Но факт остается фактом: хотя я никогда не любил жену так, как люблю тебя, я никогда ее не брошу. Я так сильно люблю свою семью, что не смог бы порвать с ней даже ненадолго. Моя дочь, с которой (я очень на это надеюсь) ты когда-нибудь познакомишься, – то, ради чего я живу, и я знаю, что она безумно счастлива со мной и со своей матерью. Я знаю: если я останусь там, где я сейчас, у нее будет наилучшая жизнь из возможных. Допускаю, Анджела – не любовь всей моей жизни. Я знаю это теперь – теперь, когда я ощутил настоящую страсть. Но я также знаю и то, что во многом она значит для меня то же, что и Эвелин для тебя. Она – мой друг, мое доверенное лицо, моя спутница. Я восхищаюсь прямотой, с которой вы с Эвелин обсуждаете вашу сексуальную жизнь, ваши желания, но у нас с Анджелой устроено не так, и я не уверен, что хочу менять это. У нас с ней нет яркого секса, но я люблю ее так, как вообще можно любить партнера. Я бы никогда не простил себя, если бы причинил ей боль. И, если бы я не был с ней, мне бы всегда, каждую минуту каждого дня, отчаянно хотелось позвонить ей, услышать, о чем она думает, как поживает. Моя семья – это, образно говоря, мое сердце. Сердце, которое я не могу разбить. Не могу даже ради той любви, которую я нашел с тобой, мой Гарри. Поезжай в Европу, если ты действительно думаешь, что так будет лучше всего для твоей семьи. И знай: здесь, в Лос-Анджелесе, я остаюсь со своей семьей, думая о тебе. Навсегда твой, Джеймс. Я откладываю письмо в сторону. Смотрю прямо перед собой, в пустоту. И тогда, только лишь тогда, до меня доходит. Мой отец был влюблен в мужчину. 66 Я уже не знаю, как долго сижу на диване, уставившись в потолок. Вспоминаю отца, как он подбрасывал меня в воздух на заднем дворе, как позволял иногда мне есть банановые чипсы на завтрак. Эти воспоминания всегда были окрашены тенью обстоятельств его смерти. В них всегда была какая-то горькая сладость; я думала, что так рано он ушел от меня из-за собственных ошибок. И теперь я не знаю, что с ним делать. Я не знаю, как о нем думать. Определяющее обстоятельство сменилось чем-то гораздо более значимым – к лучшему или к худшему. В какой-то момент, после того как я начинаю снова и снова прокручивать в уме одни и те же образы – реальные воспоминания о живом отце и представления о его последних мгновениях и смерти, – мне становится невмоготу просто сидеть. Так что я встаю, выхожу в коридор и начинаю искать Эвелин. Нахожу ее на кухне с Грейс. – Так вот почему я здесь? – Я поднимаю письмо. – Грейс, ты не могла бы оставить нас на минутку? Грейс встает со своего стула. – Конечно. Она уходит, исчезает в коридоре, и Эвелин смотрит на меня. – Это не единственная причина, почему я хотела встретиться с тобой. Конечно, я выследила тебя, чтобы передать письмо. А потом искала способ познакомиться, но сделать это так, чтобы не шокировать тебя, не обрушиться как гром среди ясного неба. – И здесь вам определенно помог «Виван». – Да, у меня появился предлог. Мне было удобнее иметь дело с человеком, которого прислал крупный журнал, чем звонить тебе по телефону и пытаться объяснить, как я выяснила, кто ты такая. – И вы решили, что просто заманите меня обещанием бестселлера. – Нет, – говорит она, качая головой. – Начав знакомиться с тобой, я прочитала большую часть твоих работ. В частности, прочитала твою заметку о праве на смерть. Я кладу письмо на стол. Может, стоит сесть? – И что? – Мне понравилось, как это было написано. Со знанием дела, умно, сбалансированно и с состраданием. В заметке чувствовалась душа. Меня восхитило, как умело ты справилась с эмоционально сложной темой. Я не хочу позволять ей говорить мне что-нибудь приятное, потому что не хочу благодарить ее за это. Но моя мать привила мне вежливость, которая проявляется, когда я меньше всего этого ожидаю. – Спасибо. – Прочитав ту заметку, я решила, что ты прекрасно справишься с моей биографией. – Вы так решили на основании одного маленького отрывка, который я написала? – Я так решила, потому что ты талантлива и способна разобраться и понять сложности того, кто я такая и что я сделала. И чем больше я узнаю тебя, тем больше убеждаюсь, что не ошиблась. Какую бы книгу ты ни написала обо мне, в ней не будет простых