В продолжение всего дня Хантер вел себя с нами непринужденно, но я напрасно надеялся, что он снова заведет речь о нашем договоре, — он этого не сделал. Разумеется, он опасался моей любознательности; он не хотел оказаться в трудном положении после какого-нибудь моего вопроса. Прошла еще одна ночь, а когда занялось новое утро, мы приблизились к цели нашего морского путешествия. Только тогда Хантер наконец-то подошел ко мне и спросил: — Вы все еще расположены выполнить мою просьбу, о которой мы с вами говорили? — Разумеется! — ответил я. — Если однажды я что-то пообещал, то всегда стараюсь сдержать свое слово. — Итак, вы справитесь, вернулся ли коларази в Тунис, а потом поедете в Загван, чтобы сообщить мне об этом? — Да. — Лучше всего узнать об этом вы сможете в казармах на северной окраине города. Когда мне ждать вас в Загване? — Вероятнее всего, вскоре после полудня. — Отлично! Тогда у меня к вам еще одна просьба. Поскольку я вынужден совершить путь от мыса Хамар до Загвана, как можно меньше бросаясь при этом в глаза, то мне нежелательно брать с собой чемодан. Не будете ли вы добры позаботиться о нем, захватить с судна, а потом отправить с носильщиком в Загван, к торговцу лошадьми? — Охотно. — Тогда я с вами пока прощусь. Стало быть, до встречи после полудня! Он пожал мне руку и ушел в свою каюту. Виннету по моему знаку последовал за ним, что не могло вызвать подозрения. Потом апач сообщил мне, что Хантер взял из чемодана бумажник и спрятал на себе. Именно это мне и надо было узнать. Возле мыса капитан приказал лечь в дрейф, чтобы отправить Хантера в шлюпке на берег; потом мы продолжили путь в порт, где я не преминул передать чемодан хаммалю[24]. Мне и в голову не пришло начинать обещанные розыски в казарме; я пошел сразу по верному адресу, то есть к моему другу Крюгер-бею. А где найти его, я знал очень хорошо. У него было две служебные квартиры: одна в касбе[25], городской резиденции правителя, а другая — в Бардо, укрепленном замке, расположенном в четырех километрах от города[26] и служившем правительственной резиденцией. Оставив своих спутников в одной из гостиниц нижнего города, я пошел сначала в касбу, где Крюгер-бея не оказалось; поэтому я отправился в Бардо. Каждый шаг по этой дороге мне был хорошо известен, потому что во время двух своих прежних приездов я так часто ходил этим путем к своему столь же любимому, как и оригинальному «господину ратей». Придя в Бардо, я увидел, что в помещениях, куда я хотел попасть, ничего не изменилось. В приемной сидел старый унтер-офицер, который, как я знал, докладывал начальнику о посетителях. Он покуривал свою трубку, отстегнув для удобства саблю и положив ее у своих ног. — Что тебе надо? — механически, даже не взглянув на меня, спросил он. Я очень хорошо знал его, эту старую инвентарную рухлядь господина ратей. Прежде, еще в чине онбаши[27], он был моим приятелем, а теперь, как я сразу заметил, его произвели в чауши[28]. Простодушному седобородому мусульманину уже давно перевалило за шестьдесят, но выглядел он таким же бодрым, как и прежде, когда был моим проводником к улед саид. Звали его вообще-то Селимом, но повсюду он был известен только как Саллам, потому что это слово было у него вечно на устах и он — как скоро увидим — придавал ему все возможные и невозможные значения. Когда у него вырывалось восклицание «о, саллам!», это могло равным образом означать выражение блаженства, стыда, радости, горя, осуждения, восхищения, презрения и сотню иных понятий. Значение зависело только от интонации и выражения лица, а также от движения рук, которым он сопровождал свою лаконичную речь. — Дома ли господин ратей? — ответил я ему вопросом. — Нет. Он все еще не глядел на меня. Мне было знакомо такое поведение. Он никогда не позволял своему полковнику быть дома, прежде чем не получал бакшиш[29]. — Но я же знаю, что он здесь! — возразил я. — Вот, возьми пять пиастров и доложи обо мне. — Хорошо! Раз уж Аллах настолько просветил твой разум, ты сможешь попасть к нему. Ну, давай деньги и… Он запнулся. Произнося последнюю фразу, он поднял глаза, перевел их с руки, протягивавшей ему деньги, на мое лицо. Слова застряли у него в горле, он вскочил и радостно вскрикнул: — О саллам, саллам, саллам и еще раз саллам, и трижды подряд саллам! Это ты, о блаженство моих глаз, о восторг моей души, радость моего лица! В хорошее время Аллах привел тебя к нам; ты нам нужен. Позволь обнять тебя и спрячь свои деньги. Спрячь деньги! Пусть лучше отсохнет моя рука, чем я возьму у тебя бакшиш… по крайней мере, сегодня; позже ты можешь дать вдвое больше. Он обнял меня, расцеловал, а потом помчался в соседнюю комнату, откуда раздались громкие возгласы: «О саллам, саллам, саллам!» Не подумайте, что я рассердился, когда простой унтер обнял и поцеловал меня. О нет! Его радость была искренней. Правда, свое лицо он не мыл, пожалуй, уже несколько недель, на седой бороде повисли застывшие капельки бараньего жира, попавшие туда во время какой-то давней трапезы, они так и висели на бороде, пока не падали сами собой; рот же его пропах испарениями трубки, которую он, верно, ни разу не чистил; но я старательно отер губы сначала правой рукой, потом левой и от всего сердца порадовался тому, что встретил моего старого Саллама таким здоровым и