— Почему это мой краснокожий брат вызывает на бой Олд Шеттерхэнда? — Потому что он меня оскорбил. Он сказал, что мой разум помутился. — Почему он это сказал? — Потому что я назвал его изменником. — Какие для этого были основания у вождя мимбренхо? — Олд Шеттерхэнд стоял возле Большого Рта и разговаривал с ним. — Разве он обсуждал с ним изменнические действия? — Да. Олд Шеттерхэнд сам сказал, что хочет его тайком развязать. — И это была единственная причина? Скажу тебе, что мой брат Олд Шеттерхэнд всегда знает, что надо делать, и если бы все краснокожие, белые и черные люди на Земле оказались изменниками, он один бы остался неподкупным и честным! — Так ты считаешь, но я знаю другое. То, что я сказал, верно. А он еще оскорбил меня, значит, ему придется со мной сразиться! Мне доставило своеобразное удовольствие видеть, как Виннету оглядел старика снизу доверху, а потом услышать его слова: — Мой краснокожий брат хочет стать посмешищем? Это еще больше разозлило Сильного Бизона, теперь он буквально рычал: — Ты тоже хочешь меня разъярить? Посмотри-ка на мои мускулистые руки и плечи? Ты полагаешь, что я уступлю? — Да! Если Олд Шеттерхэнд захочет, то он воткнет свой клинок тебе в сердце первым же ударом, только он этого не захочет. — Захочет, он должен захотеть, я требую, чтобы он сразился со мной, а если он не решится, то я назову его трусом и немедленно заколю его! Брови Виннету сошлись, лицо его закаменело и приняло хорошо знакомое мне выражение, которое подсказало мне, что душа апача замкнулась. Он приподнял одно плечо чуть выше — также отлично известное мне движение, и объявил: — Ну, что ж, если Сильный Бизон решил осрамиться, то Олд Шеттерхэнд может с ним выйти на поединок. Какие условия ставит мой краснокожий брат? — Борьба не на жизнь, а на смерть. — Какое он назначит время? — Сейчас же! — По каким правилам вы будете сражаться? — Без всяких правил. Я буду колоть, как мне понравится. — Что произойдет, если один из соперников потеряет нож? Может ли другой прикончить своего врага? — Если он сможет это сделать, пусть колет, но потерявший нож может защищаться кулаками, он может бить соперника или даже задушить его. — Ну, тогда я уже знаю, кто — если этого захочет соперник — отправится сегодня в вечные охотничьи угодья[71]. Мои братья позволят мне быть судьей. Я готов, и они могут начинать свою смертельную схватку. Глаза старого ворчуна засверкали жаждой битвы. Он знал меня, но в этот момент не думал ни о нашей дружбе, ни о том, что пережил вместе со мной. Когда он гневался, разум покидал его душу, когда же гнев испарялся, он становился любезнейшим человеком, настолько приветливым, насколько таковым может быть индеец. Конечно, его гневные вспышки сыграли с ним злую шутку, и он надолго потерял свой авторитет и свое влияние на соплеменников, хотя когда-то считался достойным вождем и ужасно сильным человеком. Поэтому я, когда называл его «стариком», вовсе не имел в виду слабосилие и дряхлость. Ему было лет под шестьдесят, но вождь отличался богатырским сложением и исполинской силой, к тому же он сохранил подвижность, хорошую реакцию, что немногим удается в его возрасте. Стало быть, он был для меня равным соперником, а в данный момент даже намного превосходил меня, потому что крайне серьезно воспринимал поединок, в то время как в мои планы, разумеется, не входило ни ранение, ни тем более убийство. Он владел оружием, которого я был лишен. Охотнее всего я бы вообще отказался от поединка, но я знал, что в таком случае мне бы грозила смертельная опасность; охваченный гневом, он мог бы наброситься на меня с ножом в руках, а это вынудило бы меня сражаться по-настоящему. Поэтому-то я выказал свою готовность, заняв оборонительную позицию и вытащив нож, но взял его не в правую, а в левую руку. Сделал я это для того, чтобы правая рука была свободной. Вождь, однако, этого обстоятельства не заметил. Мимбренхо видели и слышали, что происходит, поэтому они подошли ближе. Пленные юма подойти не смогли, но они попытались занять, несмотря на мешающие им путы, такое положение, чтобы можно было видеть поединок. На всех лицах было заметно величайшее напряжение, если не считать обоих сыновей