– Обняться с медведем. Ты должен обнять его и тесно прижаться к нему. Вот так. – Он обнял меня и прижал голову к моей груди. Толпа приветствовала этот жест аплодисментами, дрессировщики одобрительно завопили, и даже медведь опять поднялся на задние лапы и изобразил что-то вроде джиги с притопыванием. Мой растерянный вид и явное отсутствие всякого энтузиазма с моей стороны развеселили публику еще больше. – Ну уж нет, – покачал я головой. – Да, Лин, да! – смеялся Прабакер. – Да ты что, шутишь, что ли? – Таклиф нэхи, – вмешался один из дрессировщиков. – Никаких проблем. Это не опасно. Кано очень дружественный медведь. Он самый дружественный медведь во всей Индии. Он очень любит людей. Он подошел к медведю и скомандовал что-то на хинди. Тот выпрямился во весь свой рост, и дрессировщик обнял его. Медведь тоже обнял его своими лапами и стал покачиваться вперед и назад. Через несколько секунд он расцепил свои объятия, и дрессировщик с сияющей улыбкой поклонился беснующейся от восторга публике. – Я не стану этого делать, – сказал я. – Лин, пожалуйста, обними медведя, – умолял меня Прабакер, давясь от смеха. – У меня нет обыкновения обниматься с медведями. – Ну, Лин! Ты разве не хочешь узнать это сообщение? – Нет. – Может быть, оно важное. – Меня это не интересует. – Может быть, тебе понравится обниматься с медведем. – Не может. – Ну хочешь, я обниму тебя еще раз для тренировки? – Спасибо за предложение, но не стоит. – Ну пожалуйста, Лин, обними медведя! – не сдавался Прабакер, призывая людей в толпе поддержать его. К этому моменту возле моей хижины собралось уже несколько сотен человек; дети залезали на крыши окружающих домов с риском проломить их. – Об-ни-ми! Об-ни-ми! – скандировала публика. Посмотрев на смеющиеся лица окружающих, я понял, что деваться мне некуда. Сделав шаг вперед, я не без внутренней дрожи прижался к лохматой шерсти медведя Кано. Под шерстью он оказался удивительно мягким, почти пухлым. Но толстые передние лапы состояли из железных мускулов. Когда они сомкнулись на моей спине, я почувствовал их поистине нечеловеческую силу и понял, что значит быть абсолютно беспомощным. В голове у меня промелькнула пугающая мысль: Кано может переломить мой позвоночник с такой же легкостью, с какой я ломаю карандаш. В утробе медведя, к которой я прижимался ухом, раздавалось урчание. Меня обволакивала смесь запахов мокрого мха, детского шерстяного одеяла и чего-то еще, напоминающего новые кожаные туфли. Совсем немного ощущался также резкий аммиачный запах, какой издает свежая кость, когда ее пилят. Шум толпы отодвинулся куда-то вдаль. Мне было тепло в объятиях Кано, который покачивался из стороны в сторону. Шерсть его оказалась мягкой, кожа под ней была в складках, как на загривке собаки. Утонув в этой шерсти, я покачивался вместе со зверем, и мне казалось, что я плыву, а может быть, плавно падаю с большой высоты, погружаясь в невыразимый покой и предвкушая блаженство. Кто-то потряс меня за плечо, и я, очнувшись, увидел, что стою на коленях. Кано, выпустив меня из своих объятий, неторопливо ковылял прочь по проходу в сопровождении своих хозяев, толпы вопящих ребятишек и разъяренных собак. – С тобой все в порядке, Линбаба? – Да, все замечательно. Просто у меня, наверное, голова закружилась. – Кано обнимал тебя очень хорошо, да? Вот сообщение тебе. Я прошел в свою хижину и сел за столик, сооруженный из упаковочных ящиков. Внутри мятого конверта был лист такой же желтой бумаги с машинописным текстом на английском языке. Я подозревал, что его печатали профессиональные составители писем, обосновавшиеся на Писательской улице. Записка была от Абдуллы. Дорогой брат! Салям алейкум. Ты сказал, что у тебя дома самые хорошие и дружеские объятия – медвежьи. Мне кажется, это довольно странный обычай, но, поскольку у нас в Бомбее медведей мало, тебе, наверное, очень одиноко здесь. Поэтому я посылаю тебе медведя, чтобы ты с ним обнялся. Надеюсь, ты будешь им доволен. Я занят одним делом и здоров, благодарение богу. Скоро я закончу это дело и вернусь в Бомбей, иншалла. Боже, храни тебя и твоего брата тоже. Абдулла Тахери Прабакер, стоя рядом со мной, читал письмо вслух по складам. – Ага, это письмо от Абдуллы, про которого я не должен тебе говорить, что он делает всякие нехорошие вещи. А он продолжает делать их, хотя я не говорю тебе об этом. – Прабу, читать чужие письма нехорошо. – Ну да, нехорошо. Делать что-то нехорошо – значит делать что-то, даже если люди говорят нам не делать это, да? – Что это за парни с медведем? Откуда они? – спросил я его. – Они ходят всюду с танцующим медведем и так зарабатывают. Сначала они были в Уттар-Прадеше, на севере нашей матери-Индии, потом