Мне не нравилось, что больных в Лазарете накачивают опиоидами. Точнее, раньше мне было плевать — ровно до тех пор, пока это не стало любимым анальгетиком Дахху, и я не заметила, что друг всякий раз как-то подозрительно лыбится после дозы этого белого кристаллического порошка. Внезапно до меня стало доходить, что Смеющийся подсаживается не только на хорошее. Не только на науки, знаете. Не только на тайны бокки-с-фонарем, наркотическую заботу о чужаках (Карл, Снежок, благотворительные фонды), сумасшедшую идею выбить дом в скале. Он в принципе легок на зависимость. И сейчас, глядя в плывущие, манящие, как подернутый водорослями осенний пруд, глаза Дахху, я с ужасом поняла, что мне придется всегда его оберегать. От одной привязанности или от другой. Просто потому, что сам он не чует берегов. Не знает, где и когда сказать «нет». Либо мир сам отказывается иметь с ним дело — по той или иной причине, либо Дахху будет рубиться в выбранную, подброшенную или навязанную (выбери нужное) игру, пока не сдохнет от истощения. Если даже у них с Кадией все сложится — ну мало ли — она не сможет его тормозить. Просто не сможет. Кадия сама больная на всю катушку. Лесные кукушки давно выдолбили гнездо у нее в черепе и играют там то в дятлов, то в прятки — по настроению. Кажется, сейчас я впервые задумалась о том, какой безумной парой будут Мчащаяся и Дахху… Открывшиеся перспективы до такой степени ужаснули меня, что я с исказившимся лицом попрощалась с другом, незаметно повесив на него маячок-унни, мое последнее достижение из области карловой магии (чувствуешь, если у близкого человека долгое время сохраняется отчаянное, дурное, испуганное настроение) и вяло побрела в сторону главного входа во дворец. Прах… Как же мне не нравится то, что все в мире растет и меняется, вы бы знали. Как, пеплом его задери, не нравится. Будь моя воля — я бы навсегда осталась здесь, в этом солнечном сейчас, когда все роли понятны, и цель недвусмысленно мигает впереди. Не так сладок глоток воды, как его ожидание. Не так хороша победа, как предчувствие. Тем более, что ты всегда можешь ошибиться. Всегда можешь неправильно рассчитать, и все не только изменится — а это уже стресс! — но изменится еще и в худшую сторону… Я судорожно сжала в кулаке амулет, сорванный со своего "ловчего" рюкзака, который мне утром вручила Кад. Рюкзак за большую цену ей отдали Смотрящие после серии допросов. Амулет был теплым, пах знакомо. Или мне казалось, что пах. Амулет был бессмысленной погремушкой, видимостью, призванной не увеличивать магию, а скрывать слишком большое ее количество у прежнего владельца. Продолжая тему грядущих перемен — амулет пугал. До ужаса пугал переменами. **** Зеленый лабиринт, экстерьерная прихожая Дворца, был набит горожанами. Ребятишки в плащах-летягах и масках милых зверушек то и дело выскакивали мне навстречу из-за фантазийных можжевеловых стен. За ними с оханьем, аханьем и встревоженными вскриками носились мамки и няньки. Периодически взрослые путали детей: когда все в масках, поди разбери, твой это Рэнди лезет обниматься к мраморному ферзю или всё же соседский! Шахматные фигуры в два человеческих роста, верные стражи лабиринта, злобно скалились на непрошеных гостей, но тем было абсолютно неважно мнение каких-то там каменных глыб. Я шла и улыбалась. Не только потому, что улыбались все вокруг, в кои-то веки не стесняясь быть счастливыми на людях, но и потому, что мне было до жути хорошо. Так хорошо, как случалось только в Святилище, где воздух напоен загадками, а белый туман меж чуждых деревьев плывет из одних миров в другие. Наверное, поэтому я всегда так любила туман… Каждый вечер он исподволь, незаметно затапливал Шолох, собирался сизым облаком в долах и низинах, осторожно примеривался к деревянным ступеням моего коттеджа. Мне бесконечно нравилось выходить на порог около одиннадцати, когда город замирал между последним судорожным выдохом вечера и первым ласковым вдохом ночи, выходить, крепко сжав в руках глиняную чашку с липовым сбором, прислушиваться к жужжащей тишине далеких болот, втягивать носом чуть влажный, прелый воздух Смахового леса и долго, долго вглядываться в потустороннюю седину тумана. Откуда он пришел, этот туман? С какой неведомой земли? Что он видел, прежде чем вольготно улечься поверх моих розовых клумб, и куда уйдет на следующую ночь? Междумирье… Это слово, суть описывающее Святилище, лимонными леденцовыми шариками перекатывалось на языке. Междумирье… Однажды Лиссай признался, что нигде не чувствовал себя таким свободным, как там, в тихой реальности с позабытой богами беседкой. И