— Значит, теперь нам надо отследить остальных магов, прошедших ритуал сегодня. В этом нет ничего сложного. Мы догадываемся, когда убьют, мы знаем, кого. Просто потребуется чуть больше сотрудников, вот и все. Куратор сверкнул глазами: — Ты не понимаешь. Ритуал закончился еще до рассвета. Просто этот придурок-Ищейка очухался только сейчас. Убийство УЖЕ могло произойти. — Тем более не стоит рассиживаться, — я смерила Внемлющего ледяным взглядом. Эффект был смазан тем, что я ползала по полу, а он пафосно сидел на столе, но все же: — Тогда давай-ка упаковывай свои прозрачные ножки и пошли работать, Полынь. Что расселся, как девчонка? — И впрямь. Он деловито натянул сапоги, тем самым скрыв предмет моих сомнений, и двинулся к выходу из кабинета. Я поспешила за ним. Полынь крепко, как всегда, запер наш кабинет. Когда мы уже шли прочь по коридору, какое-то отчаянное трепыхание раздалось из покинутой комнаты. Полынь не хотел возвращаться, но я настояла — и не зря. О внутреннюю сторону двери билась увесистая оранжевая ташени. Оранжевый — цвет Дахху. Ну, если по чесноку, это цвет еще порядка ста тысяч шолоховцев, но в первую очередь — Дахху. Ведь мы меряем мир по себе. Куратор не дал мне спокойно прочитать записку. Он уже убегал прочь в сторону департамента Ищеек. Нам требовалось много рабочей силы, и он спешил ее добыть. Я рванула за ним, сжимая птичку в руках. Цоканье моих невысоких каблуков по коридору оживляло тишину кругом. Полынь, как всегда, умудрялся перемещаться абсолютно бесшумно. В итоге ташени я прочитала только несколько минут спустя. Она гласила: «Милая Тинави! Пишу сказать, что сегодня ночью состоялось мое лечение! Это просто колоссально! Люди из снов — это были бокки. По ночам они молили меня найти их. Вели свой сказ, столь помогший мне с «Доронахом», но финал истории приберегли для личной встречи. В итоге я рискнул пройти один непростой обряд, в процессе которого участники сталкиваются бокки лицом к лицу. Знала бы ты, как мне полегчало! Духи рассказали мне такое, ТАКОЕ. Хотя по большей части они пытались меня убить… Неважно. Сейчас лежу, жутко тошнит. Местный лекарь милостиво оставила меня в одиночестве в Храме Белого Огня. Если можешь, забери меня. Ведущий обряда — Митрас Голь, ты его помнишь, наверное, — сказал, что я был самым сильным из всех участников. Поэтому и терпел дольше всех. Остальные уже отсыпаются по домам, а я все еще разбит. Впрочем, расскажу при встрече. Отправляю отложенную ташени, зная, как ты любишь поспать. Она придет к тебе в десять утра. Так что забери меня скорей, увези за сто морей, как поется в песне. Чую, морфий слегка влияет на мое сознание. С нетерпением жду встречи, с любовью, Дахху». У меня отвисла челюсть. — Полыыыыыынь, — взвыла я, догоняя куратора, который уже что-то деловито приказывал выстроившимся по стойке «смирно» Ищейкам. Голос мой звучал, как сирена: — Полыыыыыыыыыынь! Внемлющий, который к этому моменту уже инспектировал дежурных Ищеек, быстро обернулся, почуяв в издаваемых мною звуках нечто, свидетельствующее о катастрофе. — Ты знал, что мой друг Дахху из Дома Внемлющих проходил сегодня обряд Ночной пляски? — натурально зашипела я, хватая куратора за грудки. Глаза Полыни сузились. — Знал. — А почему не сказал!? — Чтоб ты не нервничала. — Да, вот только, судя по его собственным словам, он был там самым сильным, — я в отчаянье начала трясти оранжевой бумажкой перед лицом Полыни. Губы у меня тряслись не меньше. Куратор сделал шажок назад и оказался в пренеприятнейшем положении: прижатый к стене, с мелкой всклокоченной пигалицей, вцепившейся ему в костюм. То есть со мной. Я бы хотела вспомнить детский стих про слона и собачку, но нет, в нашем случае было две собачки. Одна — мелкая и злая. Другая — покрупнее, лохматая и оторопевшая. Ищейки, кажется, даже дышать перестали, став свидетелями ссоры Ловчих. Один из них исподтишка достал имаграф… Куратор перехватил мое