пошли по всей Индии и вот сейчас пришли в Бомбей и поселились в джхопадпатти в районе Нейви-Нагар. Ты хочешь, чтобы я отвел тебя туда? – Нет, – проговорил я, перечитав записку еще раз. – Не сейчас. Может быть, как-нибудь позже. Подойдя к открытой двери, Прабакер остановился на пороге, склонив набок свою круглую голову. Я положил письмо в карман и посмотрел на Прабакера. Похоже, он хотел мне что-то сказать – брови его были сосредоточенно сведены, – но, видимо, передумал и лишь улыбнулся, пожав плечами. – Больные придут к тебе сегодня? – Наверное, придут несколько человек, попозже. – Ну ладно… Мы увидимся за обедом, да? – Конечно. – Ты не хочешь… чтобы я сделал для тебя что-нибудь? – Нет, спасибо. – Может быть, ты хочешь, чтобы мой сосед – не сам сосед, его жена постирала твою рубашку? – Постирала мою рубашку? – Ну да. Она пахнет, как медведи. Ты пахнешь, как медведь, Линбаба. – Ну и пусть, – рассмеялся я. – Мне это даже нравится. – Ну ладно, я пойду. Я пойду, чтобы водить такси моего двоюродного брата Шанту. – Очень хорошо. – Ну ладно тогда. Я пойду. Он ушел, и я остался один, окруженный шумом трущобной жизни: расхваливали свой товар лоточники, играли дети, смеялись женщины, искаженно ревела музыка из репродукторов, включенных на полную громкость. В эту какофонию вливались звуки, издаваемые разнообразными животными. В связи с приближением сезона дождей многие бродячие артисты, вроде моих новых друзей с медведем, искали убежища в городских трущобах. В наших поселились заклинатели змей, многочисленные специалисты по разведению попугаев и певчих птиц и группа с мартышками. Привели также лошадей, которые обычно паслись на большом лугу возле матросских казарм; их хозяева соорудили для них в трущобах некое подобие конюшен. В изобилии имелись у нас козы, овцы и свиньи, куры, волы и буйволы, а также один слон и один верблюд. Наш поселок стал настоящим Ноевым ковчегом, где все эти животные спасались от грядущего потопа. Жители трущоб не возражали против животных, признавая их право на убежище, но их присутствие порождало целый ряд проблем. В первую же ночь после прибытия к нам одна из мартышек сбежала от своих хозяев. Поскакав по крышам, проказница забралась в хижину, где остановились заклинатели змей со своими питомцами. Кобры содержались в плетеных корзинах, закрытых бамбуковыми крышками, которые были придавлены большими камнями, чтобы змеи не выбрались. Мартышка сбросила камень с одной корзины и сняла крышку. Увидев там трех змей, она взлетела на крышу хижины и стала вопить, разбудив заклинателей. Они сразу подняли тревогу. – Сап алла! Сап алла! Сап! – кричали они. – Змеи идут! Змеи! В джхопадпатти началось сущее светопреставление. Полупроснувшиеся люди с керосиновыми фонарями и пылающими факелами колотили чем попало по всему, что мелькало в тени, – как правило, это были ноги других охотников. Несколько непрочных хижин рухнуло, не выдержав натиска метавшихся толп. В конце концов Казиму Али удалось навести относительный порядок. Собрав всех заклинателей, он разделил их на две бригады, которые стали прочесывать территорию, пока не нашли беглянок и не вернули их в корзину. Мартышки владели множеством полезных навыков и, помимо всего прочего, были воришками высшей квалификации. Наш поселок, подобно всем трущобам, был зоной свободного воровства. Двери не запирались; никаких укромных мест, куда можно было бы спрятать вещи, не имелось – просто рай для хвостатых грабителей. Каждый день их хозяева в смущении раскладывали на столе перед своей хижиной разнообразные предметы домашнего обихода, сами собой оказавшиеся в их владении. Особенно полюбились мартышкам стеклянные и медные браслеты, которые носили почти все девочки в трущобах. Дрессировщики накупили мартышкам целую кучу безделушек, их мохнатые лапы были унизаны дешевыми колечками, но это не помогало: мартышки были не в силах преодолеть свою страсть к похищению чужой бижутерии. Казим Али решил, что надо привязать к каждой мартышке по колокольчику, который предупреждал бы об их приближении. Но эти создания с поразительной изобретательностью научились избавляться от колокольчиков или заглушать их звон. Однажды я видел, как в сумерках мимо моей хижины прошествовали на задних лапах, воровато оглядываясь, две мартышки. Одной из них удалось каким-то образом скинуть колокольчик со своей шеи, и она придерживала двумя передними лапами колокольчик на шее своей подруги, чтобы тот не звенел. Тем не менее теперь большинство мартышек звоном давали знать о своих недостойных намерениях, и уровень обезьяньей преступности в трущобах заметно снизился. Помимо этих странствующих артистов, наш поселок привлекал в качестве укрытия – пусть и