У Нареша была рана на предплечье, нанесенная опасной бритвой, какой пользуются брадобреи. Порез был неглубоким и быстро затянулся бы, если бы не влажность и грязь на его рабочем месте, создававшие угрозу инфекции. Марлевая повязка, которую я ему наложил всего два дня назад, была испачкана и пропиталась пóтом. Сняв марлю, я положил ее в полиэтиленовый мешок, чтобы позже сжечь на каком-нибудь костре. Рана начала заживать, но шрам был ярко-красным, местами желтовато-белым. Прокаженные дали мне десятилитровую банку антисептического средства, применяющегося при операциях. Я прополоскал им руки и промыл рану, довольно сильно втирая антисептик, пока не удалил все следы белого гноя. Это было, по всей вероятности, больно, но Нареш терпел, не издавая ни звука. Когда рана подсохла, я посыпал ее антисептическим порошком, наложил марлевый тампон и перевязал. – Прабакер сказал мне, что тебя на днях едва не забрала полиция, – составил я с некоторым трудом фразу на маратхи, не отрываясь от дела. – У Прабакера есть досадная привычка рассказывать всем правду, – нахмурился Нареш. – Ну, сейчас ты сам сказал мне ее, – заметил я, и мы рассмеялись. Как и все махараштрийцы, Нареш был пленен тем, что я умею говорить на их родном языке, и, подобно всем им, в беседе со мной он старался говорить медленно и отчетливо. На мой взгляд, между маратхи и английским не было ничего общего – ни однокоренных слов, ни сходных грамматических форм, которые встречаются, к примеру, в английском и немецком или итальянском. Но для меня трудности изучения языка уменьшались, поскольку его носители, польщенные тем, что я стремлюсь овладеть им, всячески мне в этом содействовали. – Если ты будешь и дальше заниматься воровством вместе с Асифом и его шайкой, то тебя рано или поздно поймают, – сказал я уже более серьезным тоном. – Я знаю, но надеюсь, что Господь на моей стороне и убережет меня от этого. Я ведь ворую не для себя, а для сестры и потому молюсь Богу, чтобы Он защитил меня. Она должна скоро выйти замуж, а у нас не хватает денег на приданое, которое мы обещали. Я старший сын и отвечаю за это. Нареш был умным, трудолюбивым и мужественным парнем и обожал маленьких детей. Его хижина была не намного больше моей, а он жил в ней вместе с родителями и шестью братьями и сестрами. Спать ему приходилось прямо на земле рядом с хижиной, чтобы внутри могли разместиться все остальные. Я заходил несколько раз к нему домой. Все его личные вещи можно было уложить в одну небольшую сумку: комплект рабочей одежды, одна пара приличных брюк и одна рубашка для особых случаев и посещения церкви, сборник буддистских стихотворений, несколько фотографий и туалетные принадлежности. Больше у него не было ничего. Каждую рупию, заработанную честным трудом или воровством, он отдавал матери, а если ему нужны были деньги на мелкие расходы, он просил их у нее. Он не курил, не пил и не играл в азартные игры. Не имея ни денег, ни реальных перспектив на ближайшее будущее, он не завел даже подружки – и почти не надеялся завести. Единственное развлечение, какое он себе позволял, – посещение дешевого кинотеатра раз в неделю вместе с товарищами по работе. Несмотря на это, он был, как правило, жизнерадостен и полон оптимизма. Иногда, возвращаясь с ночной прогулки, я видел его спящим возле своей хижины, с усталой улыбкой на губах. – А ты, Нареш? – спросил я, закрепляя повязку на его руке. – Когда ты сам женишься? Он встал, сгибая и разгибая руку, чтобы ослабить давление плотной повязки. – После того как Пунам выйдет замуж, надо будет выдать еще двух сестер, прежде чем очередь дойдет до меня, – ответил