пусть сейчас Святилище под запретом, и пусть наша последняя встреча обернулась липким мушиным кошмаром, я явственно вспомнила, какой силой, какой радостью междумирье было и для меня тоже. Я уже подошла к главному входу во Дворец, когда заметила, что кончики моих пальцев лучатся сквозящим золотым светом. Будто в фаланги вживили маленькие плоды ошши, которые просвечивают сквозь кожу. Я испуганно встряхнула кистями. Сияние усилилось. Я подула на пальцы — снова обратный эффект. Горожанин в полумаске белого волка, сидевший на ступеньках Двора и непочтительно жевавший бутерброд, изумленно покосился на меня, застыв с открытым ртом. — Прах! — я поскорее спрятала самоуправные руки в складки плаща. Это еще что за приколы?! Ручеек в душе, давний символ унни, вдруг хлынул в самое сердце широким стремнинным потоком, сметающим все вокруг. Я охнула и согнулась пополам, чувствуя, как реальность неумолимо расползается по швам. — Святилище, отвянь! — рявкнула я, поняв, что происходит. — Не сегодня! Нельзя! Фу! Люди начали оглядываться на странную незнакомку-лису, говорящую с собственными ботинками. Я изо всех сил пыталась удержаться за шаткую действительность. Святилище хотело общаться. Унни почувствовала мое благодушное, мечтательное настроение, и раскрыла навстречу объятья любимой бабушки. Близость кургана тоже сыграла роль. Энергия мироздания бурно радовалась гармонии, так некстати воцарившейся в моей душе, и жаждала развлечений. В моем, судя по всему, лице. Праховы ладони так бессовестно горели золотом, даже сквозь плотную ткань плаща, что я вытащила их из карманов и уперла в холодные мраморные плиты дворцовых ступеней, подспудно надеясь как-то охладить, успокоить, погасить. Раздались ошеломленные вскрики, пронзительный младенческий плач. Кто-то заорал: «Стража!». Детский голос над самым ухом восторженно ахнул: «Тетенька горит?!». Святилище тянуло меня к себе, как, бывало, Снежок тянет Дахху на прогулку: дергает поводок, не слушая возражений; тащит, не боясь уронить хозяина, порыкивая, потявкивая, само нетерпение. Междумирье не хотело понимать, что мне в него нельзя — а то опять объявится жадный до Лайонассы Зверь, и пиши пропало. — Унни, поганка! — выдохнула я, осознав, что энергия бытия наполняет каждую клеточку моего существа, еще мгновение — и я просто взорвусь. Ее надо погасить. Срочно погасить. Слишком много, набежала со всех окрестностей, как на праздник. Я готова поспорить, что, если кто-нибудь из этих испуганных гуляк попробует колдануть — у него ничего не получится. Вся свободная энергия, пригодная для классической ворожбы, притянулась ко мне магнитом. Убийственная щедрость! По плану унни, ее горячее изъявление любви должно было помочь мне с перемещением в Святилище. Увы, но так не пойдет. Я не буду той, кто обрушит поставленные Карлом защитные барьеры. Нет-нет-нет. Даже не просите. Иди нафиг, Святилище, неразумное ты чудовище! Значит, два пути. Либо я погибаю — сияние пальцев уже распространилось до локтей и ползло все выше и выше, по ходу дело окрашиваясь в янтарно-багряные, перезревшие тона. Либо я нахожу другой выход для скопившейся энергии. — К Сайнору, — проскрежетала я сквозь плотно сжатые от напряжения зубы. Надеюсь, это делается именно так. Руки вспыхнули неумолимым алым цветом — и все пропало. * * * Телепортация никак не изменила моей изначальной позы. Толстый иджикаянский ковер, расстеленный посреди королевских покоев, прекрасно заглушал шаги посетителей — любых, будь то муштрованные горничные или укомплектованные тяжелой броней гвардейцы. Выдержал ковер и мое приземление из ниоткуда. Если бы не исторгнутый мною нервный взвизг, думаю, Его Величество имел шанс вообще не заметить появление незнакомки в своей спальне. А так — бодренько подскочил на инкрустированном изумрудами кресле, эдаком внучатом племяннике трона, негодующе поднялся во всю высоту своих метра восьмидесяти, каким-то чудом не запутавшись в многослойном парчовом одеянии, и устремил на меня пронзительный монарший взгляд. Не будь я так испугана предыдущим актом собственной пьесы, умерла бы от страха. Разозлить Сайнора… Это полный финиш. Впрочем, Его Величество не стал гневаться. Он просто поднял руки к правому плечу и приготовился дважды хлопнуть в ладони. Я знала, что это такое. Охранный сигнал — Кадия рассказала. Хлоп-хлоп от Сайнора — и вокруг меня тотчас материализуется переносная пыточная камера, а со всего дворца к нам галопом рванут стражи, маги, безымянные подхалимы и шестерка недобитых Ходящих. Ходящие, наверняка, объявятся сразу внутри предполагаемой клетки и сходу меня придушат, если