– Что ж, очень хорошо. Добро пожаловать в женскую академию мисс Бодикот. Утром я оформлю тебя должным образом. Отведи ее в комнату, Фицгиббон. С этими словами она выключила свет и слилась с темнотой. Фицгиббон снова зажгла свечу, и мы двинулись по лестнице, сопровождаемые отблесками и тенями. – Тебя поселили в «Эдит Клейвелл», – проскрипела она наверху лестницы, выуживая связку ключей из немыслимых недр своего халата и открывая дверь. Я сразу же узнала имя. Эта комната была посвящена памяти героини Второй мировой войны Эдит Клейвелл, британской медсестры, убитой немецкой расстрельной командой за то, что помогала бежать военнопленным. Я вспомнила ее знаменитые слова, сказанные перед смертью и выбитые на ее памятнике около Трафальгар-сквер в Лондоне: «Патриотизма недостаточно. Я не должна испытывать ненависть и горечь по отношению к кому-либо». В этот самый миг я решила, что отныне это будет мой личный девиз. Самые подходящие слова. По крайней мере, в настоящий момент. Фицгиббон поставила подсвечник на маленький деревянный столик. – Задуй свечу, когда будешь ложиться спать. Никакого электрического света – уже наступил комендантский час. – Могу я разжечь камин? – спросила я. – Я очень замерзла. – Камин не разрешается до пятого ноября, – ответила она. – Такова традиция. Кроме того, уголь и дерево стоят денег. С этими словами она ушла. И я осталась одна. …Я не стану описывать эту ночь, скажу только, что матрас, судя по всему, был набит осколками камней, но я спала как убитая. Я оставила свечу гореть. Только она давала хоть какое-то тепло в комнате. Хотелось бы мне сказать, что мне снились Букшоу, отец, Фели и Даффи, но нет. Вместо них мой утомленный мозг полнился образами ревущих морей, хлещущего дождя и Дорси Рейнсмит, превратившейся в альбатроса, который, взгромоздившись на верхушку мачты несомого бурей корабля, кричал на меня диким птичьим криком. Я выбралась из этого беспокойного сна и обнаружила, что на моей груди кто-то сидит и сердито лупит меня кулаками по голове и плечам. – Предательница! – рыдал чей-то голос. – Ты грязная мерзкая предательница! Предательница! Предательница! Предательница! До рассвета было еще далеко, и слабого света уличного фонаря, просачивавшегося в комнату, было недостаточно, чтобы я могла разглядеть того, кто напал на меня. Я собралась с силами и сильно дернулась. С ворчанием и глухим ударом кто-то тяжело рухнул на пол. – Черт тебя дери, ты что творишь? – завопила я, хватая подсвечник со стола. В качестве оружия он был лучше, чем ничего. Мерцающий огонек вспыхнул ярче. Некто со свистом втянул воздух. В этом звуке мне послышалось удивление. – Ты не Пинкхэм! – заявил голос во мраке. – Конечно, я не Пинкхэм. Я Флавия де Люс. Голос задохнулся. – Де Люс? Ты новенькая? – Да. – О, проклятье! Боюсь, я совершила ужаснейшую ошибку. Послышался какой-то шорох, и на потолке загорелся свет. Передо мной, моргая от яркого света, стояло самое удивительное крошечное создание, которое мне только доводилось видеть: глаза удавленника, как выразилась бы Даффи, длинные, как у ящерицы, ноги, обтянутые мешковатыми черными шерстяными колготками под синей юбкой, составляющей часть помятой школьной формы. Ее тело, совершенно теряющееся на фоне этих длиннющих кривых ног, напоминало плоский шмат теста – небрежно слепленного имбирного человечка. – Кто ты, черт возьми, такая? – возмущенно спросила я, перехватывая контроль над ситуацией. – Коллингсвуд П. Э. П. Э. значит Патриция Энн. Боже мой, надеюсь, я тебя не слишком разозлила. Я думала, что это Пинкхэм. Правда! Совсем забыла, что ее переселили в «Лору Секорд» вместе с Бартон, потому что ей снились кошмары. По специальному разрешению. – А что такого натворила Пинкхэм, чтобы заслужить подобное избиение? – я не собиралась позволить ей так легко отделаться. Коллингсвуд покраснела. – Я не могу тебе сказать. Она убьет меня. Я заморозила ее фирменным голубым взглядом де Люсов – хотя на самом деле мои глаза имеют фиолетовый оттенок, особенно когда я сержусь. – Колись, – потребовала я, с угрожающим видом поднимая свечу и делая шаг к своей гостье. В конце концов, я теперь в Северной Америке, стране Джорджа Рафта[4] и Джеймса Кэгни[5] – в краях, где говорят по-простому. Коллингсвуд разразилась слезами. – Полно тебе, детка, – сказала я. Полно тебе, детка? Мои уши не могли поверить тому, что произнес мой рот. Всего пара часов в Канаде – и я уже изъясняюсь, словно Хамфри Богарт. Тут что-то в воздухе, что ли? – Она наябедничала на меня, – призналась Коллингсвуд, утирая слезы школьным галстуком. Они и правда тут так говорят. В конце концов, все эти послеобеденные часы с Фели и Даффи в кинотеатре в Хинли не прошли даром, как заявлял наш отец. Я выучила свой первый иностранный язык, и выучила его неплохо. – Наябедничала, – повторила я. – Директрисе, – добавила Коллингсвуд, кивая. – Мисс Фолторн? – Жене висельника, как мы ее называем. Только не проболтайся ей. Она творит совершенно невообразимые вещи, знаешь ли. – Например? Коллингсвуд глянула за спину, перед тем как ответить. – Люди исчезают, – прошептала она, сжимая пальцы в пучок и затем быстро и широко раскрывая их, словно фокусник, демонстрирующий пустую ладонь. – Пуфф! Вот так! Бесследно. – Ты дуришь меня, – сказала я. – Да ну? – промолвила она, глядя на меня огромными влажными глазами. – А что же случилось с ле Маршан? Как насчет Уэнтворт? А что с Брейзеноуз? – Разумеется, они все не могли просто так исчезнуть, – возразила я. – Кто-то должен был хоть что-то заметить. – В том-то и дело! – воскликнула Коллингсвуд. – Никто не заметил. Я делала записи. Пинкхэм застала меня за этим. Вырвала записную книжку у меня из рук и отнесла ее мисс Фолторн. – Когда это было? – спросила я. – Вчера. Думаешь, они меня убьют? – Конечно, нет, – ответила я. – Люди ничего такого не делают. По крайней мере, в реальной жизни. Хотя я совершенно точно знала, что делают. И, по моему опыту, намного чаще, чем можно предположить. – Ты уверена? – уточнила Коллингсвуд. – Еще как, – соврала я. – Обещай, что никому не скажешь, – прошептала она. – Клянусь, – сказала я, по какой-то совершенно непонятной мне причине делая знак креста в воздухе. Коллингсвуд нахмурилась. – Ты католичка? – С чего ты взяла? – спросила я, желая потянуть время. На самом деле она угодила в точку. Пусть даже мы делали вид, что исповедуем англиканскую веру, мы, де Люсы, были католиками с тех пор, как Рим был не более чем семью живописными холмами в итальянской глуши. Даффи говорит, что душа необязательно находится там же, где и сердце. – Вообще-то да, – добавила я. Коллингсвуд присвистнула сквозь зубы.