел на свои руки: – Если вы думаете, что это поможет найти причину случившегося, я готов стать подопытным кроликом. Эф одобрительно кивнул. – Откуда у вас этот шрам? – спросила Нора. – Какой шрам? Нора смотрела на шею Редферна. Пилот немного отвел голову назад, чтобы Нора смогла коснуться тонкой линии, обретшей отчетливый темно-синий цвет в ультрафиолетовых лучах «волшебной палочки». – Выглядит как хирургический надрез. Редферн ощупал свою шею в том же месте: – Ничего не чувствую. И действительно, как только Нора выключила лампу, линия стала невидимой. Она снова включила «волшебную палочку», и теперь линию обследовал Эф. Длиной она была сантиметра полтора, шириной – несколько миллиметров. Рана зарубцевалась, похоже, совсем недавно. – Вечером сделаем интроскопию. МРТ нам что-нибудь да покажет. Редферн кивнул. Нора погасила черный свет. – Знаете… есть еще один момент… – Редферн замялся, на его лице отразилась неуверенность. – Я кое-что помню, но не думаю, что это будет сколько-нибудь вам полезно… – Мы выслушаем все, что вы сможете нам рассказать, – заверил пилота Эф. – Видите ли, когда я отключился… мне кое-что приснилось… кое-что очень давнее… – Капитан огляделся, словно ему вдруг стало стыдно своих слов, и продолжил уже шепотом: – Когда я был маленьким… по ночам… я спал на большой кровати в доме бабушки. И каждую ночь, в полночь, когда в расположенной неподалеку церкви били часы, я видел тварь, которая появлялась из-за старого гардероба. Каждую ночь, без исключений, тварь высовывалась из-за гардероба… у нее была черная голова, длинные руки, костлявые плечи… высовывалась и впивалась в меня… – Впивалась? – переспросил Эф. – Я хочу сказать, впивалась взглядом… Рот кривой, словно иззубренный… Черные тонкие губы… Она смотрела на меня и… и улыбалась. Эф и Нора слушали как зачарованные. Они вовсе не ожидали такого откровенного признания, да и интонация производила впечатление: пилот говорил сонным голосом, словно пребывал в трансе. – Потом я начинал кричать. Бабушка включала свет и брала меня в свою кровать. Это продолжалось год. Я называл тварь «господин Кровосос». Из-за кожи… Его черная кожа выглядела так же, как у пиявок, которых мы ловили в соседнем ручье. Меня осматривали детские психиатры, они беседовали со мной, потом назвали все это «ночными страхами» и объяснили причины, вызывающие их появление… Но каждую ночь Кровосос возвращался. Каждую ночь я прятал голову под подушку, чтобы укрыться от него… только это не помогало. Я знал, что он рядом, в моей комнате… – Редферн поморщился. – Спустя несколько лет мы переехали, бабушка продала гардероб, и больше я эту тварь не видел. Впоследствии она мне никогда не снилась. Эф внимательно выслушал пилота: – Вы уж извините, капитан… но каким образом ваши детские воспоминания связаны с… – Я к этому и веду, – ответил Редферн. – Между посадкой и моим пробуждением здесь прошло какое-то время. Из всего этого времени я помню только одно: он вернулся. Вернулся в мои сны. Я снова увидел господина Кровососа… И он улыбался. Вторая интерлюдия Пылающая яма Его ночные кошмары разнообразием не отличались: голый Авраам, старый или молодой, стоял на коленях у края огромной ямы. Внизу горели тела, а нацистский офицер шел вдоль ряда поставленных на колени узников и стрелял им в затылок. Пылающая яма находилась позади лазарета в концентрационном лагере, который назывался Треблинкой. Узников, слишком старых или больных, которые уже не могли работать, уводили в бараки с красными крестами на белых стенах, а потом отправляли в яму. Юный Авраам видел многих, кто умер там, а однажды сам едва не последовал за ними. Он старался не привлекать к себе внимания, работал молча, беспрекословно выполнял все приказы. Каждое утро он накалывал себе палец и втирал по капле крови в каждую щеку, чтобы на поверке выглядеть здоровым. Впервые он увидел яму, когда ремонтировал нары в лазарете. В шестнадцать лет Авраам Сетракян носил желтую нашивку мастерового. Он не получал за это никаких льгот, не был чьим-то любимцем, он был невольником с талантом к работе по дереву, а в лагере смерти это приравнивалось к таланту к жизни. Сетракян представлял определенную ценность для нацистского гауптмана, который безжалостно его эксплуатировал, не давал отдыха, но при этом не убивал. Сетракян ставил столбы, на которые потом натягивали