он, улыбаясь и покачивая головой. – Беднякам приходится сначала искать женихов, а потом уже невест. Идиотизм, правда? Амчи Мумбаи, Мумбаи амчи! – крикнул он. – Это наш Бомбей, Бомбей наш! Он ушел, не поблагодарив меня, подобно большинству моих пациентов. Но я знал, что в ближайшее время он либо пригласит меня к себе домой на обед, либо принесет мне в подарок фрукты или какие-нибудь необычные благовония. Я привык к тому, что здешние жители выражают свою благодарность делами, а не словами. Когда Нареш вышел от меня с чистой повязкой на руке, еще несколько человек, увидев это, явились друг за другом ко мне на прием с крысиными укусами, воспалениями, инфекционной сыпью или стригущим лишаем. Все они болтали со мной, делясь сплетнями и слухами, которые крутились в закоулках поселка вместе с непременными столбами пыли. Последней из пациенток была пожилая женщина, пришедшая в сопровождении племянницы. Она жаловалась на боль в левой стороне груди. Но присущая всем индийцам крайняя застенчивость существенно затрудняла процедуру осмотра. Пришлось попросить племянницу пригласить ко мне в хижину еще двух ее подруг. Подруги держали на весу простыню, отгородив ею пациентку от меня. Племянница встала сбоку, так чтобы видеть и меня и тетю. Я прикасался к самому себе в разных местах, а племянница повторяла мои жесты на теткином теле. – Здесь болит? – спрашивал я, дотронувшись до груди повыше соска. Девушка тыкала пальцем в тетю за простыней и повторяла мой вопрос. – Нет. – А здесь? – И здесь нет. – А в этом месте? – Да, здесь болит. – А выше? Ниже? – Нет, только здесь. C помощью этой пантомимы мне в конце концов удалось установить, что в груди у женщины имеются два болезненных очага и что она испытывает боль, когда глубоко вздыхает или поднимает тяжести. Я написал записку доктору Хамиду, изложив свой предположительный диагноз. Не успел я объяснить девушке, что она должна проводить свою тетю к доктору Хамиду и передать ему мою записку, как услышал голос: – А знаешь, бедность сказывается на тебе неплохо. Если ты обнищаешь вконец, то, наверное, станешь просто неотразим. Обернувшись, я в крайнем изумлении увидел Карлу, которая стояла, прислонившись к дверному косяку и сложив руки на груди. Уголки ее рта загибались кверху в иронической полуулыбке. Она была в зеленом платье с длинными рукавами поверх зеленых брюк свободного покроя, темно-зеленая шаль покрывала ее плечи. Ее черные волосы были распущены, отсвечивая на солнце медью. Зелень теплого мелководья в сонной лагуне плескалась в ее глазах. Это было чуть ли не излишество красоты – как гряда облаков в блеске летнего заката. – И давно ты здесь стоишь? – спросил я со смехом. – Достаточно, чтобы ознакомиться с твоей удивительной системой лечения колдовством на расстоянии. Или в тебе открылись телепатические способности? – Индийские женщины становятся очень упрямыми, когда заходит речь о том, чтобы позволить постороннему мужчине коснуться ее груди, – объяснил я, когда пациентка и три девушки гуськом проплыли в дверь мимо Карлы. – Не бывает людей без недостатков, как сказал бы Дидье, – протянула она с едва заметной усмешкой. – Он скучает по тебе, кстати, и просил передать привет. По правде говоря, все наши в «Леопольде» скучают по тебе. Тебя практически не видно с тех пор, как ты отдался служению Красному Кресту. Я был рад, что Дидье и другие помнят обо мне, но посмотреть Карле в глаза не осмеливался. Пока я был занят делом в трущобах и не видел никого из них, я чувствовал себя спокойно и уверенно. Но когда я встречал друзей за пределами нашего поселка, какая-то частичка меня