запястье, выдернул из рук ташени. Быстро прочитал. Потом рявкнул сотрудникам: — Шелли, свяжись с Митрасом, запроси местоположение участников «Ночной Пляски». Инвернесс, подбери персонал для слежки. Лайо, всех, кто участвовал в передаче бумаг из библиотеки — в пыточную! После этого куратор сграбастал меня за запястье и бегом потащил прочь по коридору. Потом по следующему. И еще по одному. В общем, обратно сквозь Ведомство мы промчались, как вихрь. Мне всегда казалось, что в серьезных государственных учреждениях даже идти быстрым шагом — это неприлично. Что уж говорить про спринт! Но нет — окружающие отнеслись к нашей эстафете весьма философски. Наконец мы выскочили из здания, будто пробки из бутылки. — Садись на Димпл, — приказал мне Полынь. Он уже подбегал к своей лошади, мирно пасущейся в сквере. — Может… лучше… на Патрициуса? — задыхаясь, предложила я и окинула взглядом Министерскую площадь. Скучающий перевозчик, кажется, опять умудрился продолбать свой значок. Во всяком случае, выражение лица у кентавра снова было преозадаченным. И стоял он все под той же яблоней. Мда. — На Димпл, я сказал! — рявкнул Полынь. Я не стала спорить. — Не шевелись, дыши только носом и постарайся не думать, — проинструктировал куратор, — И, главное, не мечтай оказаться «где-то еще». А то нас просто разорвет. Вот это классно. Это прям как боженька смолвил! «Разорвет?!» — хотелось закричать мне. «Где, блин, твои стопы, чувак? Почему мне нельзя думать? В прошлый раз, на выпускном, эта просьба, высказанная Кадией, довела меня до потери магии!». Тем не менее, я послушно засопела и сосредоточилась. Это было очень непросто. По той причине, что все мои чувства врубили режим «ПАНИКА», когда я поняла, что мы втроем — кобылка Димпл, Полынь и я — начинаем растворяться в воздухе и ускоряться. Я еще не до конца определилась в том, что я хочу от жизни, но я точно знала, чего не хочу — умереть или же стать призраком! А именно призраками мы и стали. Скоростными, невидимыми миру призраками. Мы с невероятной скоростью промчались по Министерской площади, мимо аллеи Страстоцветов, вдоль Луговых проулков, по Жженой площади, по площади Огненных Цветков, наконец — по мосту Ста Зверей, не всколыхнув и пера на плюмаже сонных стражей. Потом Димпл проскакала сквозь дворцовый лабиринт, проворно уворачиваясь от то и дело выскакивающей перед нами живой изгороди. По широкой дуге мы обогнули пруд, где две недели назад был найден труп Олафа Сигри. Просвистели вдоль покоев Лиссая (ах, Лиссай), и, наконец, затормозили у Храма Белого Огня. Там наша плоть снова стала видимой. Я, дрожа от перевозбуждения, неловко сползла с лошадки, которой, кажется, все было нипочем. Полынь со стоном рухнул следом. — Ты в порядке? — обеспокоенно спросила я. — А ты как думаешь? Много знаешь людей, которые себя хорошо чувствуют, сотворив запредельное? А я этим уже неделю занимаюсь! — Огрызнулся он, потирая виски. — Пойдем внутрь. Если Дахху действительно самый сильный из ночной партии — молись, чтобы он был жив. Я тяжело сглотнула и потопала вслед за куратором. «Какого ж фига, — хотелось заорать мне, — какого ж фига ты, мистер прозрачная нога, не родил плана Б, раз такой умный? Даже у глупых книжных героев они есть, а ты вместо того сидел и праздновал победу! Какого ж фига рассчитывал на свою наживку, не потрудившись продумать остальные ходы?» Стану самостоятельной Ловчей — никогда и ничего не оставлю на волю случая. Клянусь. ГЛАВА 39. Проклятие, что ли Сколь притягателен гнев в своей яростной силе! Помни, однако, что столь же он глуп: Разум включится, как злость обессилит, Но ничто не развеет нашедшую мглу. Из средневековой баллады Майский день был полон неги и истомы. Клумбы перед Храмом Белого Огня источали удушающе-сладкий аромат роз и жасмина. Толстые шмели жужжали, нависая над бутонами, как Смотрящие нависают над задремавшими бродягами, и изучали их пристально, прежде чем решиться на