Он был прав; по меньшей мере — относительно появления всадников. Они плотно сбились в кучу, и на большом расстоянии нельзя было разглядеть, сколько же индейцев ее составляют. Конечно, с большой долей вероятности можно было предположить, что мы повстречались со следующими за своим вождем воинами-юма; поэтому мы свернули направо и пустили своих лошадей вскачь. Я предположил, что встречные нас не заметили. Но это оказалось не так, потому что, как только мы свернули в новом направлении, я несколько раз оборачивался и увидел, что один-единственный всадник, казавшийся, конечно, всего лишь маленькой точкой, отделился от отряда и поскакал к нам. Я не учел освещения от низко опустившегося солнца. Его яркие лучи светили тем всадникам в спину, а нас они освещали спереди; поэтому индейцы нас и заметили. Однако меня успокоило то обстоятельство, что кучка всадников продолжала свой путь, а к нам был выслан только один человек, которому, судя по всему, не удастся нас настигнуть. Отряд теперь двигался медленнее, облегчая уехавшему возможность возвращения. Всадники ехали с запада на восток, а мы сказали с юга на север, и притом галопом. Стало быть, направления наших перемещений образовывали прямой угол или две стороны правильного четырехугольника, по диагонали которого и двигался одинокий всадник. Выходит, ему надо было проделать куда более длинный путь, и оттого было просто удивительно, как быстро он приближался к нам. Я вначале просто не верил, что он при нашей скорости сможет нас настичь, однако его фигура вскоре стала отчетливой, и он довольно быстро приближался, так что я вынужден был признать свою ошибку. Если вначале он казался только маленькой точкой, то очень быстро вырос до размеров тыквы; потом стали видны детали. Его лошадь вначале была с маленькую собачку, потом — с овчарку, дога; она становилась все больше и больше, приближалась все ближе и ближе, хотя мы своей скорости не уменьшили. Мой спутник много раз выкрикивал удивленное «уфф», да и я был столь же поражен невероятным проворством этого скакуна. В других странах, на севере и в тропиках, я не только видел породистых скакунов, но и сам ездил на них; здесь же, в Северной Америке, мне были известны только два коня, способные на такой бег, который скорее можно уже было назвать полетом — это были вороные, на которых так часто пересекали прерию Виннету и я. Виннету! Я невольно придержал лошадь и приставил ко лбу ладонь, чтобы лучше видеть против солнца. Лошадь одинокого всадника была вороной масти; ноги ее работали так, что их даже не было видно. Вокруг тела всадника сверкало светло-красное сияние; темный шлейф клубился за ним, а потом я заметил светлые искорки, мерцавшие на стволе его ружья. Сердце мое забилось от радости. Красное сияние шло от накидки-сантильи, которую Виннету носил вместо шарфа; темный шлейф представлял собой его длинные черные волосы, которые он никогда не стриг и не прикрывал головным убором; искорки же отбрасывали блестящие шляпки гвоздей, которыми было оббито ложе его знаменитого Серебряного ружья, наводящего ужас на врагов. Я был одет по-мексикански и сидел, если сравнивать с его благородным скакуном, на жалкой кляче; стало быть, он меня не узнал. Но он знаком был с голосом моего ружья, как и я ни с чем не мог спутать звонкий голос его Серебряного ружья, так что не раз мы в дикой чаще находили друг друга с помощью своего оружия. Он был еще достаточно далеко, и я не мог разглядеть его лицо; тогда я взял свой медвежебой и выстрелил. Успех был поразительным. Всадник посреди ventre a terre[66] рванул своего скакуна назад, так что он взвился на дыбы и почти опрокинулся; потом он погнал коня дальше, встал в стременах и торжествующим голосом закричал: — Чарли! Чарли! Мое немецкое