вождя. Они не хотели этого показать, но я-то видел, что они очень взволнованы. Если победителем буду я, то погибнет их отец, если же он убьет меня, то не будет их спасителя и благодетеля. Мы стояли в пяти шагах друг от друга, каждый с ножом в руках, каждый напряженно следил за действиями противника. Прежде чем дать знак к началу поединка, Виннету спросил: — Не хочет ли мой краснокожий брат, вождь мимбренхо, выказать пожелание на случай своей смерти? — Я не умру! — мрачно ухмыльнулся вождь. — Дай только знак, и сразу же мой нож проткнет сердце Олд Шеттерхэнда! — Не собирается ли белый брат дать мне какое-нибудь поручение? — спросил апач меня. — Да. Если Сильный Бизон меня заколет, скажи ему, что я спас его сыновей, а одному из них дал имя. Может быть, тогда он будет иначе относиться к друзьям, которых он должен был бы благодарить. Я подумал, что это напоминание вернет старику разум, но ошибся, потому что он вспылил: — Изменник никогда не сможет рассчитывать на благодарность. Я хочу увидеть кровь! Значит, поединок неизбежен, и если раньше я решил вести его как можно осторожнее, то теперь я почувствовал волнение в своей крови и вознамерился проучить вождя мимбренхо. Тогда я кивнул Виннету, и тот поднял руку, а потом громко сказал: — Пусть никто из зрителей не сходит со своего места, пока я не разрешу! Поединок может начаться. Хуг! Он также вынул свой нож, чтобы уложить каждого, кто посмел бы помешать поединку, но разгоряченные зрители об этом, пожалуй, и не думали. Кто начнет первым? Теперь этот вопрос занимал всех. Я твердо решил, что первым с места не сдвинусь, но обезврежу вождя при первой же его атаке. Я надеялся, что мне это удастся. Медлить я не мог, потому что чем дольше я буду стоять перед ножом противника, тем большей окажется опасность быть пораженным этим оружием. Сильный Бизон стоял прямо и спокойно, словно колонна. Неужели и он не хотел нападать первым? Его лицо было непроницаемым, но наверняка внутри у него все кипело. Живой огонь в его глазах показал мне, что он только для видимости застыл в неподвижности, чтобы притупить мою бдительность, а потом внезапно броситься на меня. Я не заблуждался, потому что внезапно между его веками вспыхнул огонек, а я выпустил нож из рук, убежденный, что теперь-то он прыгнет на меня. И действительно он уже приподнял ногу, но потом неожиданно опять опустил ее на землю и крикнул: — Вы видели, что Олд Шеттерхэнд боится? Нож выпал из его руки, потому что страх парализовал его. Не отвечая ему, я нагнулся, притворившись, что хочу поднять нож, но я знал, что он, будучи опытным и искусным воином, непременно использует для атаки мою оплошность. И он мгновенно сделал решающий прыжок — решающий, потому что им было определено его поражение. А именно, так как я нагнулся, то и он, чтобы ударить в меня ножом, вынужден был наклониться, нацелив удар в ту точку, которая находилась на моей согнутой спине, то есть примерно в полутора локтях от земли. Но тут я молниеносно отступил в сторону и сразу же выпрямился. Таким образом я оказался вытянувшимся во весь рост рядом с согнувшимся вождем, пытавшимся пронзить ножом пустое место, где всего мгновение назад находилось мое тело. Стало быть, теперь я мог использовать всю свою силу, и тогда я ударил сжатой в кулак правой рукой снизу в его затылок, так что он не упал, а просто-таки рухнул на землю, словно мешок. Резким рывком я выхватил из его руки нож; другим рывком я перевернул вождя на спину, уперся коленом ему в грудь и приставил нож к его горлу. Но я не докончил этого движения, потому что меня остановил его взгляд. Глаза его были широко открыты и остекленело уставились прямо вверх. Рот тоже был открыт. Темное обветренное лицо, казалось, внезапно окаменело. Ноги и руки не шевелились. Я встал и обратился к Виннету: — Вождь апачей видит, что Сильный Бизон лежит на земле, а нож его в моих руках. Пусть вождь апачей решит, кто же стал победителем! Апач подошел и опустился на колени, чтобы осмотреть вождя мимбренхо. Когда он снова поднялся, его лицо стало более чем серьезным, а его голос слегка задрожал, когда он объявлял: — Вождь апачей сказал, что Сильный Бизон еще сегодня отправится в