колючую проволоку, выстругивал доски для библиотечных стеллажей, ремонтировал железнодорожные пути. А на Рождество 1942 года вырезал несколько красивых курительных трубок для старшины украинских охранников. Благодаря своему умению Аврааму удавалось держаться подальше от пылающей ямы. В сумерках он видел ее жуткий отблеск; иногда до его мастерской доносились запах горящей плоти и вонь бензина, и тогда они смешивались с ароматом опилок. А сердце охватывал страх, словно яма навеки вошла в него. До нынешних дней Сетракян ощущал эту яму в сердце всякий раз, когда испытывал приступ страха, – при переходе через темную улицу, при закрытии магазина, при пробуждении от кошмарного сна, – и тогда обрывки воспоминаний возвращались. Он на коленях… голый… молящийся… В своих снах он физически ощущал приставленный к затылку ствол пистолета… Концентрационные лагеря выполняли одну функцию – убивать. Треблинка выглядела как железнодорожная станция – с расписаниями, туристическими плакатами, зелеными насаждениями, скрывающими колючую проволоку. Сетракяна доставили туда в сентябре 1942-го, и с тех пор он все время работал. «Зарабатывал на возможность дышать» – так он это называл. Тихий, молодой, хорошо воспитанный, исполненный мудрости и сострадания, он помогал всем, кому мог, и все время молился. Разумеется, молча. И пусть не проходило дня, чтобы Авраам не видел, сколь жестоко одни люди относятся к другим, он верил, что Бог приглядывает за всеми. Но вот пришла зимняя ночь, когда Авраам, взглянув в глаза ходячего мертвеца, увидел дьявола. И тогда понял, что мир устроен не так, как ему думалось раньше. Случилось это после полуночи. Лагерь был необыкновенно тих. Ветер не шумел в кронах лесных деревьев, а холод пробирал до костей. Сетракян бесшумно ерзал на нарах и слепо смотрел в окружающую его темноту. И вдруг услышал: Тук-тук-тук. Как и рассказывала бабушка… точно такой звук, как она говорила… от этого стало еще страшнее. У Авраама перехватило дыхание, он ощутил в сердце пылающую яму. В углу барака шевельнулся мрак. Огромная тварь, гигантская костлявая фигура, отслоившись от чернильной темноты, шла среди спящих товарищей Авраама. Тук-тук-тук. Сарду! Или тварь, которая когда-то вселилась в него. Кожа монстра сморщилась, потемнела, слилась со складками болтающейся на нем одежды. Тварь напоминала ожившую чернильную кляксу. Двигалась легко, без всяких усилий, будто фантом, плывущий над полом. Ногти на ногах, скорее, когти мягко скребли по деревянному полу. Но ведь… такого не может быть! Авраам живет в реальном мире. И зло реально. Реальное зло окружает его со всех сторон. А этот монстр реальным быть не может. Он – персонаж бобе майсе, бабушкиной сказки… Ах, бобе… Тук-тук-тук. В считаные секунды давно умершая тварь поравнялась с Авраамом. Юноша почувствовал ее запах – запах прелых листьев, земли и плесени. Даже смог разглядеть контуры лица и тела. А потом тварь повернулась к нарам по другую сторону прохода. Наклонилась, принюхалась к шее Задавского, молодого, очень трудолюбивого поляка. Тварь чуть ли не доставала головой до крыши барака, она дышала тяжело, возбужденно, словно ее обуревал голод. Монстр перешел к следующим нарам, и его лицо попало в полосу света, струившегося из окна. Потемневшая кожа стала полупрозрачной – такой бывает пластинка сушеного мяса, если смотреть сквозь нее на свет. Весь он был сухим и матовым, за исключением глаз – двух сверкающих полусфер, которые светились, разгораясь и угасая, как два раскаленных уголька, когда их кто-то раздувает, то и дело набирая воздуха. Сухие губы растянулись в оскале, обнажив пятнистые десны и два ряда маленьких желтоватых, невероятно острых зубов. Монстр навис над Ладиславом Заяком, туберкулезным стариком из Гродно, прибывшим недавно. Сетракян помогал Заяку, показывал, что к чему, защищал от беды. Его болезнь прямым ходом вела в пылающую яму, но Сетракян взял Заяка в помощники и в критические моменты укрывал его от надсмотрщиков-эсэсовцев и украинских охранников. Ладислав, однако, умирал. Легкие отказывали, и он потерял желание жить: ушел в себя, постоянно плакал, говорил редко. Заяк превратился в помеху для Сетракяна, он все глубже опускался в пучину отчаяния. По ночам, чуть ли не до самой зари, старик кашлял и тихонько рыдал. И вот теперь, наклонившись над Заяком, монстр разглядывал