стыдливо съеживалась. «Страх и чувство вины – это два демона, преследующие богатых людей», – сказал мне Кадер однажды. Не знаю, насколько он был прав и верил ли в это сам или просто хотел, чтобы так было, но что касается бедных, то тут я знал по собственному опыту, что их демоны – отчаяние и чувство унижения. – Заходи, садись. Сейчас я приберусь. Она села на табурет, а я взял полиэтиленовый мешок с использованными тампонами и бинтами и сгреб в него мусор со стола. Затем я вымыл руки спиртом и убрал медикаменты на этажерку. Карла оглядела хижину критическим взором. Посмотрев на свое жилье ее глазами, я увидел, какая это жалкая развалюха. Я жил один, и она казалась мне просторной по сравнению с переполненными соседскими лачугами. В присутствии Карлы она выглядела тесной и убогой. Голый земляной пол растрескался, на нем образовались волнистые неровности. В стенах зияли дыры с мой кулак, через которые моя личная жизнь вливалась в общий котел с жизнью, бурлившей в трущобах. В данный момент все дыры были заткнуты детскими физиономиями, глазевшими на нас с Карлой и наглядно демонстрировавшими этот факт. Тростниковая крыша провисла и в некоторых местах прохудилась. Вся моя кухонная утварь состояла из керосиновой плитки с одной горелкой, двух чашек, двух металлических тарелок, ножа, вилки, ложки и нескольких банок со специями. Все это было сложено в картонной коробке в углу. Еды не было совсем – я покупал продукты на один прием. В глиняном кувшине хранилась вода. Но это была трущобная вода, и я не решался предложить ее Карле. Меблировка была представлена шкафчиком для медикаментов, маленьким столиком, стулом и табуреткой. Когда мне дали все это, я был безмерно рад, потому что во многих хижинах и такого не было. Теперь же я замечал трещины в деревянной мебели, пятна плесени по углам, прорехи в тростниковых циновках, зашитые проволокой или бечевкой. Я посмотрел на Карлу, сидевшую на табурете и выпускавшую сигаретный дым уголком рта, и настроение у меня испортилось. Я чуть ли не злился на нее за то, что она заставила меня ощутить всю убогость обстановки, в которой я жил. – Как видишь, похвастаться мне особенно нечем… – Все это нормально, – сказала она, догадавшись, что я ощущаю. – Я жила целый год в такой же хижине в Гоа. И была счастлива. Не проходит и дня, чтобы я не вспоминала, как хорошо мне было там. Иногда я думаю, что величина нашего счастья обратно пропорциональна величине нашего жилища. Говоря это, она изогнула дугой одну бровь, как бы приглашая меня согласиться с ней и ответить в том же духе, и сразу все встало на свои места, мое настроение вошло в норму. Я понял, что это лишь мне хочется, чтобы мое скромное жилище выглядело больше, светлее, приятнее для глаза, а ее оно вполне устраивает. Она просто осматривала его, не вынося суждения, все понимая – в том числе и мои чувства. В хижину ввалился мой двенадцатилетний сосед Сатиш, неся под мышкой двухлетнюю сестренку. Встав рядом с Карлой, он без всякого стеснения принялся разглядывать ее. Она глядела на него с таким же любопытством, и меня поразило, как они похожи в этот момент – индийский мальчишка и европейская женщина. У обоих были черные, как ночное небо, волосы и полные выразительные губы, и, хотя глаза Карлы светились зеленью морской волны, а его отливали темной бронзой, в них было одинаковое заинтересованное и чуть ироническое выражение. – Сатиш, чай боно, – сказал я ему. – Приготовь чай. Он кинул мне быструю улыбку и выбежал из хижины. Насколько мне было известно, Карла была первой иностранной леди, какую он видел в трущобах. Он был взволнован тем, что может