контакт. Изумрудная трава напоминала море: она ходила волнами по вине настырного весеннего ветра. Прилив. Отлив. Снова прилив. Вдалеке, на том берегу пруда, мне на мгновение почудилась фигура Лиссая в белой пижаме. Но нет — показалось. Никто, кроме этого видения, не тревожил покой этой части острова. Здесь были лишь бабочки и кролики, павлины и пчелы, круги на воде и искорки магических разрядов, отскакивающих от пальцев Полыни. Куратор проскользнул в Храм через низенькую дверь для прислуги. Я сделала последний, самый опьяняющий глоток цветочного воздуха и ринулась за ним. Мир вокруг тотчас заполнился прохладой и тишиной. Мы гуськом пошли по белокаменному коридору. Внемлющий шагал абсолютно бесшумно. В неверном свете редких ритуальных факелов, горящих даже днем (никакой экономии!), куратор иногда «мигал», на долю секунды растворяясь в воздухе. Я, знаете ли, довольно часто вру. Не потому, что люблю это дело, а просто потому, что так случается. Иногда сказать неправду легче, иногда — быстрее. Иногда так и тянет преувеличить или преуменьшить красочности рассказа ради. А зачастую мне просто не нравится соглашаться с людьми — душа требует спора. Так, несмотря на то, что я сурово отчитала куратора в кабинете, на самом деле я сгорала от любопытства: какая такая ерунда творится с Полынью? Где его ноги? Почему он мигает? И, небо голубое, откуда у него эта запредельная, как он выразился, магия?! Мои колени до сих пор тряслись после скоростной поездки. Я глубоко вдохнула и выдохнула. Раз, другой. Сейчас это неважно. Мы, между тем, дошли до конца коридорчика и оказались перед тяжелой бархатной портьерой. Давным-давно, в детстве, я была в этом храме. Поэтому я догадывалась, что за портьерой начинается основное помещение: огромный вытянутый зал с купольным сводом, круглые витражи окон, резные скамьи и разноцветные свечи. Необычные мраморные шипы, символизирующие постулат «сквозь тернии к звездам», выступали из дальней стены, напоминая пещерные сталактиты. Тяжелые чаши с ритуальной водой были подвешены на длинных цепях вдоль алтарного пространства. Колонны, напоминающие стволы деревьев, под диковинными углами убегали вверх, к своду, где со старинной мозаики на прихожан смотрели непроницаемые лица шести хранителей. Полынь замер перед портьерой и обернулся ко мне. Приложил палец к губам. — Ни звука, — беззвучно предостерег Полынь. Он замер, прислушиваясь. Там, в помещении, раздались шаги — металлическое клацанье набоек по мраморному полу. Где-то задвинули засов, заскрипели ставнями — и вновь шаги. Затем раздалось пение. Кто-то пел колыбельную лесную песню на языке древних пределов — о том, как по весне птицы пускаются в пляс, и облака расходятся на небе, о том, как поляны радуются каждой новой травинке, а сердце человеческое очищается после признания в грехах. Пел о том, как сладко найти прощение и насколько легче дышится после того, как скажешь правду, как в сердце твоем распускаются цветы. Почки берез набухают светло-зеленым цветом, дубовая кора уплотняется и свежеет, корни граба крепнут под землей… Песня магически действовала на меня. Я будто засыпала, успокаиваясь и расслабляясь. Голос поющего был знакомым. — Это поет Дахху? — тихо спросил Полынь, выдергивая меня из сладкого сонного омута. — Нет, — покачала головой я. Куратор кивнул, а потом неожиданно рванул портьеру в сторону и бросился в зал. Я — за ним. В дальнем от нас конце храма, посередине алтарной зоны, сияющей всеми оттенками золота, лежал Смеющийся. Лицо и обнаженный торс Дахху были покрыты порезами, штаны — порваны. И без того бледная кожа друга отливала мертвенно-зеленым. Дахху покоился на спине, руки раскинуты по сторонам. Шарф и шапка куда-то запропастились. Крупные шрамы на шее, седые волосы на макушке, которые друг так старательно прячет — все на виду. И тут же — синяки, насыщенные фиолетовые синяки. Наравне с порезами — свидетельства Ночной пляски. Какой кошмар.