ответов. Но я знаю, что ты не уклонишься от правды. Я хотела передать тебе это письмо, и я хотела, чтобы ты написала историю моей жизни, потому что ты самый подходящий для этой работы человек. – Итак, вы провели меня через все это, чтобы успокоить совесть и убедиться, что получите ту книгу о своей жизни, которую хотите? Эвелин качает головой, хочет поправить меня, но я еще не закончила. – Нет, правда, удивительно. У вас на первом месте только собственные интересы. Даже сейчас, вроде бы желая искупить вину, вы в первую очередь думаете о себе. Эвелин поднимает руку. – Не веди себя так, словно сама не получаешь от этого никакой выгоды. Ты участвуешь во всем этом совершенно добровольно. Тебе хотелось получить эту историю. И ты воспользовалась – ловко и умно, могу добавить, – тем положением, в которое я тебя поставила. – Эвелин, ну серьезно. Перестаньте нести чушь. – Так тебе не нужна моя история? – спрашивает Эвелин, открыто бросая мне вызов. – Если не хочешь, не бери. Пусть она умрет вместе со мной. Меня это устроит. Я молчу, не зная, как ответить, не зная, как я хочу ответить. Эвелин выжидающе протягивает руку. Ей не нужны предположения. И вопрос не риторический. Он требует ответа. – Давай, – продолжает она. – Достань свои заметки и записи. Мы можем сжечь их все прямо сейчас. Я не двигаюсь с места, хотя времени для этого она дает мне достаточно. – Хотя я не думаю, что ты этого хочешь – заключает она. – Это меньшее, чего я заслуживаю, – говорю я, принимая защитную позицию. – И это, черт возьми, меньшее из того, что вы можете мне дать. – Никто ничего не заслуживает, – отвечает Эвелин. – Вопрос всегда в том, кто готов пойти и взять это для себя. И ты, Моник, доказала, что готова пойти и взять то, что ты хочешь. Так что будь честна и в этом. Нет просто жертвы или победителя. Каждый находится где-то посередине. Люди, которые примеряют на себя тот или иной образ, не только обманывают самих себя, но и до тошноты неоригинальны. Я встаю из-за стола и иду к раковине. Мою руки, потому что не терплю, когда они липкие. Вытираю. Смотрю на нее. – Знаете, я вас ненавижу. Эвелин кивает. – Вот и молодец. Это такое незамысловатое чувство, не правда ли? Ненависть? – Да. Правда. – Все остальное в жизни сложнее. Особенно твой отец. Вот почему я подумала, что для тебя важно прочитать это письмо. Я хотела, чтобы ты знала. – Что именно? Что он невиновен? Или что он любил мужчину? – Что он любил тебя. Вот так. Он был готов отказаться от романтической любви, чтобы остаться с тобой. Ты знаешь, какой у тебя был удивительный отец? Ты знаешь, как тебя любили? Многие мужчины говорят, что никогда не бросят семью, но твой отец подвергся испытанию и выдержал его, не моргнув и глазом. Я хотела, чтобы ты это знала. Будь у меня такой отец, я хотела бы знать. Нет людей полностью хороших или полностью плохих. Я, конечно, это знаю. Я постигла это в юном возрасте. Но иногда эту истину так легко забыть. Забыть, что она применима ко всем. Пока вы не сядете перед женщиной, которая положила вашего мертвого отца на водительское сиденье автомобиля, чтобы спасти репутацию своего лучшего друга, и не поймете, что она хранила письмо почти три десятилетия, чтобы однажды вы узнали, как сильно вас любили. Она могла бы отдать мне письмо раньше. Она также могла бы выбросить его. Эвелин Хьюго не сделала ни того ни другого. Я сажусь, закрываю глаза руками, тру их, надеясь, что если буду тереть достаточно сильно, то, может быть, смогу пробиться в другую реальность. Но когда я открываю их, все остается прежним. И у меня нет другого выбора, кроме как смириться с этим. – Когда я могу выпустить книгу? – Я пробуду здесь недолго. – Эвелин садится на табурет. – Хватит уже недосказанностей. Когда я смогу выпустить книгу? Эвелин начинает рассеянно складывать салфетку, оставшуюся на столешнице. Потом смотрит на меня. – Ни для кого не секрет, что ген рака молочной железы может передаваться по наследству. Хотя, если бы в мире существовала хоть какая-то справедливость, мать умерла бы раньше дочери. Я смотрю на тонкие черты лица Эвелин. Смотрю на уголки ее губ, уголки ее глаз, направление ее бровей. Почти никаких эмоций. Ее лицо остается таким же невозмутимым, как если бы она читала мне газету.