не что пострашнее. В общем, очень радужная перспектива. Но король не успел позвать на помощь. Унни сегодня была в ударе. Я была в ударе. Время ползло со скоростью раздобревшей на мясистых виноградных листьях улитки, и обогнать его не стоило забот. Моя правая ладонь, так и не погасшая до конца после телепортации (догадываюсь, что Прыжок в иную реальность должен был забрать больше унни, чем перемещение на триста метров — так у меня образовался излишек), сжалась в кулак и осуществила красивую тринапскую подачу снизу вверх. Только вместо плотно набитого пробкового мячика, обмотанного пряжей, в руке пряталась чистая энергия. Энергия, повинуясь прах знает какому шестому чувству, в полете превратилась в золотую сеть, мгновенно сковавшую короля сверху донизу, как погребальную статуэтку. Так изображают плакальщиц в далеких западных культах: одеревеневшие, с поднятыми в мольбе руками. Изумленно моргнувший Сайнор пошатнулся, но — на мое счастье — устоял. Завались он плашмя на пол, никакой ковер бы не спас от гулкого удара. И никакая унни, никакие боги — от моей скорой казни. — Ох ты ж ёжик… — протянула я, поднялась с колен, отряхнулась и подошла к Его Величеству. Там, замешкавшись, я сделала то, с чего планировала начать, сложись день по плану — склонилась в земном поклоне и отчетливо проговорила в соответствии с принятыми нормами этикета — лебезя, насколько позволяет совесть, и не подымая глаз: — Ваше Величество, я посланница хранителя Карланона, пришедшая вслед за его небесным ястребом, я прошу Вас выслушать меня. Имя мое — Тинави из Дома Страждущих и, боюсь, если вы знаете обо мне, то лишь наихудшее. Умоляю, не судите сейчас меня, я — лишь сосуд для добрых вестей, летящих к вам от богов. С Вашего высокого позволения и благословения, при помощи хранителей наших Карланона и сиятельной Авены, я верну Вам сына, принца Лиссая. Я спасу его от нечисти, заполонившей некрополь, и доставлю Вам целым и невредимым, ибо на то воля и желание богов, чьим гласом сейчас я нижайше пришла к вам. Я украдкой, исподлобья, глянула на Сайнора. Как и следовало ожидать, скованный золотой цепью, он не мог ничего, кроме как поблескивать белками глаз. — Лиссай вернется к Вам, Ваше Величество, — повторила я. Надеюсь, его проняло. Надеюсь, он и впрямь так хочет вернуть сына, как поговаривают. Я поочередно щелкнула ногтями больших пальцев о подушечки всех остальных — и золотая цепь с легким шорохом растворилась. Король не дернулся и даже не вздрогнул, освободившись от тугих пут, — как стоял, так и стоял, будто ему было зашибись как удобно все это время. Вот это выдержка! Я нервно сглотнула, исподволь следя за его ладонями: позовет охрану? Сайнор с не меньшей опаской следил уже за моими руками. — Боги хотят, чтобы принц Лиссай возвратился домой живой и здоровый, поэтому…. — Хватит, — прервал меня король Шолоха. — Посмотрите на меня. Я перевела взгляд на его глубоко посаженные, удлиненные глаза волшебного лазоревого цвета. Морщинки рунами разбегались от них до самых висков. Светлые волосы без намека на седину волнами спускались до толстого, будто картонного воротника королевского платья. Диадема со сверкающим на лбу сапфиром туго перетягивала голову Сайнора — интересно, она не вызывает мигреней? — Вы ведь дружили с моим сыном, Тинави. А потом предали его и королевство, — как-то буднично укорил меня Сайнор, садясь обратно в кресло. Я осталась стоять: — Нет! Нет-нет. Боюсь, информация могла дойти до Вас в несколько искаженном свете, я никогда, ни в коем случае не… — Пустое, Тинави. Значит, вы посланница Карланона, — он бросил взгляд на гордого ястреба, все это время неподвижно сидевшего на подоконнике. Мое шоу птица переждала с колоссальным, воистину божественным спокойствием. — Какова цена? — Что? — растерялась я. Мне казалось, до этого пункта беседы мы дойдем еще нескоро, если вообще дойдем. — Если бы у Вас не было неких надежд, Вы бы сразу пришли с Лиссаем, а не устраивали… это, — едва заметно поморщился Сайнор. — Так какова цена за спасение моего сына? Чего вы хотите, так безрассудно прикрываясь божественной волей? Я покраснела. Прах. Я надеялась, Сайнор не допустит мысли о моей самодеятельности. Во всяком случае, так вот сходу! — Я бы хотела попросить об амнистии. О двух амнистиях. Для себя и для Полыни из Дома Внемлющих. — Хорошо. Я заморгала. «Как это хорошо?!» — хотелось заорать мне. А где долгие дебаты? Уговоры? Мольбы и, может, угрозы? Сайнор не спешил объяснить, с чего бы это он, король всея Лесного королевства, сегодня такой покладистый перед лицом зарвавшейся девчонки. Я прокашлялась: