Он облегченно кивнул: — Хорошо. Я и так себя дураком чувствую. — Напрасно. Я уже подходил к дверям, когда он меня окликнул: — Дэвид… — Генри сконфуженно замолчал. — Спасибо. Его благодарность ничуть не уменьшила моего чувства вины. По дороге в лабораторию стало до боли ясно, под каким давлением находился Генри последние дни. Из-за меня. Я все воспринимал как должное: не только его помощь в работе, но и в других вещах тоже. Мучило запоздалое раскаяние, что надо было покататься вместе на лодке или просто побольше проводить с ним времени. Увы, я настолько увлекся расследованием — и еще больше своей новой подругой, — что почти совсем забыл про Генри. «Это мы изменим», — решил я. В лаборатории почти все уже закончено. Как только я передам Маккензи отчеты, эстафетную палочку примет полиция. Вот пусть криминалисты и пытаются использовать мои результаты, а я лично смогу как-то загладить недавние упущения. «С завтрашнего дня, — сказал я себе, — моя жизнь вернется в норму». Как же я ошибался… * * * После суматохи последних двенадцати часов я чуть ли не с облегчением погрузился в клиническую атмосферу лаборатории. Здесь по крайней мере под моими ногами вновь твердая почва. Пришли результаты анализов, подтвердив сделанные ранее предположения. Лин Меткалф была мертва примерно шесть суток, а это означало, что убийца — из каких-то своих гнусных побуждений — почти три дня держал ее в живых, прежде чем перерезать горло. Именно эта рана стала причиной смерти. Как и с Салли Палмер, степень обезвоживания тканей говорила о значительной кровопотере. А низкая концентрация железа вокруг мертвого тела свидетельствовала, что убийство произошло в другом месте, после чего жертву просто бросили на болоте. Далее, опять-таки как и в случае Салли Палмер, на месте обнаружения трупа не нашлось никаких улик, которые могли бы указать на личность преступника. Почва слишком запеклась под солнцем, чтобы на ней могли остаться отпечатки ног, и за исключением волокон от веревки, зацепившихся за сломанные ногти жертвы, никаких прочих микроследов, с которыми могли бы поработать эксперты, тоже обнаружено не было. Впрочем, пусть над этими вопросами ломают голову другие. Лично мой вклад в расследование почти завершен. Сейчас я занимался тем, что делал последние слепки шейного позвонка, поцарапанного ножом. Как никогда раньше, во мне росла убежденность, что обе женщины зарезаны одним и тем же орудием. Когда закончу, останется только прибрать за собой — и на этом все. Марина предложила сходить вместе пообедать, чтобы отметить окончание тяжких трудов, но я отказался. Мне так и не довелось переговорить с Дженни, а откладывать дальше просто нет сил. Как только Марина ушла, я набрал номер Дженни и с таким нетерпением поджидал, когда она возьмет трубку, что испытал чуть ли не физическую боль. — Извини, — запыхавшись, сказала она. — Тины нет дома, а я была в садике. — Ну как ты? — спросил я, неожиданно занервничав. Целиком погрузившись в свои мысли, я забыл, что у Дженни могли быть собственные представления о наших с ней отношениях. Причем кардинально отличающиеся от моих. — Да я в порядке, а ты-то как? Здесь все только и говорят что про клинику. Тебя не ранили? — Нет-нет. Генри досталось гораздо больше моего. — Господи Боже, я когда услышала, то подумала… Ну, в общем, я очень беспокоилась. Надо же, а ведь мне это и в голову не пришло! Отвык, видно, думать о других. — Извини. Действительно, надо было позвонить пораньше. — Ничего. Я просто рада, что с тобой все хорошо. Да я бы и сама позвонила, но… — Я напрягся, ожидая продолжения. «Ну вот, сейчас начнется». — Знаешь, я помню, что мы договорились пару дней… поодиночке, да… В общем, я бы очень хотела тебя увидеть. В смысле если ты не против. Я невольно улыбнулся: — Конечно, не против. — Точно? — Совершенно точно. Мы рассмеялись. — Господи, это так глупо! Я чувствую себя прямо как девчонка-тинейджер, — сказала она. — Я тоже. — Я взглянул на часы. Десять минут второго. В Манхэм можно добраться к двум, а вечерний прием начинается только в