не очень надежного – также людей, живших на окружающих улицах. Их называли уличными поселенцами, так как они устраивались на любом кусочке незанятой земли, а то и прямо на тротуаре, если при этом оставалось место и для пешеходов. Из всех бомбейских бездомных они жили в худших условиях. С наступлением сезона дождей положение их становилось угрожающим, и многие из них искали спасения в трущобах. Они были родом из самых разных уголков Индии – ассамцы и тамилы, карнатаканцы и гуджаратцы, беженцы из Тривандрама, Биканера и Конарака. На период дождей пять тысяч этих бездомных затискивались во все щели и без того переполненного поселка. Много места занимали магазины, складские помещения и клетки с животными, туалеты и проходы между хижинами, так что на каждого человека оставалось не больше двух квадратных метров жилой площади. Возросшая теснота создавала дополнительные неудобства и определенную напряженность в отношениях между людьми, но в целом к этим непрошеным гостям относились терпимо. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь из постоянных жителей выказывал неудовольствие и предлагал им убраться куда-нибудь подальше. Единственная серьезная проблема, связанная с присутствием уличных поселенцев, возникла за пределами поселка. Обычно они покупали все, что им требовалось, – яйца, молоко, чай, сигареты, овощи, керосин, детскую одежду – в магазинах, разбросанных по всей округе. Деньги, вырученные за продажу этих товаров, составляли важную статью дохода торговцев. Переселяясь с улицы в трущобы, люди, как правило, делали все закупки в десятках магазинчиков, расположенных в самом поселке, которым удавалось всеми легальными и нелегальными способами добывать почти все, что можно было найти в любом городском торговом центре. Они торговали едой, одеждой, алкоголем, гашишем, керосином и даже электроприборами. Трущобы были в целом самодостаточной хозяйственной единицей, и, согласно оценке Джонни Сигара, главного экономического советника Казима Али, на каждую рупию, оставленную жителями трущоб в городских магазинах, приходилось двадцать, потраченных в джхопадпатти. Понятно, городским торговцам не нравилось резкое сокращение их товарооборота и процветание трущобных магазинчиков. Чем больше уличных поселенцев перемещалось в трущобы, тем больше возрастало недовольство торговцев. Объединившись с местными землевладельцами, торговцами недвижимостью и всеми, кого не устраивало разрастание трущоб, они наняли две банды головорезов, которые препятствовали поставкам товаров в наши магазины. Бандиты нападали на владельцев магазинов, когда те перевозили с рынков тележки с рыбой, овощами или одеждой, портили товар, а то и избивали их самих. Мне случалось оказывать медицинскую помощь местным жителям, подвергшимся нападению. Бандиты предупредили, что будут обливать людей кислотой. Обращаться в полицию было бесполезно – подкупленные полицейские смотрели на эти бесчинства сквозь пальцы, и обитателям трущоб пришлось разработать собственные меры защиты. Казим Али сформировал детские бригады для наблюдения за внешними границами поселка, а также несколько батальонов крепких молодых людей, которые сопровождали закупщиков. Между ними и наемниками-головорезами уже произошло несколько столкновений, и все понимали, что с наступлением сезона дождей их будет еще больше. Напряжение росло. Тем не менее война, развязанная городскими торговцами, не обескуражила владельцев наших магазинчиков. Их популярность лишь возросла, они стали чуть ли не героями и развернули торговлю по типу предпраздничной, расширив ассортимент товаров и снизив цены. Наш поселок был живым организмом и в ответ на внешнюю угрозу вырабатывал защитные тела: возросшую солидарность, мужество и удивительную любовь, возникающую в экстремальных ситуациях, которую мы обычно связываем с инстинктом выживания. Если бы поселок перестал существовать, у людей не осталось бы ничего, им некуда было бы идти. Одним из молодых людей, пострадавших при нападении на наш торговый караван, был рабочий с соседней стройплощадки, по имени Нареш. Ему было девятнадцать лет. В тот момент, когда мои друзья и соседи пошли провожать Кано и его хозяев и я на какое-то время остался в своей хижине в одиночестве, Нареш резко постучал в мою дверь и, не дожидаясь приглашения, вошел. – Привет, Линбаба, – поздоровался он по-английски. – Говорят, ты тут обнимаешься с медведями. – Привет, Нареш. Как твоя рука? Хочешь, чтобы я осмотрел ее? – Да, если у тебя есть время, – перешел он на свой родной маратхи. – У меня перерыв в работе, но минут через пятнадцать-двадцать мне надо вернуться. Если ты сейчас занят, то я приду в другой раз. – Нет, я не занят. Проходи, садись.