Во рту горько. Не та горечь, которая от жгучего перца. Другая, куда неприятнее. Будто ведро желчи выпил. И мутит соответственно. А что нам подсказывают уши? Тихо и ритмично поскрипывает дерево, в том же ритме слышатся далекие всплески и звякает металл. Большая часть тела лежит на чем-то твердом и холодном. Лишь голова избежала общей участи: приподнята, покоится на приятно-мягком и теплом. Непохоже на подушку. Скорее что-то живое. Но что? Непонятно. Ладно, смотрим дальше. Что говорят глаза? А ничего. Темно, как у негра в… В общем, источников света не имеется. Нос. Обоняние. Лучше бы оно отключилось вместе с глазами. Пахнет далеко не розами. Такое впечатление, что я нахожусь в деревенском сортире, давно не чищенном. Попытался поколупать ногтем поверхность, на которой покоилась большая часть тела. Похоже на дерево. Прислушался к далеким звукам и начал приходить к выводу, что не столь уж они и далеки, как решил первоначально. Можно сказать, до них рукой подать, просто между мною и их источником располагается преграда, отчего шум кажется приглушенным расстоянием. И еще вселенная покачивается со мною вместе. Это можно отнести на результат сильного удара по голове (причем неоднократного), но я не тороплюсь с поспешными выводами. Покачивание, далекие всплески, скрип дерева, деревянная и ровная поверхность под телом. Ничего не напоминает? Еще как напоминает. Такое впечатление, что вторую половину жизни я только тем и занимался, что жил среди этой обстановки. Корабль. Гребное или парусно-гребное судно. Судя по звукам работы весел, на месте оно не стоит. Движется куда-то по относительно спокойному морю (не штормит, но и не штиль). Я нахожусь в трюме, отделенном перегородкой или перегородками от гребной палубы. Судя по тому, что тюфяка под спиной нет, посадили меня сюда люди, менее всего заботящиеся о комфорте своих гостей. Это вряд ли друзья… А что за создание, на котором покоится моя многострадальная голова? Готов поставить мешок золота против потертой медной монетки, что это товарищ по несчастью. Или подруга… — Нью? — Дан?! Очнулся?! — Не уверен. Здесь и правда так темно или я ослеп? — Темно. Совсем ничего не видно. — Хоть что-то утешает… — Тебя это утешает?! — Ну не ослеп ведь. — Что это за люди? — А ты разве их не разглядела? — Что там было разглядывать?! Потные, вонючие… Скоты… — Гм… Они тебя обидели? — Если ты имеешь в виду то, о чем я подумала, то нет. — А почему тогда ругаешься? — А что мне, нахваливать их? К тому же мне устроили самый омерзительный в жизни гинекологический осмотр. — Знаешь, как прокололся русский шпион в Париже? — Что?! — удивленно отреагировала на неожиданный вопрос Нью. — Вышел из общественного туалета и на улице начал застегивать ширинку. Вряд ли история правдива, но что-то в ней есть… — К чему ты это говоришь? — К тому, что прокалываются обычно на мелочах. — Да о чем ты вообще?! — Нью. Мы с тобой в одной лодке. Это в буквальном смысле: корабль — та же лодка. Может, начнешь немножко больше мне доверять? — Дан, я тебя не понимаю. — А ты попробуй. Все дело в том, что я сейчас в одной лодке непонятно с кем. С человеком, который врет абсолютно во всем. А нам ведь еще выбираться надо с этой самой лодки. Это непросто будет: ведь скажи ты, что завтра утром взойдет солнце, — возникнут сомнения. Я должен знать, чего можно ожидать от тебя. А я понятия не имею. Ты, блин, будто черный ящик в худшем значении этого слова. Разве сама еще не поняла, во что вляпалась? Все эти наши тайны здесь и гроша ломаного не стоят. Давай будем хоть немножко откровеннее. — На задушевные беседы потянуло? Тебе больше нечем заняться сейчас? — Ты права: нечем. Мы заперты в трюме. Ни я, ни ты не фокусники, чтобы отсюда испариться. Так почему бы не выяснить некоторые детали, раз хватает свободного времени? Глядишь, и поможет в чем-нибудь. — Сомневаюсь… — Ты думаешь, что если я вообще не буду тебе доверять — это пойдет на пользу нашим делам? — Ну если ты так ставишь вопрос… Что именно хочешь узнать? — Все. — Как-то слишком уж общо… — Если учесть, что я вообще о тебе ничего не знаю, то в самый раз. — Но я ведь рассказывала… — Более дурацких сказок я даже в раннем детстве не слышал. — Хочешь сказать, что я настолько плохо вру? — Да нет, как раз правдоподобно. Артистический талант. Но есть в тебе одна деталь, которая все россказни делает неправдоподобными. Даже хуже: смешными. — Вот как? И что за деталь? — Джон Лайонел Крюгер — морской офицер. Небось долго придумывала? — Не дольше, чем ты своего Брюса Макклауда. — Гм… Верно подмечено. Ну что же, будем считать, что пока счет ничейный: один-один. Но учти: я тебе подыгрываю. — Так что за деталь? — А то что ты никакой не Джон. И даже не морской офицер. И вообще не мужчина. — Ну то, что я не мужчина, достаточно очевидно. — Я не о том, кто ты сейчас. Я о том, кем ты была на Земле. После очень долгой паузы Нью далеким от прежнего задиристого голосом, чуть испуганным и очень удивленным, тихо уточнила: — И давно ты это понял? — Да считай, с самого начала. — Как? — О! Да можно шесть тонн бумаги исписать, перечисляя твои проколы. — Попробуй вкратце. — Ну попробую. Итак: мы имеем морского офицера. Надежда и опора демократии. Эталон профессионализма. Тот, кому доверили важнейшую миссию: стать кем-то вроде астронавта, если не круче. И что мы видим? В своих странствиях он неоднократно натыкается на корабли аборигенов. И что коммандер Крюгер о них сообщает? «Я оказалась в какой-то каморке на большом корабле с веслами»; «Там был корабль, небольшой. Пузатый как бочка». Не слишком похоже на описания, сделанные профессионалом. Ладно, допустим, учился офицер плохо. Обычный двоечник. Простим невежество. Но что делает этот офицер, добравшись до трюмов разбившегося судна? Он напрочь игнорирует топор и прочие, даже двоечнику нужные предметы, зато прихватывает яркое тряпье, безделушки, иголки с нитками. И затем шьет себе платье. Кстати, очень даже симпатичное. И это без выкроек и швейной машинки. То есть можно заподозрить наличие опыта в этом деле. Какое-то очень странное для мужчины поведение и не менее странные навыки. Может, он необычной ориентации? Тогда ему полагается бурно радоваться происшедшей перемене и всячески скрывать свою былую сущность, чтобы не отпугивать нормально ориентированных партнеров. Но он почему-то не скрывает. Дальше, заговорив на языке аборигенов, ни разу не называет себя в мужском роде. Если в английском это несложно, то у туземцев закручено так, что не выпутаешься. Трудно следить за каждым словом, не оговориться. Но этого почему-то не происходит. — Какой наблюдательный… — Да ты во всем себя выдавала. Сотни, если не тысячи поступков. Как с той ракушкой, например: радовалась, будто дитя. И это суровый офицер, столп демократии? А уж завизжать, когда схватили некстати оказавшиеся позади нас аборигены… Даже для нетрадиционно ориентированного так плотно вжиться в образ — это нечто невероятное. — А вдруг? — А разве таких принимают в морской флот? — Так толерантность ведь.