бодрым. Человек не может быть слишком гордым. Возможно, есть в мире люди, которые — поцелуй я их — столь же старательно отерли бы рот, особенно после того, как своим поцелуем наградил меня старый Саллам! Теперь я напряженно ждал встречи с Крюгер-беем. Можно было быть уверенным, что он встретит меня характерными путаными фразами на диалекте немецкого языка. Дверь распахнулась: Саллам вышел в приемную, схватил меня за руку, втолкнул внутрь и крикнул вслед: — Он там, наместник Аллаха! О саллам, саллам! Потом он захлопнул за мной дверь. Я оказался в селямлыке[30] господина ратей, и сам он собственной персоной стоял передо мной — слегка постаревший, чуть более согнутый, чем раньше, но с сияющими глазами и смеющимся лицом. Он протянул ко мне руки и приветствовал меня на превосходном немецком языке: — Вы опять в Тунисе! Прошу вас изволить принять благородную дружбу, тысячу приветов при сотне чувств и изволить остаться вам другом вследствие Германии и несмотря на всегдашнюю Африку! Если кому-нибудь удастся прочесть эти слова так быстро, как только можно, то этот счастливец получит приблизительное представление о виртуозном искусстве, с каким милейший Крюгер-бей обходился со своим родным языком. Он обнял и расцеловал меня с такой же сердечностью, как и старый Саллам, даже еще сердечнее, усадил на свой ковер, рядом с собой, а потом резво продолжил беседу, но предложу его фразы своим читателям в несколько исправленном виде, иначе они, боюсь, не поймут ни строчки. — Садитесь же, садитесь! Мой старый Саллам принесет вам трубку и кофе с ускоренной чудовищностью, чтобы доказать вам наше восторженное состояние от вашего сегодняшнего здесь появления. Когда вы приехали? — Сегодня, и прямо из Египта. — Вы уже позаботились о номере в гостинице? — Не совсем, по крайней мере — не для себя. Но мои друзья, верно, там уже разместились. Меня сопровождают два друга. — Кто они? — Помните ли мои приключения в алжирской пустыне? — Да. Караван разбойников, которых перестрелял знаменитый англичанин; он освободил пленников и отправил их по домам. — Верно! Этот знаменитый англичанин, Эмери Босуэлл, прибыл со мной. А помните мои давние рассказы о вожде апачей Виннету? — С подробнейшей непрекращаемостью воспоминаний о ваших американских индейцах, среди которых главный ваш друг — Виннету. — Да, и этот индейский вождь тоже здесь. Я расскажу вам, ради чего я объединился с этими необыкновенными людьми. — Да, вы мне обо всем расскажите, — начал он и поинтересовался, не прихватил ли Виннету свое Серебряное ружье и привез ли я свои «Убийцу львов» да штуцер Генри[31]. Теперь он перешел на арабский язык, на котором говорил без ошибок. Я утвердительно ответил на его вопросы, а потом осведомился: — А что это вы так обстоятельно расспрашиваете о нашем оружии? — Потому что оно может нам понадобиться. — Для чего же? — Завтра я выступаю в поход против племени улед аяр, которое возмутилось против налога. — Улед аяр восстали? Я, правда, уже слышал об этом. Они не хотят платить подушную подать, но я-то думал, вы уже послали карательный отряд. — Конечно, но вчера ко мне прискакал гонец и сообщил, что мои кавалеристы не только не добились цели, но и были окружены аярами. Только этому посланцу и удалось вырваться. — Где задержали ваших людей? — Возле развалин Музера. — Я не помню этого места, но это лучше, чем окружение в открытом поле. Среди руин они наверняка отыщут укрытие и смогут продержаться до прихода помощи. Вообще-то здесь совершена одна непростительная ошибка. Улед аяр — храброе племя, и, судя по тому, что мне о них известно, я предполагаю, они могли бы собрать около тысячи всадников. Не так ли? — Сотен девять, пожалуй. — Ну, сотня — туда, сотня — сюда… Это одно и то же. В любом случае одного-единственного эскадрона против такого племени слишком мало. В эскадроне хоть были толковые офицеры? — О да! Капитан, или ротмистр, стал моим любимцем за свой ум и храбрость. Ею зовут Калаф бен Урик. — Кто он? Араб? Турок? Мавр? Бедуин? — Не угадали. Он родился в Англии, военную службу отбывал в Египте, а потом перебрался в Тунис, где очень скоро дослужился до унтер-офицерского звания, а затем продвинулся еще выше. В конце концов он стал коларази, и вот теперь ему было доверено руководство экспедицией против улед аяр. — Такой способный офицер, этот Калаф бен Урик? Хм! Как же случилось, что он поступил так неосторожно, отправившись в путь всего лишь с одним эскадроном? Разве паша не мог добавить кавалеристов? — К сожалению, у него не было резерва. — А что, если Калаф бен Урик посчитал, что может решить поставленную перед ним задачу такими малыми силами? — И это тоже верно. Он сказал, что каждый из его людей настолько ловок и смел, что справится с десятком врагов. — Куда он отправился? — В Унеку. — Значит, по караванному пути на юг. А не было ли при нем постороннего? — Был. — Кто он? Вы знаете? — Нет. — Я полагаю, что Калаф бен Урик должен был просить у вас разрешения, если хотел взять чужого, не приписанного к отряду человека. — В качестве старшего командира подразделения он мог взять с собой любого понравившегося ему человека. — Так! Значит, разрешение ему было не нужно. А сколько человек хотите взять с собой вы теперь, для выручки своего отряда? — Три эскадрона. Мы выступаем завтра, после обеда.