— А почему? — Ну-у… — видно было, что объяснять ему не хочется. — Тут все сложно. Понимаешь, Маргарет была очень настроена против матери Пиппы. Едва он договорил, как в кухню вошла высокая, остроносая, решительного вида женщина в возрасте моложавой бабушки — лицо у нее было сварливо-породистое, в ржаво-медных волосах — седина. Ее туфли и костюм могла бы надеть и миссис Барбур, разве что цвет был совсем не ее: ядрено-зеленый. Она поглядела на меня. Она поглядела на Хоби. — Это еще что такое? — холодно спросила она. Хоби с шумом выдохнул, было видно, что он чертовски зол. — Все в порядке, Маргарет. Это тот мальчик, который был с Велти, когда он умер. Она оглядела меня сквозь свои очки-половинки и рассмеялась — резким, пронзительным, нервным смехом. — Ах, ну здравствуй, — сказала она, вся вдруг такая приветливая, протягивая мне свои тонкие красные руки, унизанные бриллиантами. — Я Маргарет Блэквелл Пирс. Сестра Велти. Наполовину, — поправилась она, бросив через плечо взгляд на Хоби, заметив, как у меня сомкнулись брови. — У нас с Велти был общий отец. А моей матерью была Сюзи Делафилд. Она так это имя произнесла, будто оно должно было мне что-то сказать. Я взглянул на Хоби, чтобы понять, что он-то обо всем этом думает. Она это увидела и строго на него зыркнула, а потом снова устремила все свое внимание — все свое очарование — на меня. — До чего же ты замечательный мальчик, — сказала она мне. Кончик ее длинного носа внезапно порозовел. — Как же я рада с тобой познакомиться. Джеймс и Пиппа столько мне рассказывали про твой приход — совершенно невероятный случай. Мы только об этом и говорим. И еще, — она цапнула меня за руку, — от всей души хочу тебя поблагодарить за то, что вернул мне дедушкино кольцо. Оно так много для меня значит. Вернул ей кольцо? Я снова в замешательстве посмотрел на Хоби. — И для папы оно бы много значило. — У ее дружелюбия был какой-то нарочитый, отрепетированный привкус («обаяние — ведрами», как выразился бы мистер Барбур), но медный налет сходства с мистером Блэквеллом и Пиппой все равно, помимо моей воли, притягивал меня к ней. — Ты ведь знаешь, что мы его и до этого теряли, правда? Засвистел чайник. — Чаю, Маргарет? — спросил Хоби. — Да, пожалуйста, — бросила она. — С медом и лимоном. И капни самую малость скотча. Мне же, куда более приветливым голосом, она сказала: — Ты уж прости, но, боюсь, у нас тут куча взрослых дел. Скоро у нас встреча с юристом. Вот как только к Пиппе приедет сиделка. Хоби прокашлялся. — Не вижу ничего дурного в том… — А можно я к ней зайду? — спросил я, не дожидаясь, пока он договорит. — Разумеется, — быстро ответил Хоби, пока не успела вмешаться тетушка Маргарет, и ловко отвернулся, чтоб не видеть ее рассерженного лица. — Дорогу помнишь, да? Туда, по коридору. 8 Первым, что я от нее услышал, было: — Выключи, пожалуйста, свет. Она сидела в кровати, опершись на подушки, в ушах — наушники от айпода, под потолком горела лампочка, и в ее свете она казалась ослепшей, растерянной. Я выключил свет. Комната заметно опустела, у стен выстроились картонные коробки. По подоконникам постукивал жиденький весенний дождик, за окном в темном дворике белели на фоне мокрых кирпичей пенные лепестки цветущей груши. — Привет, — сказала она, чуть крепче сжав руки поверх одеяла. — Привет, — ответил я и расстроился — так зажато это у меня вышло. — Так и знала, что это ты! Слышала, как вы на кухне разговариваете. — Правда? А как ты поняла, что это я? — Я же музыкант! У меня очень острый слух. Мои глаза наконец привыкли к полумраку, и я заметил, что теперь она казалась покрепче, чем в мой первый приход. Волосы у нее немного отросли, скобы из головы вынули — правда, вспухшие очертания раны все равно были заметны. — Как себя чувствуешь? — спросил я. Она улыбнулась. — Спать хочется. Дрема звучала в ее голосе, то нежном, то хрипловатом. — Давай на двоих? — На двоих — что? Она повернула голову, вытащила один наушник и протянула его мне. — Послушай. Я уселся рядом с ней на кровати и сунул наушник в ухо: бесплотное созвучие — безличное, пронзительное, будто радиосигнал из рая. Мы поглядели друг на друга. — Что это? — спросил я. — Ээээ… — она поглядела на экран айпода. — Палестрина. — А-а. Но мне было наплевать, что это там за музыка. Я слушал ее только из-за дождливого света, белого дерева за окном, раскатов грома, Пиппы. Наше с ней молчание было странным и счастливым, соединенное проводком и тончайшим эхом ледяных голосов. — Не обязательно разговаривать, — сказала она. — Если не хочешь. Веки у нее были тяжелые, а голос сонный, будто тайна. — Все обычно хотят поболтать, а я люблю помолчать. — Ты плакала? — спросил я, приглядевшись к ней. — Нет. Ну, немножко. Так мы и сидели, не говоря ни слова — и никакой странности, никакой неловкости. — Мне придется уехать, — наконец сказала она. — Ты знаешь? — Знаю. Он рассказал. — Ужас. Не хочу уезжать. От нее пахло солью, лекарствами и еще чем-то сладким, травянистым, будто бы ромашковым чаем, который мама покупала в «Грейс». — Она вроде ничего, — осторожно сказал я. — Ну, по ходу. — По ходу, — мрачно повторила она, водя пальцем по краю одеяла. — Она что-то там говорила про бассейн. И про лошадей. — Звучит прикольно. Она растерянно заморгала. — Ну, может. — А ты умеешь ездить верхом? — Нет. — И я не умею. Моя мама зато умела. Она обожала лошадей. Всегда останавливалась поговорить с лошадьми, которые возят коляски на Пятьдесят девятой, — я не знал даже, как сказать-то, — и такое впечатление, что и они как будто с ней разговаривали. Ну, как бы, они в шорах, а все равно поворачивали головы в ее сторону. — Твоя мама тоже умерла? — робко спросила она. — Да. — Моя мама умерла… — она замолчала, задумалась — …уж не помню когда. Она умерла, когда у нас в школе были весенние каникулы, поэтому я была дома и на каникулах, и еще потом неделю не ходила в школу. А еще мы тогда должны были пойти на экскурсию в Ботанический сад, а я не пошла. Я по ней скучаю.