четыре. — Могу прямо сейчас заехать, если хочешь. — Хорошо. У нее это прозвучало застенчиво, но я почувствовал, что она улыбнулась. Из телефона донесся мелодичный звук, две стеклянные ноты. — Погоди секунду, кто-то в дверь звонит. Брякнула трубка, положенная на стол. Я присел на краешек лабораторного стола, все еще улыбаясь как идиот, и принялся ждать. К черту личную свободу! Все, чего мне хотелось, — это оказаться с ней рядом прямо сейчас. Уже давно я ничего не желал так страстно. В телефоне слышались слабые звуки радио. Что-то долго она там ходит… Наконец трубку взяли. — Это молочная лавка? — пошутил я. Молчание, хотя слышно, как на том конце кто-то сопит. Чуть запыхавшись, будто человек только что с чем-то возился. — Дженни? — неуверенно спросил я. В ответ — ничего. Звук дыхания слышался в течение еще пары ударов сердца, а потом раздался мягкий щелчок. Линия разъединилась. Некоторое время я тупо смотрел на свой мобильник, затем стал перезванивать, путаясь в кнопках. «Ответь! Пожалуйста, ответь!» — молил я. Однако в трубке одни лишь длинные гудки… Нажав отбой, я кинулся к машине, на ходу набирая номер Маккензи. Глава 20 Нетрудно догадаться, что случилось. Дом рассказал всю историю. На том же расшатанном столике, за которым мы в свое время ели жареное мясо, лежал надкусанный сандвич, уже начавший коробиться на солнцепеке. Рядом — безразлично наигрывающий какую-то мелодию радиоприемник. Дверь, ведущая из кухни в садик, распахнута настежь, в проеме болтается стеклярусная занавеска, которую постоянно задевали снующие взад-вперед полицейские. Половик из кокосовой копры, ранее лежавший при входе, отброшен к холодильнику. А вот телефонная трубка на своем обычном месте. Там, куда ее положила чья-то рука. Сама же Дженни словно испарилась. Когда я приехал, полиция не хотела меня впускать. Они уже отгородили место происшествия кордонами, и толпа соседей с детьми мрачно следила с улицы, как одетые в униформу сотрудники то исчезают внутри, то появляются вновь. Молодой констебль, нервно обшаривавший взглядом загон возле дома, преградил мне дорогу, едва я шагнул к калитке. Выслушивать объяснения он отказался, и его можно было понять: ведь я находился в таком взвинченном состоянии. Пройти разрешили только с появлением Маккензи, который, вскинув руки, все пытался меня успокоить. — Ничего не трогайте, — сказал он в дверях, будто я сам ничего не понимал. — Я не новичок! — Вот и прекратите себя так вести. Я чуть было не огрызнулся, однако вовремя сообразил, что он прав. Сделал глубокий вдох, стараясь взять себя в руки. Маккензи задумчиво меня разглядывал. — Вы с ней хорошо знакомы? Захотелось сказать: «Не лезьте в чужие дела!» — но, естественно, такого я не мог себе позволить. — Только-только начали встречаться, — ответил я и сжал кулаки, увидев, как двое полицейских обрабатывают телефон, снимая отпечатки пальцев. — Всерьез или просто так? Я молча взглянул ему в лицо. Секунду спустя он кивнул: — Извините. «Нечего извиняться! Делай хоть что-нибудь!» Впрочем, все, что можно, уже и так делалось. Над головой стрекотал полицейский вертолет, а в полях виднелись фигурки людей в униформе. — Расскажите еще раз, как все было, — распорядился Маккензи. Я повиновался, до сих пор не веря в случившееся. — Вы точно запомнили время, когда она сказала, что в дверь звонят? — Да, я как раз посмотрел на часы, чтобы рассчитать, когда вернуться. — И ничего больше не слышали? — Нет! Господи Боже, средь бела дня! Как вообще кто-то мог запросто постучаться и утащить ее?! В поселке полно вашей дурацкой полиции! Какого черта! Чем они занимаются?! — Слушайте, я понимаю ваши чувства, но… — Нет, не понимаете! Кто-то должен был хоть что-то заметить! Маккензи только вздохнул и терпеливо продолжил расспросы. Лишь потом я сообразил, какой выдержки ему это стоило. — Мы опрашиваем всех соседей, но из других домов садика совершенно не видно. Впрочем, к нему ведет одна дорожка, через загон. Преступник мог подъехать на автофургоне, а потом вернуться тем же путем, и с улицы его бы никто не заметил.