его. Ему, похоже, нравилось тяжелое дыхание старика. Как ангел смерти, он укрыл своей чернотой хрупкое тело Заяка и жадно зацокал сухим языком. Что монстр сделал потом… Сетракян этого не увидел. Были какие-то звуки, но его уши отказывались их слышать. Огромная, злорадно сопящая тварь склонилась над головой и шеей старика. И что-то в этой позе говорило о том, что монстр… кормится. Тело Заяка подрагивало, но – удивительное дело! – старик не просыпался. Он так и не проснулся… Сетракян зажал себе рукой рот. Однако монстру, похоже, не было до него дела. Тварь интересовали только больные и увечные. К рассвету в бараке появилось три новых трупа, а монстр выглядел куда более упитанным, его кожа стала упругой и эластичной, хотя и осталась темной. Наконец Сетракян увидел, как чудище растворилось в темноте, покидая барак. Авраам осторожно поднялся и подошел к трупам. В слабом свете начинающегося утра он осмотрел тела. Он не нашел никаких повреждений, кроме разрезов на шее. Очень тонких, практически незаметных. Он тоже не заметил бы их, если бы сам не был свидетелем этого ужаса… И тут до Авраама дошло. Эта тварь. Она же вернется… И очень скоро. Концентрационный лагерь – плодородное поле, где тварь будет пастись, пережевывая всех незаметных, всех позабытых, всех ненужных. Будет пастись… пока не сжует всех. Всех до единого. Если только кто-то не восстанет, чтобы остановить ее. Кто-то… Он, Авраам… Процесс пошел Пассажир эконом-класса Энсель Барбур, оставшийся в живых пассажир рейса 753, нежно обнимал жену Анну Марию и двоих своих детей – восьмилетнего Бенджи и пятилетнюю Хейли. Они сидели на синем ситцевом диване в залитой солнцем гостиной их дома во Флэтбуше. Не остались в стороне даже Пап и Герти, два больших сенбернара, которых по случаю важного события пустили в дом: собаки, донельзя обрадованные возвращением хозяина, устроились рядом, положив большущие лапы ему на колени и благодарно тычась в грудь. В самолете Энсель сидел у прохода, в кресле 39G. Он возвращался с семинара по обеспечению безопасности баз данных, который проходил в Потсдаме, к юго-западу от Берлина. Барбур был программистом. Участие в семинаре оплатила торговая фирма из Нью-Джерси, которая заключила с Энселем четырехмесячный контракт, опасаясь вирусных атак: по всей стране из компьютеров были уже похищены миллионы номеров кредитных карточек клиентов. Ранее Энсель никогда не покидал Америку и очень тосковал по семье. В программе четырехдневного семинара были и свободное время, и экскурсионные туры, но Энсель не выходил из отеля. Он предпочитал сидеть в номере над своим ноутбуком: с помощью веб-камеры устраивал сеансы видеосвязи с детьми и играл с незнакомцами в «Червы» по Интернету. Для Анны Марии, женщины суеверной и замкнутой, трагическое завершение рейса 753 только подтвердило обоснованность страха перед воздушными путешествиями, да и вообще всякими новшествами. Она не водила автомобиль. Строго соблюдала десятки различных ритуалов, в том числе обязательно прикасалась ко всем зеркалам в доме и протирала их, точно зная, что этим отгоняет беду. Ее родители погибли в автомобильной катастрофе, когда ей только-только исполнилось четыре года – сама она чудом выжила при аварии, – и девочку воспитывала незамужняя тетка, которая умерла за неделю до свадьбы Анны Марии и Энселя. Рождение детей лишь укрепило ее в отшельничестве и обострило страхи до такой степени, что Анна Мария, случалось, по нескольку дней подряд не выходила из дому, где чувствовала себя в относительной безопасности, полностью полагаясь на Энселя, который и связывал ее с внешним миром. Известие о страшной беде в самолете потрясло ее до глубины души. То, что Энсель выжил, принесло ей безмерное облегчение, она восприняла это как знамение свыше, подтверждение того, что ее уход от мира и соблюдение ритуалов угодны Богу. Энсель, со своей стороны, также от всей души радовался возвращению домой. Бен и Хейли пытались забраться на него, но он им не позволял этого из-за неутихающих болей в шее. Скованность – мышцы были как мучительно скрученные канаты – сосредоточилась в горле, но постепенно распространялась вверх, к ушам, охватывая углы нижней челюсти. Когда скручиваешь канат, длина его уменьшается. Нечто подобное происходило и с мышцами Энселя. Он повертел головой, надеясь, что такая хиропрактика принесет облегчение…