имя Карл он всегда произносил на английский манер. — Виннету, н’чо, н’чо![67] — ответил я, направляя к нему свою лошадь. Он подъезжал, похожий на полубога. С гордо поднятой головой, он красовался на летящем вороном, опустив на колени разукрашенный приклад своего Серебряного ружья. Его благородное загорелое лицо с почти римскими чертами сияло от радости, глаза его блестели. Я соскочил с лошади. Он даже не дал себе труда придержать бег своего коня; осторожно уронив ружье на землю, он легко выскользнул из седла, когда вороной проносил его мимо меня, и попал прямо в мои широко расставленные руки, все снова и снова прижимая меня к себе и раз за разом целуя. Да, мы были друзья — в полном значении этого слова, а ведь когда-то считались смертельными врагами! Его жизнь принадлежала мне, а моя ему; и этим все сказано. Мы так давно не виделись; и вот теперь он стоял передо мной в хорошо известной мне полуиндейской одежде, так шедшей к нему. Когда время объятий прошло, мы все продолжали пожимать и трясти друг другу руки. Тем временем его жеребец пробежался по дуге и, подобно верной собаке, вернулся к хозяину. Конь услышал мой голос, радостно заржал, приложился мордой к моему плечу, а потом ткнулся губами мне в щеку. — Смотри, он еще помнит тебя и тоже целует! — засмеялся Виннету. — Олд Шеттерхэнд известен как друг всех людей и животных, а поэтому они не забывают его. При этом взгляд его упал на мою лошадь, и обычно такое серьезное лицо его осветилось улыбкой. — Бедняга Чарли! — сказал он. — Где это ты был, что на твою долю досталась эта кляча. Но уже сегодня ты сядешь на достойного тебя коня. — Как это? — быстро спросил я. — С тобой Хататитла? Хататитла, «Молния» — было имя того жеребца, на котором скакал я, тогда как Виннету назвал своего Ильчи, «Ветер». — Я ухаживал за ним, — ответил он. — Конь еще молод; как прежде, у него огневой нрав, и я взял его с собой, потому что ожидал тебя. — Великолепно! На таких конях мы победим всех врагов. Но как это ты попал в Сонору, раз мы договорились встретиться выше по реке? — Мне пришлось поехать к некоторым племенам пимо, чтобы разрешить их споры; при том я подумал о своем храбром брате Налгу Мокаши[68], вожде мимбренхо, которого я очень долго не видел. Я стал его разыскивать, а когда меня приняли у его костра, то вернулся его младший сын со скво, но без старшего брата. Он сообщил, что произошло, и сказал, что ты просишь помощи у мимбренхо против их врагов юма. Мы сразу же собрали сотню и еще пол сотни воинов, взяли с собой на много дней сушеного мяса и выступили в поход через три часа после того, как пришло известие от тебя. Доволен ли Олд Шеттерхэнд моими действиями? — Замечательно! Я благодарен моему брату Виннету! Но с вами ли вождь, мой друг? — Как же мог он остаться, если зовет Олд Шеттерхэнд, с которым он раскурил трубку дружбы, а сейчас спас от смерти троих его детей! Он взял с собой и младшего сына, который не пожелал оставаться в вигваме, потому что его старший брат находится рядом с тобой. Нам надо многое сказать друг другу, но ты садись в седло, чтобы поскорее поприветствовать Сильного Бизона и его воинов! Охотнее всего я теперь сказал бы ему самое необходимое и порасспросил его о главном; но это было бы против его обыкновения. Итак, мы опять оказались в седле. А мимбренхо тем временем уже проехали то место, где я свернул к северу. Виннету выстрелил из своего Серебряного ружья, и его резкий звук долетел до них. Индейцы увидели, как мирно мы встретились, и остановились. Мы поехали к ним, а маленький мимбренхо, не осмелившийся вставить ни одного слова при нашем разговоре, поехал за нами; он смотрел на Виннету, знаменитого вождя апачей, восхищенными, я бы даже сказал, полными преданности глазами. Издалека было трудно пересчитать мимбренхо; теперь, когда мы к ним приблизились, я увидел, что их и впрямь около полутора сотен. Все они были хорошо вооружены. Перед ними гарцевал Налгу Мокаши, Сильный Бизон, мой верный, хотя и суровый, старинный друг. Они раскрасили свои лица желтыми и темно-красными полосами, цветами войны, что доказывало, насколько серьезно они восприняли мою просьбу о помощи. Вождь, высокорослый, костистый, сидел на коренастой буланой лошадке. Исполненный ожидания, он смотрел на нас; он не узнал меня на расстоянии, потому что еще не видел в мексиканском наряде. Но когда мы подъехали достаточно близко, то я, несмотря на краску, покрывавшую его лицо, увидел, что черты его выражают радостное изумление. — Уфф, уфф! — закричал он. — Да это же Олд Шеттерхэнд, наш дорогой друг, которого я не видел столько лун! Мы прибыли, чтобы противостоять вместе с ним собакам-юма! Индейцы привыкли владеть своими чувствами, но радость мимбренхо была так велика, что они разразились громкими криками. Сильный Бизон соскочил с лошади, чтобы поприветствовать меня. Он ожидал от меня того же. По индейским обычаям, мы должны были здесь же спешиться, чтобы прямо на месте раскурить трубку мира, но я остался сидеть на своей лошади и только протянул ему руку, затем обратился к нему как можно сердечнее: — Я от всей души рад приветствовать Сильного Бизона и его храбрых воинов, которым мог бы с охотой рассказать о многом и о многом расспросить, но мы должны немедленно оставить это место, потому что здесь с минуты на минуту должны появиться юма. Таким образом, отряд должен повернуться и поехать назад. — Эти собаки идут по твоим следам? Мы подождем их здесь и лишим всех жизни! — Если мы останемся здесь, то они, как только нас увидят, мигом удерут. Поэтому вождь мимбренхо должен послушать моего совета. Если мы быстро поедем в лес, мимо которого ваш отряд только что проехал, то там мы сможем спокойно выждать, не опасаясь, что они нас увидят. Они, правда, заметят следы моих краснокожих братьев, но они не сумеют их как следует прочесть, потому что мы сумеем их скрыть. Прежде чем он смог ответить на мои слова, я получил поддержку от одного, очень мне дорогого существа. За спинами всадников раздалось громкое ржание. Именно там один индеец держал за повод коня, приведенного моим другом Виннету для меня. Он услышал мой голос, в тот же миг узнал его и теперь стремился вырваться и подбежать ко мне. — Хататитла! — закричал я. — Отпустите коня! Это требование выполнили. Умное верное животное подскочило ко мне, обнюхало меня, пофыркивая, а когда я погладил его гибкую, лоснящуюся шею, конь несколько раз ткнулся в меня мордой, а потом остановился рядом со мной. — Уфф, уфф! — закричали индейцы, столь же тронутые преданностью животного, как и я. Да, это была моя Молния, вынесшая меня из многих опасных схваток, и своим умом и несравненной быстротой не раз спасавшая мне жизнь. Конь выглядел таким же свежим, а его большие разумные глаза поблескивали так же живо, как и прежде. На нем было все то же индейское седло, в котором я ездил в свое время. Я вскочил в седло и еще не успел удобно усесться, еще не вдел ноги в стремена, а животное уже пустилось вскачь. Конь радостно пробежался, описывая полные круги и гарцуя и поднимаясь на дыбы. Ненадолго я дал коню полную волю, но, когда я сжал его шенкелями, он сразу же стал послушным и остановился перед Виннету и Сильным Бизоном, который к тому времени тоже оказался на своей лошади. — Мой брат Олд Шеттерхэнд видит, что он не забыт даже своим жеребцом, — проговорил Виннету. — Как же часто должны были вспоминать о нем люди, с которыми он общался! Я расскажу ему, что случилось во время его отсутствия на Диком Западе. Но нам придется подождать, пока мы не