вечные охотничьи угодья, и он оказался прав. Кулак Олд Шеттерхэнда сравним со скалой; он поражает, как молния, даже если мой бледнолицый брат не хочет убивать. Это было правдой, потому что я на самом деле не хотел убивать Сильного Бизона. Сильный человек, пожалуй, довольно легко может оглушить другого ударом своего кулака, хотя потом кисть и будет болеть несколько часов, но убить, по-настоящему убить — это может случиться только тогда, когда удар приходится в особо чувствительное место, в жизненно важный орган. Зрители стояли молча, в том числе и оба сына поверженного, перед которым я также опустился на колени, чтобы проверить, не ошибся ли Виннету. Выпученные глаза мимбренхо были глазами мертвеца; его раскрывшийся рот свидетельствовал о параличе; сердце его слабо пульсировало. Значит, он еще жил. Я попытался свести его веки; тогда он шевельнул губами, издав несколько несвязных звуков. Глаза его тоже ожили, они будто кого-то искали, а потом остановились на моем лице. При этом взору вернулось выражение, и это было выражение ужаса. Губы то смыкались, то открывались, пытаясь выговорить слова, но это моему противнику никак не удавалось, а все его тело содрогалось, и это свидетельствовало, что временно парализованный напрягает все свои силы, чтобы превозмочь оцепенение. Тогда я встал и сказал напряженно ожидавшим индейцам: — Он не умер — он жив. Душа еще находится в его теле, но будет ли это тело повиноваться ему, как и прежде, я сказать не могу. Чтобы судить о том, надо переждать некоторое время. Но тут распростертый на земле вождь издал долгий пронзительный крик, подскочил, словно подкинутый пружиной, замахал руками и закричал: — Я жив, жив, жив! Я могу говорить, я могу двигаться! Я не умер, не умер! Тут Виннету взял у меня из рук его нож, протянул ему и спросил: — Признает ли Сильный Бизон себя побежденным? Олд Шеттерхэнд мог бы его заколоть, но он этого не сделал. Тогда мимбренхо медленно поднял руку, с трудом протянул ее мне и ответил, причем на лице его отразился сильнейший страх: — У бледнолицего в кулаке спряталась смерть. Это было ужасно: сохранить жизнь и все же быть мертвым. Я хотел бы стать мертвым, по-настоящему мертвым. Олд Шеттерхэнд может вонзить мне мой нож в сердце, но так, чтобы я потом ничего не мог ни видеть, ни слышать! Он стоял передо мной в позе человека, ожидающего смертельный удар. Я взял его за руку, отвел к тому месту, где стояли его сыновья, и сказал младшему из них: — Твой старший брат получил от меня имя; тебе я даю столь же ценный подарок — я возвращаю живым твоего отца. Прими его, но скажи ему, чтобы он всегда верил Олд Шеттерхэнду! Старик испытующе посмотрел на меня, потом закрыл глаза и произнес: — Это, пожалуй, хуже смерти! Ты доверяешь мою жизнь ребенку! Старые женщины будут показывать на меня пальцами, а своими беззубыми ртами будут шамкать, что я был побежден тобой и теперь принадлежу ребенку, у которого даже нет имени. Моя жизнь наполнится позором! — Нисколько! Быть побежденным в единоборстве — не позор, а твой младший сын очень скоро получит столь же славное имя, как и его старший брат. Честь твоя осталась при тебе. Спроси Виннету, спроси старейшин своего племени, они подтвердят это! Чтобы уклониться от дальнейших возражений, я удалился. Естественно, мое поведение стало для него таким же ударом, как и тот, что он получил в затылок. Он прошел к своему месту и там, опечаленный, опустился на корточки. Остальные мимбренхо также разошлись по своим местам, но прерванный сон пришел к ним не скоро. Когда через положенное время меня сменил Виннету, он спросил: — Мой брат Шеттерхэнд уже наносил когда-нибудь такой удар, который не только оглушает, но и отнимает у души власть над телом? — Нет, такого не случалось. — Смотреть на это было ужасно! И такой паралич мог длиться долго? — Да, конечно. Вероятно, недели, месяцы, а, может быть, и годы. — Тогда мой белый брат никогда больше не должен бить по затылку, лучше уж сразу убивать врагов! Сильный Бизон никогда не вызовет тебя на поединок. Я догадываюсь, о чем ты говорил с Большим Ртом. Он уже сегодня хотел получить свободу? — Да. — Но он же тебе не сказал того, что ты хотел знать? — Нет.