услужить ей. Я знал, что он будет еще несколько недель рассказывать своим друзьям об этом. – Послушай, как ты меня нашла? Как тебе удалось сюда проникнуть? – спросил я Карлу. – Как удалось проникнуть? – нахмурилась она. – А что, разве тебя запрещено посещать? – Нет, конечно, – рассмеялся я. – Но это очень необычно. У меня редко бывают гости. – Я просто свернула сюда с улицы и спросила первого встречного, где ты живешь. – И он сказал? – Не сразу. Они тут очень бдительно тебя охраняют. Сначала они отвели меня к твоему другу Прабакеру, а он уже проводил сюда. – Прабакер? – Да, Лин, ты звал меня? – просунул голову в дверь мой подслушивавший друг. – Мне казалось, что ты собирался водить такси, – проговорил я, свирепо нахмурившись, что, как я знал, чрезвычайно веселило его. – Да, такси моего двоюродного брата Шанту, – ответил он, ухмыляясь. – Я водил его, но сейчас его водит мой двоюродный брат Пракаш, а у меня два часа обед. Я был у Джонни Сигара, в его доме, и пришли люди с мисс Карлой, а она захотела увидеть тебя, и я пришел сюда. Это все хорошо, да? – Да, это все хорошо, – вздохнул я. Вернулся Сатиш с подносом, на котором было три чашки горячего сладкого чая. Он роздал нам чашки, вскрыл пакет с четырьмя печенинами «Парле Глюко» и церемонно вручил нам по штуке. Я думал, что он съест четвертую сам, но он положил ее на ладонь, старательно провел посредине черту грязным ногтем большого пальца и разломил печенину на две части. Приложив их друг к другу, он выбрал ту, которая оказалась чуточку больше, и отдал ее Карле, а вторую вручил сестренке. Девочка принялась с восторгом грызть печенье, усевшись на пороге. Я сидел на стуле с прямой спинкой, а Сатиш пристроился на корточках передо мной, прислонившись плечом к моему колену. Подобное открытое проявление благосклонности было совершенно необычно для Сатиша, и я надеялся, что Карла заметит это и оценит. Мы допили чай, Сатиш собрал пустые чашки и, не говоря ни слова, пошел домой. В дверях он посмотрел на Карлу долгим взглядом сквозь свои длинные ресницы, улыбнулся ей, взял за руку сестренку и увел с собой. – Симпатичный малыш, – заметила Карла. – Да. Сын моих соседей. Ты явно что-то всколыхнула в нем. Обычно он очень застенчив. Так что же все-таки привело тебя в мою скромную обитель? – Я просто проходила мимо и решила зайти, – ответила она небрежным тоном, разглядывая детские физиономии в дырах моей хижины. Было слышно, как детишки допрашивают Сатиша: «Кто это такая? Это жена Линбабы?» – Просто проходила мимо? А не может так быть, что тебе хотелось навестить меня? – Эй, мистер, не искушайте судьбу, – шутливо бросила она. – Ничего не могу с этим поделать. Это у меня в крови. Все мои предки были искусителями судьбы. Не воспринимай это как что-то личное. – Я все воспринимаю как личное. Именно из этого и складывается личность. И если ты развязался со своими пациентами, то я приглашаю тебя на ланч. – Понимаешь, меня уже пригласили на ланч… – О, прошу прощения. В таком случае… – Нет-нет, ты тоже можешь туда пойти, если хочешь. Пригласили не меня одного. Это скорее даже что-то вроде праздничного обеда. Мне очень хотелось бы, чтобы ты… была нашим гостем. Я думаю, тебе там понравится. Скажи, Прабу, ей ведь понравится там? – У нас будет очень замечательный ланч! – откликнулся Прабакер. – Я уже давно держу для себя совсем пустой желудок, чтобы наполнить его там побольше, вот какая будет там пища. Вам так она понравится, что люди подумают, будто у вас будущий ребенок под платьем. – Ну что ж… – протянула Карла и взглянула на меня. – У твоего друга Прабакера просто дар убеждать людей.