усядемся у мирного костра в нашем лагере. Теперь же нам не стоит медлить, чтобы юма не могли нас увидеть. Каково расстояние между Олд Шеттерхэндом и ними? — Возможно, такое маленькое, что они могут каждое мгновение показаться на горизонте. Любой другой прежде всего спросил бы о численности врага, но храброму Виннету это даже в голову не пришло. Он размотал лассо, привязал его к своей накидке-сантилье, чтобы волочить за собой, а потом дал воинам знак сделать со своими покрывалами то же самое. Волоча эти покрывала или что-нибудь им подобное, можно было затереть следы, ну, конечно, не так, чтобы они исчезли полностью. Тот, кто пойдет по этому пути позже, заметит, пожалуй, что перед ним здесь проследовали люди, занимавшиеся из предосторожности уничтожением своих следов, но самое главное, что он уже будет не в состоянии определить их число. Юма должны будут увидеть наши следы, но не смогут ответить на вопрос, сколько нас было. Мы продвигались дальше легким галопом. Я ехал между Виннету и Сильным Бизоном. — Последний и взглядом не удостоил своего старшего сына, хотя в данных обстоятельствах он должен был понимать, что на долю мальчишки выпало много испытаний. Такова уж натура индейца. Конечно, вождь мимбренхо любил своего сына ничуть не меньше, чем любой из белых отцов, но если бы он выдал свою заботу о сыне хотя бы одним словом, хотя бы одним вопросом, то это было бы расценено как признак слабости, как отсутствие мужественности. Скоро в стороне от нас показался долгожданный лес. Мы держались так, что лес оставался от нас справа. Нам надо было укрыться от глаз юма и спокойно поджидать их в нашем убежище. Деревья обеспечивали нам свою защиту, и мы, обогнув выступающий клин леса, остановились за ним. И здесь снова проявилось то могучее влияние, которое Виннету, сам того не сознавая, оказывал на всех, с кем он общался. Сильный Бизон и многие его люди внешне выглядели куда солиднее Виннету, и тем не менее, когда мы остановились, все посмотрели на апача, ожидая, какие распоряжения он отдаст. Его считали предводителем краснокожих, хотя об этом никогда не было сказано ни слова, а сам Виннету даже не принадлежал к их племени. И все это совсем не задевало самолюбия Сильного Бизона, не обижало его. Точно таким же воздействие Виннету было повсюду, даже у враждебных племен или среди белых, которые вообще вроде бы не намерены были подчиняться краснокожему. А он не привык ничего предпринимать, во всяком случае — ничего важного, не посоветовавшись со мной. Конечно, кто хотел понять наши отношения, должен был наблюдать за поведением Виннету очень внимательно. Обычно разговоров между нами не было; для достижения полного согласия достаточно было обмена взглядами. Если этого оказывалось мало, в ход пускались движения рук, прищелкивание языком, кивки и покачивания головой и прочее. Мы так внутренне сжились друг с другом, что один уже заранее предугадывал мысли другого. Когда мы оставались одни, то могли проходить часы, а мы не обменивались ни словом. Даже внезапно обрушившаяся на нас опасность часто не вынуждала нас говорить; все наше общение сводилось к нескольким жестам. Однако если кто-то находился рядом с нами, мы вынуждены были становиться менее молчаливыми, так как приходилось говорить, чтобы нас поняли другие. Да, если мы предпринимали что-то для нас само собой разумеющееся, для окружающих это было непонятно или даже противоречило их мнению, так что Виннету без большой охоты пускался в подробные разъяснения, однако давал их не в пространных речах, а в форме вопросов и ответов. Такой, пусть даже очень короткий разговор обычно содержал какое-нибудь пояснение слушателям, которое они почтительно и молча принимали от знаменитого вождя апачей. И когда теперь глаза всех, даже вождя, вопрошающе уставились на него, он обратился ко мне: — Олд Шеттерхэнд считает это место подходящим? Я кивнул головой и спрыгнул с лошади. — Двоих часовых будет достаточно? — Хватит и одного человека, пока не стемнеет. — В таком случае воины-мимбренхо могут расседлать лошадей и пустить их попастись. Но Олд Шеттерхэнд и Виннету не станут разнуздывать своих жеребцов. Он спешился и перебросил поводья через спину своего коня, то же самое я сделал со своим. Я видел, что его поведение вызвало всеобщее удивление. Мимбренхо считали, что здесь, в укрытии, мы должны находиться на лошадях, поджидая юма, чтобы потом сразу же обрушиться на них. Даже вождь был такого же мнения, потому что он спросил Виннету: — Почему мой брат хочет отпустить лошадей на волю? Мы же должны, как только заметим юма, быстро оказаться в полной готовности к выступлению! У губ Виннету наметилась хорошо мне знакомая складка, появлявшаяся у него как знак превосходства, но ответил он очень дружественно: — Мой брат полагает, что юма появятся? — Да, ведь Олд Шеттерхэнд сказал же об этом. — Да, пожалуй, они появятся, но сюда не доберутся. Увидев наши следы, они сразу же повернут, но это будет обманный маневр. Скрывшись на востоке, они совершат обход, объедут лес и постараются напасть на нас с тыла — с запада. Значит, ждать нам их здесь придется долго, и лошади могут отдохнуть. — Олд Шеттерхэнд такого же мнения? — спросил меня Сильный Бизон. — Да, — ответил я. — Мой брат Виннету угадал мои мысли. — Ну, а если враги все же поедут прямо сюда? — Тогда бы им грозила верная гибель, поэтому они поостерегутся делать это. Он недоверчиво смотрел на меня, а я продолжал: — Ты полагаешь, что юма не заметили то место, где я встретился с вами? — Они не слепые, значит, могли и видеть, но они не узнают, кто мы и сколько нас. — Ты ошибаешься. По моим следам они поймут, что я добровольно направился к вам, а стало быть, вы должны быть моими друзьями. Они знают, что со мной твой сын, и легко могут догадаться, кто вы такие. — Но как же они смогут определить нашу численность? — В самом деле, они не смогут точно подсчитать воинов в отряде, но им, если они пораскинут мозгами, вполне по силам догадаться. Когда я подъехал к вам, твои воины держались друг подле друга и вытоптали копытами лошадей довольно большую площадку. — Но мы же скрыли следы! — Остался след от нашего топтанья на этой площадке, и он занимает тем большее место, чем больше там было людей. Если юма об этом не догадаются, то достойны будут только лишь носить одежду старых женщин, и я убежден, что ты поймешь это быстрее их. Он почувствовал себя немного пристыженным, а поэтому ответил почти не задумываясь: — Я давно знал это, а спрашивал лишь для того, чтобы ваши ответы смогли услышать мои воины. Но почему Виннету объявил, что твой конь и его должны оставаться под седлом? — Он мне ничего не объяснил, и все же я знаю ответ на твой вопрос, потому что мысли апача перекликаются с моими. Он сказал, что юма попытаются застать нас врасплох, для видимости повернув назад, а на самом деле сделав обход. Он хотел бы наблюдать за юма и убедиться, что его предположение правильно, а я буду сопровождать его. Именно поэтому наши кони, самые быстрые в отряде, должны оставаться оседланными. — Уфф! Оба моих брата правы; все может произойти так, как вы говорите. Во время этого разговора Виннету уселся на землю, а я подсел к нему; Сильный Бизон занял место рядом с нами. Его люди отпустили лошадей и расположились кружком возле нас, наблюдая при этом, чтобы животные не выходили далеко за выступ леса, иначе их могли увидеть приближающиеся юма. Один из воинов отправился на самый край лесного выступа, чтобы там, скрывшись за кустами, высматривать появление врага.